КНИГИ: ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО

*

Редакция «Нового мира» благодарит Сергея Павловича Костырко за многолетнюю работу над книжной рубрикой. Эта публикация — завершающая.

Михаил Велижев. Чаадаевское дело: идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. М., «Новое литературное обозрение», 2022, 392 стр., 1000 экз.

Монография, посвященная одному из самых громких и значимых эпизодов в истории русской философии, общественной и политической жизни России XIX века — появлению в 1836 году в журнале «Телескоп» «Философического письма» Петра Чаадаева, закрытию журнала, ссылке главного редактора и объявлению автора письма сумасшедшим. Свою работу Велижев начинает с представления основных идей Чаадаева, способных вызывать недоумение у некоторых современных читателей. С одной стороны, место России в мировой истории Чаадаев определял так: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили». Одновременно он считал, что у России свой собственный путь, что «…мы призваны решить большую часть проблем социального порядка… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». То есть Чаадаева, как отмечает Велижев, можно считать основателем и русского западничества, и славянофильства. «Чаадаев сделал явной одну из глубинных черт мифологизированного национального характера — интенсивное переживание собственного негативного избранничества, при котором комплекс неполноценности с легкостью превращается в ощущение исключительности. Дистанция между утверждениями „мы хуже всех” и „мы лучше всех” невелика. Именно Чаадаев последовательно сформулировал оба аргумента, сделав шаг от одного тезиса к другому». Какова же логика этого «шага»?

Как считает Велижев, сегодняшний читатель должен отказаться от закрепившихся в нашей историографии подходов к философским сочинениям Чаадаева. В частности, от определения их как исключительно революционных (Герцен). Для адекватного чтения Чаадаева нам как минимум придется освоить особенности политического языка 30-х годов, религиозно-политические взгляды Чаадаева и его современников. Ну и, разумеется, хорошо представлять себе ту историческую эпоху, ее политическую, общественную, интеллектуальную жизнь. Вот к этому и предназначена монография Велижева, жанр которой можно было бы определить как развернутый комментарий-иследование.

Основное содержание книги — тщательно прописанный и проанализированный сюжет написания и публикации первого «Философического письма». Разворачивая историю этой публикации, Велижев представляет читателю основных ее участников, реакцию на письмо властей и, что немаловажно, тогдашнего общества — здесь очень выразительным выглядит повествование о том, как письмо читал Николай I, как родилась экзотичная для юриспруденции тех лет официальная формулировка о «сумасшествии Чаадаева», об участии в этих решениях Бенкендорфа и Уварова, и других. Подробно прослеживается знаковая для трансформации политической системы в России, происходившей после прихода к власти Николая I, история международного Священного союза, инициатором основания которого (1815 год) был Александр I. Перед нами работа не только специалиста по философии, но и — историка.

Что касается содержания «Философического письма», то Велижев особо отмечает в своей книге влияние на Чаадаева французских политических философов, прежде всего графа де Местра, а также П. Балланша, Ф. де Ламенне, Л. Бональда. Подробно рассматривается русская политическая публицистика тех лет и отклики на появление письма, как прямые, так и слегка завуалированные: от резкой критики идей Чаадаева в статье «Мысли о России» А. Краевского, до статей единомышленников (в известной степени) Чаадаева, таких как Н. Надеждин, публикатор «Философического письма», или известный педагог И. Ястребцов.

В Приложении помещен текст первого «Философического письма» и примечания с библиографическими указаниями, занявшие в книге 101 страницу.

Евгений Добренко, Наталья Джонссон-Скрадоль. Госсмех. Сталинизм и комическое. М., «Новое литературное обозрение», 2022, 768 стр., 1000 экз.

Принято считать, что смеховая культура уже по определению не может не противостоять «тоталитаризму». Оказывается, может. Свидетельство тому — смеховая культура, которая последовательно выращивалась в сталинском СССР. Смех «государственный» или «госсмех», как его называют авторы, и стал предметом исследования в монографии Евгения Добренко и Натальи Джонссон-Скрадоль. Это не о феномене Булгакова, Зощенко, Эрдмана, Ильфа и Петрова, а о смехе, встроенном в советский официоз: «...книга о сталинизме и комическом — о том, как трансформировалось, какую роль играло и какие жанровые формы принимало комическое в столь специфической политико-эстетической среде». Соответственно, авторы монографии оспаривают универсальность чрезвычайно популярной и влиятельной у нас бахтинской теории карнавала.

Вот несколько опорных для этой книги положений.

С самого начала власть в СССР старалась срастить утопию марксистского проекта с «человеческим материалом». А с «человеческом материалом» было сложно. Он требовал существенной переделки с помощью пропаганды и нового массового — соцреалистического прежде всего — искусства, в частности с помощью самых востребованных жанров: кинокомедия, фельетон, карикатура.

Соцреализм должен был стать — и стал — тем зеркалом, в котором народ мог бы увидеть себя, а точнее, с помощью которого мог бы заново выстраивать себя. «Поскольку в результате революции, голода, гражданской войны и репрессий тонкий слой российской городской культуры был почти полностью разрушен, город практически лишился возможности сопротивляться архаизации, принесенной в него сельским населением, которое в процессе ускоренной индустриализации и урбанизации полностью изменило его состав. Модернизируясь, советское общество неотвратимо архаизировалось. Советский человек, соответственно, оказался персонажем переходным: это был наполовину сельский, наполовину городской житель». Вот над этим «зеркалом» как инструментом самоидентификации народа работали достаточно искусные профессионалы, умевшие сочетать возвышенное и массовое, сакральное и профанное, народное и квазинародное. И в этой их работе, как отмечают исследователи, смех «был одним из ключевых инструментов производства „народа”. Только видя себя в зеркале, получая свой собственный образ, массы материализуются в качестве „народа” как высшего суверена, легитимирующего власть».

В государственном смехе мы имеем дело «не с оппозицией народ/режим, но с оппозицией либерализма популистской („народной”, патриархальной, крестьянской) культуре, находящей близкой для себя антилиберальную архаику... Аудитория Петросяна и Задорнова — это вчерашние зрители „Кубанских казаков”; аудитория российского государственного телевидения, изливающего сарказм в адрес осаждающих страну врагов, — это аудитория вчерашних потребителей Кукрыниксов и Бориса Ефимова».