Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году в Москве. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Березин

*

ПЛЮТИ-ПЛЮТ

Повесть вневременных лет

Чаще всего это происходит на дачной веранде, после вечернего чая, после необременительной карточной игры и опять разговоров, когда некуда торопиться. Впереди долгий барский завтрак, переходящий в обед, блик графинчика в буфете в тот момент, когда Арнольд Петрович решил сам найти соль, и Фирс будет трясти головой, отвечая на незаданный вопрос.

А сейчас, в этой минутной паузе, когда утихли разговоры, только звякнула ложечка, но еще не стукнулось снова горлышко бутылки о рюмку, когда все уже устали говорить, нужно прислушаться.

Многое этому мешает, да разговоры на такой веранде всегда утомляют. И все оттого, что люди на верандах во всю мочь спорят о жизни, которой нет, но, может, была, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас ее нет — и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться. Словом, ведут спор, самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать, довольно скучный, но неотвязный, и, вот, утомившись, все же надо замолчать.

Тогда в ночной дачной тишине можно услышать тонкий звук — чуть громче комара, чуть тише падения бадьи в шахту.

Это — плюти-плют — во тьме летит многоликий Карлсон.

УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ ГЕНЕРАЛА КОРГИНА

Кто в нашем уездном казачестве прибрал к рукам казенные суммы, и кто увел лошадей исправника, — уж на что это, кажется, мудреные вопросы, а какая-то догадка и здесь возможна.

Николай Лесков, «Сельское кладбище»

— Что это там? — спросил Шуйский. — Здание больно неприятное.

— Так это морг напротив. Там, за забором, больница святого Евстафия, бывшая имени Коминтерна, — ответил я.

— Это многое объясняет. Вы ж математик, обожаете загадки, ребусы? Вам, должно быть, приятно разгадывать кроссворды с фрагментами… Вы знаете, что такое кроссворд с фрагментами?

Я не знал.

— Ну так это, — продолжил Шуйский, — часть советской жизни. Интеллектуалы, ну, то, что называлось тогда «советскими интеллигентами», выписывали на дом журнал, в котором были не просто вопросы, а вопросы с картинками и цитатами.

Мы стояли на прекрасном весеннем ветерке у окна. Остальное казалось менее прекрасным. Окно было выбито, квартира разгромлена, а на полу мелом обвели контур. Шуйский высунулся наружу и потрогал желтую газовую трубу, проложенную вдоль дома. Результатом он явно остался недоволен.

Я познакомился с Шуйским странно — в книжном магазине. Нас объединила страсть к бумажным книгам, которые сейчас мало кто покупал. Мы одновременно схватились за один и тот же том Герцена величиной с могильную плиту, а потом одновременно (из уважения друг к другу) отняли руки. Книга ударилась в пол антикварного магазина, подняв облако пыли.

Шуйский происходил из богатой семьи, но как-то внезапно обеднел (он не рассказывал о подробностях), от былого достатка за ним числилась только большая квартира в сталинском доме на Садовом кольце. Он сдавал ее, а сам жил в крохотной комнатке на бульварах.

Как-то мы с ним сидели в кофейне и беседовали о теории струн и формальной логике. Шуйский меланхолично сказал, что построение логических цепочек напрасно обожествляют. У него был знакомый шахматист, который уверял, что в шахматном уме нет ничего интересного.

— Умеющий играть в шахматы всего лишь умеет играть в шахматы, — сообщил мне Шуйский, а потом прибавил: — А последователи этой недотыкомки в шапке с двумя козырьками напрасно хвалятся дедукцией, не умея отличить ее от индукции и абдукции. Им невдомек, что индукция довольно точна, а…

Я смотрел на экран огромного телевизора, в котором чередой рассказывали об успехах нашего градоначальника. Успехи логично сменились происшествиями, и перед тем, как рассказать о погоде, ведущий налил немного крови нам в блюдца.

«Убийство на улице генерала Коргина», — произнес ведущий и вдруг исчез. Его заменил вид старой пятиэтажки, рядом с которой стоял возбужденный человек в тельняшке и делал такие движения руками, будто обнимал невидимую женщину. Сперва я принял его за дворника, но, оказалось, что это сосед-очевидец. Телевизионный человек с явным удовольствием произнес слова «расчлененное тело», а моряка заменила женщина с сильно увеличенными губами, наряженная в синий китель, взятый напрокат из «Звездных войн». Она хмуро сказала, что все под контролем.

Я обнаружил, что Шуйский внимательно смотрит на экран.

— Когда Алиса говорит, что все под контролем, это значит, что следственный комитет в полном недоумении, — ответил Шуйский на незаданный вопрос. — Если вы поняли, это — эвфемизм.

— Вы ее знаете?

Но он уже не слушал.

— Поедем-ка туда. Перед нами задача не шахматная, а настоящая.

Я и раньше знал, что Шуйский имел знакомства в полиции, но обнаружил, что его знала вся следственная группа. Одни улыбались Шуйскому искреннее, а другие — кисло, будто объелись мочеными яблоками.

Он обернулся ко мне:

— Запомните, худого следователя зовут «Колобок», толстого — «Дрищ», — по-моему, очень легко запомнить. При этом «Колобок» — фамилия, а «Дрищ» — нет.

Мне показалось, что следственная бригада хрюкнула в свои маски. Главных действительно было двое — толстый и тонкий. По мне, так они смотрелись как Пат и Паташон. Шуйскому (а заодно и мне) они рассказали, что тут жила пенсионерка Полосухер вместе с дочерью. Соседи услышали страшный шум поутру, но, когда приехал наряд, крики стихли. Дверь все же вскрыли, и наряд с грустью увидел разгром, побоище и труп несчастной Полосухер с рублеными ранами. Когда его поднимали, то отвалилась не только голова, но и ноги. Дочь никак не могли найти. Ничего живого не осталось в квартире, под окном лежала дохлая кошка, и даже горшки с геранью были безжалостно разбиты.

Шуйский перестал пялиться на пейзаж за окном и сказал:

— Где несчастная женщина, мне понятно, но куда интереснее мотив.

Толстый следователь отвечал, что подозреваемые очевидны.

— Мммм?

— Это толкинисты. Полосухер жила гаданиями, картами Таро и ругалась с толкинистами на их сайтах. Все знают, что толкинисты вооружены.

— Но отчего не предположить, что это новый Раскольников?

— Деньги не тронуты. Вот под столом рассыпаны.

— А, ну так это петлюровцы! Ведь Полосухер рубили шашками, как на Гражданской войне? Так вот, это — погром. Хотя нет, возможно, все же Раскольников…

Толстый следователь понял, что над ним издеваются, и обиженно засопел. Худой, впрочем, захихикал. В пальцах у худого был странный и очень длинный волос.

— Труп дочери в туалете, — меланхолично сказал Шуйский.

— Мы смотрели!

— Он в шкафу за унитазом. Но не тратьте времени, она умерла своей смертью, если можно считать астматический припадок чьей-то собственностью, — произнеся это, Шуйский потянул меня прочь из квартиры.

— А как вы догадались насчет дочери? — спросил я Шуйского.

— Тут и догадываться нечего. Как вы думаете, куда можно спрятаться в современной квартире? Да, только туда. Достаточно было посмотреть на ингалятор у зеркала, и второй — на столе. Бедняжка испугалась и спряталась в шкафу, и там у нее начался приступ. Но это все индукция и не так интересно.

Мы выбрались из подъезда на свежий воздух, Шуйский остановился и стал издали изучать кусты.

— Хотите посмотреть поближе?

— Вы бы мне еще предложили ползать на четвереньках и принюхиваться к окуркам. Это очень оскорбительно. Мне больше нравится думать, а не тыкать пальцами в старые собачьи какашки. И так видно, что кусты поломаны.

Шуйский всмотрелся вдаль, перевел взгляд на окна, откуда на свободу рвались занавески, потом снова прикинул что-то и вдруг довольно сухо попрощался со мной. Шуйский лег в такси, как вампир в гроб, и исчез.

Однако на следующее утро мы снова встретились в кофейне, на тех же местах перед телевизором. Ведущий новостей объявил, что наши доблестные правоохранители нашли убийцу. В квартире пенсионерки обнаружили обезьянью шерсть, а потом вышли на соседа, что привез обезьяну из Африки, где исполнял интернациональный долг. Теперь полицейские искали по всему городу сбежавшую обезьяну-убийцу.

— Ах, как это нехорошо, — произнес Шуйский у меня над ухом. — Они будут мучать этого старого дурака. И никто из них так и не понял, кто убил кошку мадам Полосухер. Надо торопиться.

В этот момент телефон его завибрировал.

— А вот и наша доблестная полиция. — Шуйский был отчего-то очень доволен. — Приглашаю вас на улицу Коргина, там мы и спасем этого моряка.

Рядом с уже знакомым мне местом нас ждал худой полицейский вместе с каким-то человеком в спецовке. В руках у мастерового был пластиковый ящик, какие носят с собой сантехники.

Мы свернули с улицы в какой-то проулок и пошли между гаражами. Пахло тут отвратительно, да и пейзаж мало напоминал картины Ватто.

Шуйский сверялся с каким-то одним известным ему маршрутом. Наконец он указал нам на ржавую дверь. Худой следователь мигнул слесарю, и тот вскрыл замок.

Гараж был пуст, только посередине, в лучах солнца, что пробивались через дырявую крышу, лежал мотор, похожий на мотоциклетный. На оси, торчавшей из центра агрегата, были видны обломанные лопасти.

Мы столпились в внутри, ничего не понимая. Уверен был лишь Шуйский. Он внимательно осмотрел сперва дыру в потолке, затем мотор, а потом обернулся к Колобку:

— Вот ваш убийца.

Тот захлопал глазами, а Шуйский повторил ему, как ребенку, указывая на помятое железо:

— Вот, вот.

И вот мы снова сидели в кофейне. Пока я ждал Шуйского, в новостях появился старик в тельняшке, которого выталкивали из отделения полиции, а он вращал безумными глазами и отпихивал от себя микрофон. Про загадочную находку в гараже не было сказано ничего.

— У вас есть травмат? — спросил Шуйский, стремительно появившись у нашего обычного столика.

— Травмат? Да откуда? Зачем?

— На всякий случай. Я сделал одно объявление на аэродинамическом форуме, где пасутся одни задроты-ботаники, но всяко может случиться. Ладно, хоть возьмите вилку в руку. У нас гость.

Действительно, в кафе появился юноша довольно субтильного вида. Он испуганно озирался. Кажется, не только травматический пистолет, но и вилка не понадобятся.

— Я по объявлению. — Юноша вытянул шею. — Мотор у вас?

— Разумеется, — весело ответил Шуйский. — Но гараж придется чинить, и я бы хотел, чтобы вы оплатили хозяину ремонт.

Тот радостно закивал.

— А теперь расскажите, куда вы дели вашего напарника?

Юноша попытался вскочить, но Шуйский вовремя наступил на полу его плаща, так что наш гость рухнул обратно на стул.

— Николай Алексеевич умер. Вчера, в больнице.

И молодой человек стал рассказывать. Оказалось, что наш гость вместе со своим школьным учителем, Николаем Алексеевичем Карлсоном, построили уникальный двигатель, мощный и бесшумный, работающий на моченом песке. С помощью такого мотора человек мог летать не хуже вертолета.

Николай Алексеевич собрал соосную (при этих словах Шуйский зацокал языком) схему с двумя пропеллерами, приделал все это на спину и отправился в первый, и, как оказалось, в последний полет.

Но едва он поднялся в воздух, чья-то обезьяна, наблюдавшая за ним с балкона, принялась швыряться в изобретателя всем, что попадалось под руку. Видимо, она-таки попала в мотор, и что-то пошло не так. Николай Алексеевич, потеряв управление, влетел в верхнее окно пятиэтажки. Карлсон носился по квартире, как случайно залетевшая в форточку птица. Его помощник взобрался туда по газовой трубе и в ужасе смотрел, как учитель бьется о стены, а лопасти пропеллера рубят все, что попадается им на пути. Наконец Карлсон случайно попал во второе окно и вывалился вон. Ремни порвались, и изобретатель упал в кусты. Двигатель же продолжил полет и исчез.

Несчастный юноша оттащил бесчувственного учителя в больницу святого Евстафия, бывшую Коминтерна. Врачи два дня боролись за его жизнь, но, как говорится, оказались бессильны. Наш собеседник, сущий малыш с виду, оказавшийся соучастником страшного дела, зарыдал.

— А, не расстраивайтесь. — Шуйский похлопал его по плечу. — Я уже позвонил одному знакомому, он возьмет вас в свою лабораторию. Виновник погиб, двигатель майор Колобок отвезет в «Роскосмос», а Полосухер и ее дочь похоронят за государственный счет. Что еще? Квартира достанется ее родственнику из Киева, но не знаю, сумеет ли он вступить в права наследства из-за карантина.

Потом он добавил, уже обращаясь ко мне:

— Меня занимает другое: где все это время была обезьяна? Вот настоящая загадка, а все это мне уже скучно.

АНОРТОЗИТ

Пролог

Янсон чувствовал себя в этой гостинице неуютно. За деньги было можно купить все, но уюта не купишь, особенно в этой нищей России, которая только что скинула с себя ярмо большевизма. Издалека на Янсона глядели стальные фигуры рабочего и колхозницы, а за ними множество их каменных соотечественников со снопами пшеницы, отбойными молотками, винтовками, граблями и прочими странными предметами. За окном гостиницы лежала выставка достижений прошлого. Горели золотом шпили и купола странного города мертвых, который запрудили варвары, как развалины Рима. Там торговали всем, чем угодно — от меда до военной формы. Надо было привести какой-то сувенир, но основателю фонда Берты Туборг было неловко раздавать родственникам русские шапки со звездами. Перед отъездом он решил осмотреть новый Вавилон, и, как почетного гостя, его ввезли туда на автомобиле — откуда-то сбоку, сразу доставив к русской ракете, которая стояла на месте свергнутого Сталина. Фонд мог, впрочем, позволить себе и эту ржавую ракету.

Два человека из русского министерства повели его в космический музей, где у входа на коробках, что лежали на отрытом прилавке, он увидел знакомые буквы. Тут торговали шведскими резиновыми членами.

Он спросил, нет ли таких же с русским национальным орнаментом — желто-красным, который называется «хохлома», и бело-голубым, как израильский флаг, который зовется «гжель».

Русские смеялись: продавец — заливисто, а спутники Янсона — несколько натужно. Внутренность музея напоминала улей, где жили серебряные насекомые, топорща свои крылышки и усики, приспособленные для жизни в пустоте. Янсон ходил между экспонатами с некоторой усталостью, пока не остановился перед витриной, где рядом со шлемом русского астронавта лежал какой-то камешек. Он попросил перевести табличку, и ему объяснили, что это анортозит. Это ему ничего не говорило, и люди из министерства рассказали ему про груз, доставленный на Землю автоматической станцией «Луна». Янсон сострил, что его племянница заслуживает брошки с таким булыжником за недостойное рвение к учебе.

Каково же было его удивление, когда русские стали переговариваться, а потом переводчик предложил купить космический сувенир. Сумма была большой, но не запредельной. Единственным условием была оплата наличными, и через полчаса он выдоил банкомат в гостинице.

Уже в самолете он вспомнил, что ему рассказывали, как американцы подарили осколок Луны голландцам. Те выставили его рядом с Ван Гогом, а камень оказался подделкой. Янсону не было жаль денег, он боялся выглядеть смешным. Потом он вспомнил о племяннице и решил, что теперь это будет ее проблема.

Часть первая. Пропажа камня

Был первый спокойный год после Мировой эпидемии, время, когда вновь разрешили праздновать большими компаниями даже малые события. Большое поместье Янсонов наполнилось гостями, слуги, отвыкшие от приемов, все время ошибались, госпожа Янсон нервничала, а дочь ее смотрела презрительно. Волосы Гуниллы Янсон были выкрашены в оранжевый и зеленый цвет, а в носу задорно торчало кольцо с колокольчиком.

Перед началом праздника из Стокгольма приехал ее одноклассник Свантессон, шустрый молодой человек, работавший юристом в банке. Он привез бумаги и красивую коробку. Мать и дочь выслушали посмертную волю дяди Янсона. За неимением лучшего, он подарил имениннице кусок Луны, что старый Янсон выменял у русских, видимо, за бусы и жевательную резинку.

Из коробки явился деревянный футляр с русскими буквами и звездами, а из него — невзрачный камень, уже вправленный в тусклую желтую оправу. Гунилла брезгливо осмотрела его, но все же защелкнула замок цепочки и повесила камень на шею, как спортивную медаль. Весь вечер он был с ней, и Гунилла ловила на себе завистливые взгляды сверстниц.

В качестве развлечения привезли французских гимнастов (толстых, как винные бочки), немецких клоунов (совершенно не смешных) и даже каких-то русских циркачей Мишку и Гришку, которые с жуткими криками швырялись друг в друга ножами.

Под самый конец, когда Гунилла с подругами решили покурить травы подальше от посторонних глаз, они увидели странное зрелище. Несколько оборванцев, по виду — мигрантов, жгли костер у самой ограды. Раздавались тоскливые звуки странного треугольного инструмента, а рядом плясал медведь. Едва Гунилла успела подумать, что общество защиты животных поступит с этими бродягами хуже, чем полицейские, как незнакомцы запели какую-то свою молитву. Гунилле показалось, что камень на ее груди отзывается на эти ужасные звуки, но тут прибежал брат Свантессона Боссе с криками, что их давно ищут.

Горький дым возымел свое действие, и Гунилла неожиданным образом рассказала о бродягах за оградой гостям. Гости чрезвычайно возбудились, и больше всех шумел дядюшка Юлиус. Он был знатный путешественник, побывал на всех континентах и даже совершил кругосветное путешествие на утлой лодочке с каким-то бородатым и косматым чудаком. Дядюшка Юлиус, побывавший когда-то в Сибири, рассказал, что по всем повадкам нищие — это переодетые олигархи из русской секты, называющейся Роскосмос, а камень на шее у Гуниллы — советская святыня. «Наверняка, — сказал дядюшка Юлиус, — они считают, что камень присвоили натовские офицеры, и трое русских теперь идут по их следу, ни в грош не ценя человеческую жизнь. Они готовы на все, чтобы вернуть анортозит на алтарь главного храма Роскосмоса, рядом с которым стоит первая русская ракета. Бойтесь их, ибо в России есть такие химики, что научились обращать время вспять, потому что русские любят свое прошлое больше будущего». Произнеся это, дядюшка Юлиус закрыл глаза и упал навзничь. После этого все поняли, что он давно и совершенно пьян.

На шум прибежали местный доктор Карлсон и братья Свантессон. Вместе они утащили дядюшку Юлиуса в комнаты и устроили его там поудобнее. Дядюшка оказался очень тяжел, и по дороге Малыш Свантессон шутил, что они являют собой блестящую аллегорию доказательной медицины, в которой слепой всегда несет слепца. Доктор краснел, клацал зубами, но ничего не отвечал.

Каково же было изумление всех присутствовавших, когда наутро выяснилось, что анортозит исчез.

Чтобы не придавать дело огласке, госпожа Янсон вызвала в имение лучшего расследователя Швеции Маркоу Блумквиста. Он приехал тайно, вместе с тремя сотрудниками из телевизионной программы про жуликов. Журналистов проводили на кухню, а Блумквист два дня ползал по всем комнатам дома. Наконец он обнаружил на косяке двери комнаты, где по-прежнему лежала разорванная коробка и бессильно распахнутый русский ящик, следы какой-то дряни. Там была не то краска, не то конский навоз, а то и что-нибудь похуже. Одним словом, Блумквист сразу понял, что это след похитителя.

Внимание сыщика привлекла старшая служанка фрекен Бок, очень уродливая и отбывшая два года тюрьмы за грубое обращение с животными. Единственно, за что ее держали в имении, отменные плюшки без корицы (у Гуниллы на корицу была аллергия). Блумквист подступил к домоправительнице с расспросами, но фрекен Бок только мычала в ответ. Чтобы хоть как-то расшевелить ее, сыщик заставил Малыша Свантессона целый день бегать под ее окнами и орать: «Как мне ненавистна домомучительница!» На следующее утро фрекен Бок утопилась в зыбучих песках. Оказалось, что с детства она была тайно влюблена в Малыша Свантессона и к тому же склонна к депрессии. Да и к зыбучим пескам ее тянуло давно.

Это несколько обескуражило Блумквиста, но он продолжил поиски запачканной одежды. Однако ни он, ни жители поместья ничего не нашли, даже когда раскопали все грязное белье семейства Янсонов. При этом Гунилла каждый день за завтраком закатывала истерики в духе: «Никто и никогда не найдет мою прелесть, она пропала навсегда». Слушая ее стенания, Блумквист догадался, что она знает, кто вор. Знаменитый сыщик даже стал предполагать, что анортозит могла припрятать сама Гунилла, чтобы перечислить деньги в фонд Берты Туборг.

Услышав это, старая хозяйка выставила Блумквиста за дверь, из мстительности выплатив ему гонорар монетками по пять эре. Стоя на крыльце, Блумквист поднял руку и закричал, что, во-первых, фрекен Бок подаст всем весточку с того света; во-вторых, что все еще услышат о русских олигархах; а в-третьих, никому не миновать менеджера по микрокредитам.

При его последних словах набухшие дождем тучи вздрогнули, из их черной мрачности вылетела молния, и страшно закаркали вороны. Наслаждаясь произведенным эффектом, сыщик ушел по лесной дороге в Стокгольм, сгибаясь под тяжестью мешков с монетами. Еле переставляя ноги, он бормотал, что этого так не оставит и сам узнает тайну анортозита.

Часть вторая. Открытие истины

Прошел год. Надоевшие всем гости наконец-то стали разъезжаться. К тому же мать Гуниллы умерла от инсульта, и долгий траур окончательно лишил поместье Янсонов привлекательности. Дядюшка Юлиус уехал в Тибет, да там и сгинул, судя по всему. Гунилла провалила экзамены в университете, сыщик Блумквист увлекся теорией заговора, а у Малыша Свантессона на службе тоже случились неприятности. Работать ему теперь приходилось за двоих: какие-то пархатые русские казаки напали на трудоголика из кредитного отдела по имени Филле. Они одурманили его чем-то вроде боевого отравляющего вещества. Потом эти русские обыскали тело, но взяли только квитанцию о залоге. Перед тем, как накинуть на лицо тряпку с отравой, Филле внезапно спросили о сроке залога согласно шведскому праву. Оставшись в одиночестве, Филле успел наговорить это в свой телефон, но не успел сказать, о какой заложенной вещи идет речь. Смерть была ему своеобразным отпуском.

На следующий день русские напали и на Боссе Свантессона — как раз в тот момент, когда он делал предложение Гунилле. Думая, что минуты его сочтены, Боссе признался, что просил руки и сердца девушки только для того, чтобы приданым расплатиться с долгами в интернет-казино. К тому же он был равнодушен к мировому потеплению. Разрываясь между злостью и милосердием, Гунилла все же сдернула страшную тряпку с лица несостоявшегося жениха и спасла его жизнь. Несчастный Боссе постарел на десять лет и уже точно не годился в женихи.

На следующий день в имение заявилась девица, сообщившая, что именно Малыш Свантессон стал причиной смерти фрекен Бок. В ее руках был телефон фрекен Бок, в котором сохранились координаты места, где в зыбучих песках утоплен рюкзачок покойницы. Обитатели замка отправились к зыбучим пескам. В тот момент, когда они собирались дернуть за капроновый шнур, привязанный к спрятанной тайне, из кустов слева выкатился сыщик Моркоу Блумквист. Впрочем, и кусты справа не остались в долгу: из них, степенно ступая, вышел дядюшка Юлиус, одетый в китайский халат. На лбу его помадой был написан непонятный иероглиф.

Все вместе они взялись за веревку. Рюкзачок долго не показывался на свет, и за шнур взялись все-все, даже собака Гуниллы. Наконец среди песка появился розовый бок с физиономией диснеевской мыши. Изумленные обитатели поместья обнаружили в рюкзачке свитер с вышивкой «ММ — Милый Малыш», испачканный конским навозом или чем-то похуже, а также письмо с объяснениями. Оказывается, фрекен Бок, делая утром приборку, обнаружила свитер Малыша Свантессона и все поняла. Она тут же купила точно такой же в магазине IKEA и подложила на место. Дальше шли восемнадцать страниц убористого текста, повествующих о ее неразделенной любви, которые читать никто не стал.

Опечаленный Малыш Свантессон решил сам раскрыть преступление, чтобы очистить свое имя. Он решил посоветоваться по этому поводу с Гуниллой. Тут он встретил полное непонимание. Слово за слово шепот перешел в крики, пока наконец Гунилла не проорала Малышу в лицо: «Да как тебе верить, скотина, если я собственными глазами видела, как ты взял анортозит из ящика!»

Малыш застыл в ужасе, но это длилось недолго, потому что в комнату не вошел, а как-то даже впал доктор Карлсон. Он радостно сообщил, что умирает от рака и поэтому хочет успеть закончить свое исследование о расширенном сознании. Он признался, что Малыш стал жертвой его экспериментов. На момент кражи молодой Свантессон находился в состоянии сомнамбулы, оттого что Карлсон, обиженный глупыми шутками Малыша над медициной, подсунул ему козинак с синтетическим наркотиком. Тогда Карлсон решил, что это пустяки и дело житейское, — но теперь, когда смерть дышала ему в затылок, раскаялся. Теперь он предложил провести следственный эксперимент: воссоздать обстоятельства той ночи, намазать дверь конским навозом или чем похуже, дать Малышу новый козинак и посмотреть, что будет.

Гунилла радостно согласилась, и Сванте Свантессон понял, что она к нему неравнодушна.

Чтобы подготовиться к этому эксперименту, Малыш Свантессон даже бросил курить, чтобы расшатать себе нервы. Наконец ему завязали глаза и сунули что-то в рот — как ему показалось, конский навоз или что-то похуже.

Все стояли по углам, пока Малыш бродил по комнате, стукаясь о мебель. Карлсон и дядюшка Юлиус оживленно комментировали его перемещения, надеясь на ошеломляющую развязку, но одурманенный Малыш, едва вытащив символическую тефтельку, положенную в русский ящик, уронил ее на ковер и повалился с ног.

Пока Малыш пытался обратно сузить свое расширенное сознание, внимание всех привлек напыщенный Блумквист. Он гордо показал всем запечатанный конверт, внутри которого, как заявил он, разгадка тайны. За окошком раздался гром, но Блумквиста никто не стал слушать, потому что он бесконечно утомил окружающих своими театральными эффектами.

Нужно было что-то делать, потому что степень безумия стала раздражать даже Гуниллу.

Поэтому обитатели поместья отправились к банку, где служили Малыш и Филле, понемногу переходя на бег. Тем более пришедший в себя Малыш Свантессон вспомнил, что сегодня общий день возврата заложенного имущества. Уже перейдя на бег и приблизившись к финансовой цитадели Вазастана, они увидели, как из ее дверей вышел странный бородатый человек и припустил по улице. Вопя и улюлюкая, герои кинулись в погоню. Вскоре они оказались в доках, где тяжело пахло навозом, креозотом или чем-то похуже. След вел в грязный хостел. Из витрин первого этажа на них смотрели проститутки, похожие на фрекен Бок. Толпа поднялась по лестнице и в одной из комнат второго этажа обнаружила уже остывшее тело. Рядом с ним лежала фальшивая борода, похожая на мертвое животное.

Блуждая по портовым закоулкам, они опоздали буквально на два-три дня. На их глазах русская подлодка развернулась, мигнула сигнальными огнями и вышла из гавани.

Доктор Карлсон склонился над убитым. Всем кажется знакомым лицо мертвеца, но никто не понимает — чем. Тут Карлсон хлопнул себя по лбу.

— Это «Старичок»! — вскрикнул он. — Конечно же, это «Старичок», зловещий русский яд, вызывающий ураганное старение.

Сквозняк шевелил фальшивую бороду, теперь уже не нужную бородатому трупу.

— Конверт! Вскройте конверт! — взволнованно крикнул сыщик Блумквист, но его тут же выпихнули за дверь.

Малыш Свантессон смотрел в лицо старика, постепенно угадывая в нем черты своего брата.

«Ах, Боссе, Боссе, — зачем же ты взял у меня алмаз, зачем ты связался с русскими, зачем это все?» — скорбно думал он.

В этот момент Гунилла подошла и обняла его за плечи. Она потерлась гигантским кольцом в носу о его шею.

— Давай жить вместе, — прошептала она в ухо Малыша Свантессона. — Поедем на Амазонку спасать дикие леса. Кстати, я подарила фонду Греты Туборг яхту «Пекод», так что теперь мы сможем охранять еще и китов.

— И у нас будут прекрасные дети, — ответил в тон Малыш.

— Нет, детей я не люблю, но мы заведем собаку. Ты ведь всегда хотел собаку?

И Малыш Свантессон наконец улыбнулся.

ОСТРОВ РУСЬ

Суборбитальный туристический шаттл легко миновал систему противоракетной обороны. Только у самой земли его задела старая ракета автоматического ЗРК в Анадыре. Железо корабля было прочным, и он не сразу стал терять высоту.

Оставляя дымную полосу, шаттл пролетел половину страны и сел посреди какого-то леса.

Наверное, это было то, что русские зовут «тайга», потому что у них всякий лес — тайга.

Карлсон приоткрыл люк, высунулся и опасливо поглядел в небо. Небо было черным и мрачным, как и все тут. Он спустился к реке, но сразу же запищал дозиметр: повсюду была радиация, довольно сильная и зловредная. Река несла с востока радиоактивные вещества, и Карлсону стало ясно, что проку от этой цивилизации будет мало. Он потрогал землю, брезгливо отряхнул пальцы, вытер их о песок, потом присел на корточки и задумался. Он попытался представить себе русских, которые здесь живут… Или тут нерусские? Он точно не помнил — тут, за высокой стеной охранной системы «Чертополох», всегда творилось что-то непонятное. Эту систему установил давным-давно, еще в те времена, когда кончился газ, знаменитый военный инженер генерал-лейтенант Краснов. Грязные заводы, дряхлые реакторы, сбрасывающие в реки радиоактивные помои, некрасивые дикие дома под железными крышами, много стен и мало окон, грязные промежутки между строениями, заваленные отбросами и трупами домашних животных, большой ров вокруг города и подъемные мосты... И люди. Он попытался представить себе этих людей, но не смог. Он знал только, что на них очень много надето, они были прямо-таки запакованы в толстую грубую материю, и у них были высокие белые воротнички, натирающие подбородок, меховые шапки и нашитые повсюду звезды...

Ночью к нему вышли звери. Один был похож на Ктулху, шевелил присосками, и Карлсон понял, что это безобидный мутант. Его по недоразумению называли кровососом, были раньше детские комиксы с этими страшными существами. Но этот кровосос оказался маленьким, ростом по колено Карлсону, и смешно шевелил присосками. Несмотря на свое прозвище, зверек быстро съел галету из рук Карлсона.

Наконец Карлсон встал и отправился на поиски людей. Кровосос семенил за ним и жалобно пищал. Кажется, ему понравилось печенье.

Наверное, сгущенное молоко понравилось бы ему еще больше, но Карлсон съел его еще в полете.

К вечеру он вышел к станции, где стоял ржавый поезд, увитый какой-то растущей прямо на нем мочалой. Кровосос отстал, он боялся людей.

На платформах сидели странные фигуры и пели заунывные песни на непонятном языке.

Никто вокруг не понимал по-шведски, и Карлсон решил, что этот народ недаром звали азиатами. Все они были черноволосы, низкорослы, и у каждого в руке был тайно-явный знак — масонский мастерок.

В своем оранжевом комбинезоне он легко затесался в толпу странных рабочих и заснул, положив голову на груду керамической плитки. Когда он проснулся, оказалось, что поезд едет — правда, довольно медленно.

Когда состав остановился, между людьми на платформах прошли люди с оружием. Они что-то спрашивали у рабочих, но Карлсон просто дал проверяющему огромную радужную банкноту в пять эре. Где-то он читал, что в этой стране так нужно делать при любой проверке документов. Это сработало, и он заснул снова, воткнув в уши наушники. Во сне он учил чужой язык, и странно звучавшие слова перетекали из коммуникатора прямо в его голову.

Он не жалел, что покинул место посадки. Можно было, конечно, подождать, пока корабль починит себя сам, но было скучно. Корабль сам найдет его и прилетит, как ручной голубь на свист хозяина. Или без свиста — он не помнил, как там было в древности с голубями.

Когда поезд добрался до окраины огромного города, все попутчики встали в очередь к узким воротам. Карлсон опять дал вооруженному человеку банкноту в пять эре, но тот помотал головой. Тогда он дал еще одну — и это решило дело.

Город был ровно такой, каким Карлсон его себе представлял.

По улицам сновал народ. На углах стояли казаки с шашками в одинаковых круглых шапках с кожаным верхом.

На груди у них светились собранные в батареи белые короткие трубочки, он забыл, как они называются.

Галеты у него кончились, и уже хотелось есть. Вдруг он увидел нечто знакомое: перед большим зданием стояли деревянные человечки. Точно, это было правильное место — он зашел туда и сразу же увидел тефтельки. И тут сгодились новые пять эре, только теперь к нему сбежались несколько девушек.

Видимо, сумма была велика.

Одна из девушек повела его домой, но когда Карлсон положил руку ей на грудь, ударила его. Девушки тут были странные.

Дома их встретил ее брат, красивый парень в казачьей форме.

— Ты кто? — спросил он хмуро.

— Я гений, миллионер, плейбой и филантроп.

Малыш только похлопал Карлсона по плечу. Он любил шутников.

Так Карлсон начал жить в доме кассирши из магазина с деревянными человечками.

Все здесь было странным — каждую субботу по улицам проезжали грузовики с откинутыми бортами и полуголые люди в них показывали народу дрессированных медведей. Каждый дом был увешан белыми тарелками приемо-передатчиков. Малыш объяснял, что это все телевидение, но Карлсон не верил ему: телевидение таким не бывает.

Чтобы парень его сестры не ел хлеб даром, Малыш устроил его в корпус казачьей стражи.

Они теперь вместе приходили со службы — звеня шпорами, которые в Корпусе носили по традиции. Малышу нравилось, что их одинаковые каракулевые шапки-кубанки висят в прихожей рядом.

«Да и сестра под присмотром, — думал он про себя, — а она слабенькая и напугана жизнью. Вон, раньше призывали быстро спускать воду из водохранилищ, чтобы спасти людей, а теперь — наоборот. Тут мне не разобраться, а куда там ей».

Впрочем, Карлсон не нравился ротмистру Чачину. «Все гадости, — говорил ротмистр, — начинаются с того, что кто-нибудь говорит, что нельзя больше так скучно жить, давайте сделаем жизнь получше и поинтереснее. По крайней мере, ни один из упырей, о которых я слышал, не отступил от этого ритуала».

Но Малыш считал, что Карлсон оказался славным малым, и они часто распевали на кухне вдвоем:

Командир у нас хреновый,

Несмотря на то, что — новый.

Ну а нам на это дело наплевать!..

— Малыш, — сказал ротмистр. — Малыш, пойми, он ведь враг. Страна истерзана войнами, территория уменьшилась вдвое. Этот летающий парень крылышкует, как птичка, а разгребать-то нам, все то, что он в кузов пуза уложил и после нам на головы сыпет.

Ротмистр иногда выражался по-народному, то есть очень поэтически.

Спустя пару месяцев Малыш решился рассказать Карлсону правду о телевидении.

Официально всегда говорилось, что телевизионные башни-ретрансляторы служат для оболванивания народа, и только посвященные знали, что это станции Дальней Баллистической Защиты.

Ни один вражеский самолет, ни одна ракета со времен Большой войны за воду еще не долетела до городов страны.

Малыш, впрочем, догадывался, что система эта работает неважно. Делали ее давно, и инженеров этих, поди, уже нет в живых, а те, кто выжили, копаются на грядках с грыклей.

Но когда ты молод, думать о чужой пенсии не хочется.

Малыш любил рассказы Карлсона о дальних странах, острых крышах чужих городов, о шведской модели, шведских семьях и шведских стенах.

Сестра уже ходила беременная и предвкушала новую жизнь после свадьбы.

Одно его печалило: Карлсон не мог жить по уставу, всюду опаздывал и на второй день службы взорвал паровой котел отопления, стоявший в казармах казаков. Он вообще любил что-нибудь взрывать и оттого пришелся ко двору в сотне саперов-пиротехников.

Зато ни один салют не обходился без Карлсона, хотя он норовил использовать не салютные снаряды, а осколочные и фугасные. К тому же он понимал во всем — в гидроэлектростанциях, водохранилищах, таинственной гибели людей в тайге, в том, отчего люди еще не были на Луне, а на Марсе уже были, а также в периоде полураспада и адронном коллайдере.

Как-то он заговорщицки подмигнул своему другу.

— Давай позабавимся, — сказал Карлсон.

Малышу это не очень понравилось, но когда он узнал, что Карлсон заложил термическую бомбу в здание телецентра, и вовсе поплохело.

— Как же так? А баллистическая защита?

— Пустяки. Дело-то житейское. Или ты веришь, что у страны есть враги извне и ее кто-то собирается бомбить?

На следующий день над горизонтом встал огненный шар, а спустя минуту в лица друзьям ударила теплая тугая волна воздуха.

— Ну ладно, — сказал Карлсон, — засиделся я у вас.

Из облака к нему спикировала точка, стремительно увеличиваясь в размерах. Это был отремонтированный шаттл Карлсона.

— Я полетел. Передай сестре, что я обещал вернуться! — И он исчез в люке.

В этот момент Малыша тронул за локоть ротмистр Чачин.

— Ишь, как оно обернулось. А я ведь предупреждал.

— Я все исправлю! — горячо сказал Малыш, — и ведь все равно, это не я... Исправлю, точно.

— Ну, ты многое забыл, — проворчал казачий ротмистр. — Теперь к нам что-нибудь полетит, и придется все это тупо сбивать. Ты забыл, что у нас есть еще передвижные ЗРК, ну и забыл про Китайскую Империю, еще ты забыл про экономику… У нас, правда, инфляция, у нас наверняка будет голод, да и земля не родит. А знаешь ли ты, что такое инфляция? Такая, какая была лет тридцать назад? У нас нет запасов хлеба, запасов медикаментов, врачей нормальных у нас нет. А полимеры, знаешь, что случилось с полимерами? Да откуда тебе… И еще нужно ввести в оборот сто миллионов гектаров зараженной почвы, что была продана под свалки и зону отчуждения трубопроводов. Газ с нефтью кончились, а земля осталась в чужой собственности.

— Ладно, — устало сказал Малыш. — Я буду делать все, что нужно. Прикажут ехать в Китай — поеду, надо будет заняться финансами — займусь. Слава Отцам?

— Слава, — ответил ротмистр с некоторым недоверием.

С ЛЕГКИМ ДАРОМ, ИЛИ САРКАЗМ СУДЬБЫ

Это был молодой человек из тех, что были праведными комсомольцами.

Не тех времен, когда надо было, презирая удобства, умирать на сырой земле, а тех, когда в цене было прилежание. Они поднимались вверх, ступенька за ступенькой. Кажется, они и рождены были сразу в костюмах, с алой капелькой комсомольской крови на лацкане. Наш герой рано стал начальником и еще раньше защитил диссертацию о значении пяти орденов веэлкаэсэм.

Однажды его приятель собрался за границу, вернее, его послали в командировку. Друзья провожали командировочного два дня и пили так крепко, что лица их стали неотличимы, как подшефные колхозники неотличимы от обитателей зверофермы.

Компания поехала в аэропорт, и в результате молодой человек с большими жизненными перспективами случайно улетел в Швецию вместо того, чтобы вернуться в свое Бирюлево.

Ни комсомольская молодость, ни карьера не спасли его.

Он соответствовал мутной фотографии в паспорте и не вызвал подозрения у советского пограничника, а потом и у пограничника шведского.

В сомнамбулическом состоянии он взял такси, которое довезло его до дома на окраине.

Из последних сил он поднялся на крыльцо и упал в квартиру первого этажа.

Проснулся он от того, что на голову лилась вода и кричали на неизвестном языке. Молодой человек попробовал объясниться, но ничего не вышло. Иностранные языки он знал плохо.

Над ним стояла женщина, и, несмотря на раскалывающуюся голову, молодой человек испытал к ней вожделение. Увидев это, женщина стукнула его ковшиком, и мир вокруг комсомольца пропал.

Когда он возник снова, молодой человек с перевязанной уже головой сидел за столом.

Напротив него обнаружился невысокий человек.

— Меня зовут Карлсон, Ипполит Карлсон. Что вы делаете в моем доме? Как подошли ключи? Что значит «дом похож»?

Хозяин говорил по-русски тихо, надтреснутым голосом. Так, наверное, могло бы говорить шведское машинное масло.

— Ипполит? — прошелестел комсомолец.

— Да, меня назвали в честь деда.

Женщина отговорила своего Ипполита вызывать полицейских, потому что заезжий гость был явно не в себе.

Он бормотал что-то о предательстве, о Родине, и Карлсон понял, что его деньги и серебро в безопасности — это не вор.

Они стали жить вместе, молодой человек быстро выучил чужой язык. Да и женщина нахваталась от него разных русских слов: гость обладал легким даром нравиться. Понемногу он заметил, что женщина проявляет к нему интерес, и однажды они оказались в кровати все вместе.

Так они прожили довольно долго, но Карлсон вдруг исчез.

От него осталась только записка на холодильнике.

Карлсон сообщал, что его измучила тоска, и если один ключ подходит к двери, то и другой ключ, привыкший ко многим оборотам, найдет свою скважину. Шведская семья распалась, теперь молодая пара спала в кровати вдвоем.

А Карлсон в этот момент брел по Москве, сверяясь с адресом.

Он увидел странно знакомый дом в стиле экономной архитектуры двадцатых (в голове пронеслось что-то вроде «Баухаус» и «конструктивизм»), но размышлять было некогда, он уже почти достиг цели.

Добравшись до двери, вставил ключ в замок.

Он не успел повернуть этот ключ, потому что дверь открылась. На пороге стояла женщина с усталым лицом, за край халата держался мальчик с испуганными глазами.

— Здравствуйте, Галя, — сказал Карлсон, будто спихивая камень с плеча.

Маленькая семья в Швеции тем временем увеличилась. Бывшая жена Карлсона родила девочку.

Прошли годы, и исчезла страна, откуда приехал ее отец.

Молодая женщина решила посмотреть на развалины. Общий вид ее не впечатлил, и перед отъездом она решила навестить загадочный адрес, который нашла в прощальном отцовском документе.

На лестнице в этом доме сидел на корточках и курил высокий парень в кепке. Лестница была покрыта шелухой от семечек. Парень спросил гостью, не из собеса ли она. Она на всякий случай кивнула, и тогда он ввел девушку в квартиру, где в дальней комнате лежал старый Карлсон.

— Ты приехала, — прошептал он с облегчением.

— Это не я. Я ее дочь, но тоже Надья.

— Неважно. Все равно.

— Я хотела спросить, как ты выучил русский язык? И откуда у тебя такое имя?

— Меня назвали в честь деда, — ответил Карлсон. — Он был русский эмигрант, бывший депутат Государственной думы. С тех пор в нашей семье чередовались имена «Ипполит» и «Матвей»… Матвей, мальчик...

Парень вошел в комнату.

— Матвей, мальчик, познакомься. Это моя Надя приехала.

Молодой человек спрятал бычок за спину и широко улыбнулся.

ДРАККАР

Он жил в этом городе с зимы, но так и не познакомился с ним. С городами, как когда-то учил его отец, нужно знакомиться как с женщинами — либо медленно ухаживая, либо врываясь на их крепостные стены со шпагой в руке. Отец, правда, никуда не врывался, а всю жизнь прожил не выезжая из Стокгольма. А его сын провел весну в Петербурге, почти не выходя из архива. Если бы это разрешалось, он и спал бы там же, среди бумаг и пыли, но это, увы, не разрешалось.

В начале лета архив закрыли на неделю: там травили не то мышей, не то жучков, а может, тараканов. Швед по привычке вышел рано утром со съемной квартиры и в недоумении остановился: идти было некуда. Перед ним лежали каналы, мосты, сотня рек и ручейков — город, который русские построили на земле его предков. На это молодой швед был не в обиде, архивное дело уравнивало всех, особенно убитых в забытых войнах.

И вот он пошел по улицам — бесцельно, как ему казалось, но внезапно он очутился перед дверями архива. Охранник смотрел на него, сплющив нос о стекло изнутри. Швед молчал, и охранник, знавший его, знаками показывал: что вы тут забыли, господин Свантессон, все закрыто, идите домой. Домой швед не пошел, а стал слоняться по набережным и скверам.

Ноги вынесли его на набережную, где стояли в оцеплении полицейские.

С полицейскими было лучше не связываться. Он двинулся в другую сторону, но и туда не пускали.

Случайный прохожий посмотрел на него с состраданием.

— Да, — отвечал ему Свантессон, — я ничего не знаю.

— Сегодня же к нам приходит Драккар, — сообщил прохожий.

— Какой драккар?

— Тот самый, — терпеливо сказал прохожий. — Тот самый. Господин Драккар. Это большое торжество.

Свантессон был погружен в век семнадцатый и век восемнадцатый, современность была ему непонятна. Он путал местных вождей: один был с усами, второй лысый, и еще какой-то с бородой. «Но с очень маленькой, — тут же добавил он в свое воспоминание. — У русских очень важна форма бороды».

Торжество вокруг было непонятным и пугающим. Впрочем, как и все русские праздники.

— Вы иностранец, — констатировал с печалью прохожий. — Вам многое у нас непонятно, но, поверьте, это действительно величественное зрелище. Господин Драккар всегда прибывает в конце июня, чтобы взять дань в залог защиты нас всех. Город не стоит без господина Драккара. Мы любим господина Драккара и его алые паруса.

Свантессон смотрел на нос прохожего. Нос был кругл и неопрятен. Из него росли седые кусты, которые шевелились в такт словам. «Драккар — это корабль, а не господин, — угрюмо подумал Свантессон. — Меня не проведешь».

А прохожий говорил, что Свантессону повезло, а чтобы лучше видеть, нужно забраться на мост. Иначе будет плохо видно, и вы не поймете шуток ведущего-распорядителя. А у нас сегодня очень остроумный распорядитель. А вот с моста все видно хорошо — и Драккар, и горожан, и то, как капитан заберет свою дань.

— А что вы жертвуете? — спросил Свантессон, чтобы поддержать разговор.

— Как и все, мы жертвуем девственницу. Теперь это стало особенно трудно, потому что девственниц теперь мало. Но всегда находится достойная медалистка.

— У нее медаль за девственность?

Прохожий захохотал — несколько неискренне.

— Нет, медаль за отличие в учебе. Мы серьезно относимся к выбору, ведь от этого зависит судьба города. …Не отвлекайтесь, он, кажется, уже близко.

И правда, на реке показалась стремительно приближающаяся точка. К мосту двигалась большая лодка под красным парусом. С бортов торчали весла, команда мрачно смотрела на город с палубы.

«Да, это драккар», — согласился про себя Свантессон, а вслух сказал:

— А вам не кажется, что это несколько варварский обычай?

Случайный знакомый переменился в лице и отпрянул.

— Не говорите глупостей, если вам безразличны наши патриотические идеалы, то просто молчите.

Свантессон оглянулся. Толпа вокруг стала плотнее. Среди нее мелькали молодые люди в алых лентах через плечо и знойные девушки с такими же лентами. Он обернулся, чтобы спросить собеседника, это ли те самые медалисты, но тот уже исчез.

Площадь наполнилась музыкой, толпа плясала и пела, человек на помосте орал что-то в микрофон. Рядом стояли лучшие люди города, бургомистр и губернатор. За ними родители крепко держали девушку в белом платье с лентой через плечо.

«Я викинг, — подумал Свантессон. — Я викинг не хуже прочих. Сотни лет мы разбойничали на этой земле, пока не пришли русские, и не думаю, что они разбойничали меньше. Но всегда можно остановиться».

Он боком отошел в сторону и спустился по каменным ступеням к черной воде.

Река была холодна и равнодушна. Свантессон прихватил со ступеней пустую бутылку и медленно ступил в холодную воду. Он плыл вечность, пока наконец не увидел рядом деревянный борт и алый парус над головой.

Когда Свантессон вскарабкался наверх, то разбил бутылку об палубу и двинулся к капитану, держа в руке горлышко с острыми краями.

Капитан был невелик ростом и рыжебород, как и полагалось капитану драккара. В своем шлеме он был похож на парашютиста — и действительно, за его спиной чернел странной формы ранец. Капитан с любопытством смотрел на Свантессона. Не обращаясь ни к кому, он уныло сказал, взяв в руки топор:

— Да, всегда находится кто-то, кто хочет улучшить мир. Прыгай обратно за борт, малыш, на полицейском катере тебе дадут одеяло.

Но молодой Свантессон не всю жизнь сидел в архивах. Несколько лет он дрался в гамбургском цирке, отрабатывая кредит на учебу. Он сделал выпад, и капитан чудом увернулся. Рогатый шлем покатился по доскам. Команда смотрела в сторону, будто дело ее не касалось.

Вдруг капитан подпрыгнул и завис в воздухе, уцепившись за верхушку мачты.

Туда же полез и швед.

Красный парус бил его по спине.

— В воздухе мне драться куда удобнее, — весело кричал капитан, — я ведь умею летать!

Смертоносная сталь топора свистела рядом с архивистом.

Свантессон не говорил ничего, он экономил силы. Наконец в броске он схватил капитана за бороду. Так делал какой-то русский князь с очередным мерзким колдуном.

Минуту они пыхтели, прижавшись друг к другу. Швед крепко держал господина с драккара за рыжую бороду, зная, что на этой земле у кого борода в руках, у того и сила.

Ведущий наверху произнес в микрофон: «Др-р-рака на драккаре! Др-р-раконы дер-р-рутся!» И толпа взорвалась хохотом.

— Пусти, — беззлобно хрипел капитан. — Мы же ровня, практически — соотечественники. Не станет меня, сам займешь мое место. Другого сценария не бывает, драккар — на то и драккар. Ты здесь, вокруг болото, а на мосту — лучшие люди города с пивными банками в руках. Лучше б ты сейчас обсыхал на полицейском катере, кутаясь в одеяло.

Но в этот момент Свантессон ткнул его в живот бутылочным горлышком. В ответ капитан отпихнул его ногой, и, зажав рану, взвился в воздух. За спиной у него зажегся круг пропеллера, и через мгновение капитан исчез.

Остался только легкий запах сгоревшего бензина, но и его быстро сдуло ветром.

Свантессон, кряхтя, спустился по мачте вниз.

Он подобрал рогатый шлем и, подумав, надел его на голову.

В этот момент с моста, под рев толпы и крики губернатора с бургомистром, что-то кинули — прямо на драккар.

В центр палубы, на груду мешков шлепнулась девица в белом платье.

Вблизи она оказалась толстой и некрасивой. Свантессон критически осмотрел ее лицо — все в слезах и губной помаде, а потом вздохнул.

Наверное, и с этим можно смириться, хотя он надеялся на лучший вариант.

ЗОНТИК С ЗОЛОТЫМИ РЫБКАМИ

В этот вечер комиссар Карлсон пришел со службы рано, потому что весь отдел представлялся новому начальству. Конечно, это была дань традиции. Новый начальник не будет запоминать их имена — разве только имя его, комиссара, которое все знают и так. И прежний-то переспрашивал, как зовут рядовых сотрудников — и это через два года после назначения. Кличка начальника переехала на новое место раньше его самого. Удильщик. Так его и звали — «Удильщик». Хорошее имя для флика.

Поэтому теперь комиссар ужинал с женой, и это тоже была редкость. Жена была рада разнообразию, хотя давно привыкла к одиночеству. Иначе она бы не смогла быть женой комиссара полиции.

Когда комиссар глядел на нее, то у него щемило сердце: разумеется, она могла быть счастлива иначе. Он был бы скромным чиновником в министерстве, медленно повышался по службе, но вечер порознь был бы в их размеренной жизни исключением.

И теперь Карлсон лежал, вытянувшись по струнке. Так, как он никогда не стоял перед начальством: фигура у него была не для парадного строя, но он был своего рода знаменитость и имел право на чудачества. Например, на вислые усы сома. Сегодня он лег в постель раньше жены, что случалось очень редко.

Струи дождя равномерно били в жестяной карниз, но это не мешало комиссару, а успокаивало.

Вот пришла и Луиза, благоухая какими-то кремами. Целоваться было нельзя — смажешь толстый слой какой-то дряни. Они прижались друг к другу, и комиссар провалился в сон.

Сон был тревожен и полон дурных предчувствий. Комиссар задыхался, будто ему на грудь забралось огромное страшное существо и держало в руках края крепкой сети, опутавшей спящего. Спящий застрял головой в одной из ячеек, и бился, пытаясь спастись. Карлсон с усилием открыл глаза, но в комнате все было тихо, мерцал циферблат часов, а рядом беззвучно спала жена. Просто не хватало кислорода, — кажется, нужно пойти к врачу, а всегда, когда он собирался сделать это, любые болезни брали паузу. Комиссар уставился в потолок и принялся считать, медленно и равномерно, и сбился на какой-то исторической дате задолго до нынешних времен. Он снова провалился в неудобный душный сон, но на этот раз с этим можно было мириться. Там уже никого не было, ни сети, ни страшного рыбака.

Карлсон проснулся поздно, жена уже была одета, и, какое счастье, телефон молчал. Никто не тревожил служебными новостями.

Комиссар был молчалив, да и его жена была неразговорчива — они прожили вместе столько лет, и все слова были сказаны. Только звякали чашечки на подносе.

Карлсон не стал вызывать машину и отправился в Управление в одиночестве, удивляясь безмятежности и пустоте своего дня.

Шел дождь. Эта зима вообще была дождливой. Снег так и не собрался пойти, и только холодный дождь наполнял город. Комиссар чувствовал себя будто в аквариуме, наполненном мутной водосточной водой.

На службе было тоже спокойно. Все подчиненные сидели в одной комнате и, казалось, дремали, только Малыш веселился и рассказывал, что подарил жене зонтик с рыбками. Они поженились только что, но жена была уже беременна. Малыш сиял и сейчас довольно глупо хихикал:

— Я говорю ей: «Рыбка, зачем тебе зонтик?»

Двое других полицейских вежливо посмеивались в ответ. Это были близнецы Филле и Рулле, и встреть их кто на улице, принял бы парочку за карманников, а не за полицейских. Это было прекрасное качество, важное для службы. В других отделах их недолюбливали и за глаза звали «плотва комиссара Карлсона», однако комиссар заметил, что его бригада и сама себя называет «плотвой» — уже с некоторой гордостью.

«Да, — уговаривал себя комиссар, — когда-то так должно было произойти. Даже теория вероятности говорит нам, что время от времени будет возникать разряженное пространство, пара дней без неприятностей». Но пару дней теория вероятностей ему не подарила. В комнату ввалился Боссе и сообщил, что у них вызов.

Они подъехали к новому, очень некрасивому дому. У подъезда уже стояла стайка азюлянтов, сплошь, как он заметил, африканцев. Местные полицейские работали жестко и к приезду бригады расчистили лестничные марши вверх и вниз от площадки. Квартира была крохотная, и комиссар не сразу увидел тело, скрытое спинами в форменных мундирах. Зрелище было очень неприятное, и в груди у комиссара снова ощутилась нехватка кислорода. Он надеялся на пьяную ссору, дележ краденного или спор наркоманов.

Но нет. Перед ним лежало женское тело, с какой-то особенностью в фигуре, — это он понял, пока его не перевернули. А когда женщину положили на спину, комиссар увидел огромный, хирургически точный разрез. Вокруг было все чисто вымыто, ни следа крови.

Это не наркоманы, это не случайные убийцы.

Это в его город, к нему, комиссару, пришел маньяк.

Второй труп нашли в подземном гараже, и он, судя по всему, был не вторым, а первым.

Через два дня появился третий, тоже женский.

Беженка из Африки, студентка и домохозяйка. Ничего общего: разный круг общения, привычки, разные доходы, внешность и прически. Три арондисмана вдалеке друг от друга.

Общими были только аккуратность убийцы и нагота жертв.

Комиссар и Пети стояли над цинковым столом, на котором лежала покойная. Повелительница мертвых мадмуазель Бетан служила в полиции медицинским экспертом и ничуть не изменилась за тридцать лет, которые комиссар ее знал. Она курила, держа сигарету хирургическим зажимом. Мадмуазель Бетан обещала найти что-то конкретное, а так — пока не было ничего.

— Я даже не могу сказать, что они ели. Ваш клиент, мосье комиссар, так чисто их выпотрошил, что сами понимаете.

— Куда он, интересно, дел требуху, — подумал Карлсон и сам удивился своему цинизму.

— Знаете, комиссар, мне кажется, что воскрес Потрошитель, — произнес Малыш.

— Какой Потрошитель? Барбье?

— Нет, лондонский Потрошитель, помните, из книг.

— Воскрешение работает только со святыми. Лучше подними то дело об убийствах на Рождество. Его отдали Лавалю, в соседний отдел и, кажется, он с ним не справился, — ответил комиссар и похлопал подчиненного по плечу.

В воскресенье комиссар пошел к судье Юлиусу. Это был его старый друг, и комиссар никогда не пропускал эти вечера. Правда, Юлиус был гурман особой формации, и приглашенные обнаруживали на своей тарелке то планктон, то какие-то чудовищные японские водоросли. Но комиссар задолго до первого блюда тренировал свой вкус на абсенте, благо жена оставалась дома.

У Юлиуса с ним разговорился психиатр, один из новых друзей хозяина. Это был полный упитанный иностранец, кажется, из Австрии, со странной фамилией Гдынц. Разумеется, он спросил о потрошителе.

— Дело идет своим чередом, — неопределенно отвечал комиссар. Австриец ему понравился.

Один из гостей, красавец в черном костюме, почти лысый, с худым длинным лицом, явно привыкший к вниманию слушателей, произнес важно:

— Очевидно, что мы имеем дело с ритуалом. Да, страшным ритуалом чужой цивилизации. Сто лет назад преподобный Карл Фолкнер приехал в Новую Зеландию и проповедовал диким племенам. В какой-то момент он осудил войну между аборигенами, и тогда дикари повесили его, а потом обезглавили — в его собственной церкви. Племя собралось вместе и пило его кровь, а вождь съел глаза. Простите, дамы, это описано у нашего великого Жюля, правда, он добавляет, что мозг преподобного был съеден вождем, но это нам неизвестно. Так и здесь — эта цепочка убийств, очевидно, ритуальная. Это дело рук азюлянтов, которые принесли к нам свои страшные обряды. Для того ли рыбы выбрались когда-то на берег… — Красавец возвысил голос, начав готовится к ударной коде своей речи, комиссар знал эту привычку адвокатов.

— Акула вечно рассказывает какие-то гадости, — сказала дама с голыми плечами.

— Почему вы называете его «Акула»? — спросил комиссар.

— Потому что он — акула, — пожала она своим голым роскошеством.

— Самодовольный, напыщенный индюк, — произнес над ухом комиссара Гдынц — как бы про себя.

— Правда? — рассеянно сказал комиссар.

— Разумеется. Он ищет красивых решений парадокса, а жизнь всегда скучна. «Ищи скучное объяснение», вот что говорю я себе. Правда всегда скучная и должна разочаровать слушателя. Я много интересовался маниаками-убийцами.

Комиссара удивило произношение австрийца, но он не подал вида.

— Одним просто нравится преступать закон, не ваш записанный в книгах закон, а то, что воспринимается людьми как священное правило. Другим важно, чтобы публика оценила красоту его мысли. Такие маниаки похожи на тореадоров, которым важно мнение зрителей. Маниаку-актеру нужно, чтобы спектакль был по достоинству оценен, а ум и изобретательность режиссера вызвали восхищение. Есть третий тип маниакальных людей — и вот он по-настоящему страшен. Маниак этого типа просто другой, он существо иного порядка, мы только принимаем его за одного из нас, а он — другой. Ему не нужно от нас ничего, просто иногда его путь, к несчастью, пересекается с нашим. Помните сказки про человека, живущего среди снега и скал? Что толку требовать от него приличий? А теперь представьте, что он живет не в горах, а среди нас.

— Я сочувствую вам, комиссар, — закончил Гдынц. — Очень сложно найти человека среди тихих и безвредных рыб. У него нет наших мотивов для убийства, у него вообще нет наших привычек.

Комиссар вернулся домой поздно и, быстро раздевшись, скользнул в кровать и прижался к жене. Он долго не мог заснуть, перебирая слова психиатра, как четки.

Утром, не дожидаясь пробуждения Луизы, он отправился на службу. Улицы поливал нескончаемый дождь, и, чтобы как-то заглушить свою тоску, комиссар зашел в кафе. Хозяин был ему знаком и, ни слова ни говоря, сразу налил бокальчик.

Карлсон едва успел опрокинуть его, как телефон на стене задребезжал и затрясся. Да, никуда не скроешься, все знали, где он любит выпить.

На этот раз это была мадмуазель Бетан. Она еле сдерживала торжество. Связь между жертвами есть, они все были беременными — на разных сроках, но все. И, судя по всему, серия жертв под Рождество — тоже. Одна из них — уж наверняка.

Комиссар расплатился за абсент и вышел.

Почему у нас столько дождя? Если это расплата, то за что? За то, что мы забыли Тетис, мировой океан и полезли на сушу, смешно мельтеша своими маленькими плавниками? И теперь хватаем проклятый воздух жабрами. Впрочем, есть же места, например, в наших колониях, где за год на землю не падает ни капли дождя.

Плотва уже была в полном сборе. Малыш рвался в бой, близнецы ели начальство глазами, а Боссе был молчалив, но это означало готовность рыть носом землю.

Комиссар рассказал им подробности, а сам вспоминал слова психиатра.

— Мы не знаем, что он хочет, но как-то он узнает своих жертв в толпе и идет за ними.

— Беременные по-другому пахнут, — брякнул Малыш и расплылся в неуместной идиотской улыбке. — Это такой запах… Вы не понимаете, — продолжил он. — Просто у вас никогда не было детей…

И сам тут же втянул голову в плечи от своей бестактности:

— Простите, комиссар.

Детей у него действительно не было. Жена несколько раз метала икру, но не выжил никто. Комиссар не знал, кто из них в этом виноват, в конце концов, врачи сейчас делали чудеса. Можно было бы поехать к истокам восточных рек. Но на это решались только отчаянные люди, которым ради потомства жизнь была недорога. Комиссар видел в каком-то фильме, как любовники поднимаются по реке из последних сил, и челюсти их уже мертвеют, ведь рыба гниет с головы. Одним словом, они с женой вдруг потеряли всякий интерес к размножению.

Запах, да. Комиссар подумал, что озарения всегда внезапны.

Жаль, нельзя набрать десяток беременных сотрудниц и, вооружив их, пустить по улицам в качестве наживки. Но почему убийства идут сериями, будто у маньяка случаются приступы. На Рождество, потом сейчас, будто ему нужно наполнить какую-то емкость внутри себя. Убийца ни разу не ошибся в выборе места и времени. Ни один свидетель не мог с уверенностью сказать, что видел его в действии или, по крайней мере, на месте преступления. У него не было примет и следов. Ни чешуйки на полу. Ни следа плавника.

Архаичное зло. Были же существа без чешуи. Что-то типа угрей. Угрей он не любил и предпочитал не иметь с ними дела.

«Для того ли рыбы выбрались когда-то на берег, — подумал комиссар, — для того ли, чтобы их сожрали на берегу». И еще он вспомнил психиатра по имени Гдынц, о котором, в сущности, ничего не знал. «Почему вы зовете его Гдынц?» — «Потому что он — Гдынц». Отчего бы психиатру самому не оказаться убийцей?

Прошло две недели, и речная полиция обнаружила сразу два тела. Газетчики бесновались, на этот раз они узнали новости раньше прочих. Если что-то выловили в реке, то такое трудно скрыть.

Но на этот раз нашлась свидетельница. Американская туристка видела на мосту Людовика необычную фигуру в плаще. Туристам все кажется необычным, и они стреляют из своих фотографических аппаратов, как пьяный ковбой в баре.

Комиссар плохо понимал английский, но рядом был Малыш, настоящий флик будущего, владевший языками в совершенстве. Вместе они слушали, как щебечет американка.

— Вы знаете, комиссар, у него необычное лицо. Кажется, в носу фильтры — так уже теперь не носят, только при эпидемиях. Ну, или когда вода заражена.

Теперь у них была ненадежная примета и два размытых фотоснимка, мгновенно размноженные.

Бригада разошлась по городу и опросила сотню гостиничных администраторов и еще столько же хозяев апартаментов, сдававшихся внаем.

Ничего, ровно ничего.

Прошел еще один день, и комиссар стал чувствовать смертельную усталость. Но он представлял третью жертву, что беззаботно идет по городу, и это придавало ему силы.

Дождь лил как из ведра, и шляпа успевала намокнуть, когда Карлсон выходил из служебной машины.

В этот раз он промок зря. Жена сказала, что только что звонил Малыш и нужно вернуться. Автомобиль не успел отъехать далеко, но успел как раз настолько, чтобы дать комиссару промокнуть окончательно.

Малыш вышел на след. Неизвестный с затычками в носу покупал марлю и пластмассовую сетку для ремонта несколько дней назад — в маленьком магазинчике за площадью Гамбетта. Его опознал продавец, потом опознал бакалейщик, у которого купили соль и какие-то мелочи, затем — старик, который жил в квартире напротив.

Убийца особенно не скрывался, и это раздражало комиссара все больше.

Вечером вся плотва в сборе подъехала к нужному дому. Пети встал у черного хода. Боссе вместе с близнецами дышали комиссару в спину, когда он вошел в подъезд.

Это была старая парадная лестница с облупленной краской на стенах. Консьержка отсутствовала, и это очень понравилось комиссару. Статисты сейчас не нужны.

Полицейские стали подниматься по лестнице, где трубы мешались с проводкой, кабелями и арматурой, торчащей из стен. Все было покрыто толстым слоем масляной краски, даже не одним слоем, пожалуй.

Можно было постучать в дверь, можно было сразу начать ее выламывать — итог один. Поэтому Боссе просто открыл ее отмычкой. Очень ловко, по крайней мере — для полицейского.

Квартира была пуста и тиха, только вдали, на том конце длинного коридора, мерцал свет и раздавался странный звук, похожий на чавканье. Флики продвинулись вперед. Комиссар медленно плыл по коридору, и вдруг понял, что что-то не вписывается в этот интерьер, какая-то деталь была лишней. Точно: прямо у двери в кухню стоял большой женский зонт со странным рисунком, кажется, с золотыми рыбками.

Но флики уже вошли туда и увидели хозяина.

Он сидел за столом, на котором стояла миска, доверху набитая красным. По бокам, как минареты, торчали бутылка и бокал.

Хозяин жрал икру ложкой. При их появлении он не испугался, не бросился прочь. А ведь окно было открыто, второй этаж, есть шансы. Нет, он не хотел бежать, потому что не хотел прерываться. Хозяин жрал икру. Комиссар сразу приметил на разделочном столе огромную кастрюлю с торчащей оттуда марлей. Как раз на троих. Комиссар понял, что тут все, что добыто от трех трупов, смерть пришла в его город еще раз.

Эта братская могила икринок была страшна, но всего страшнее был хозяин. На лице его было написано наслаждение, а не страх.

Он был счастлив от каждой икринки, что лопалась у него на зубах.

В этот момент комиссар отчетливо понял, что толстый австриец был прав. Убийца не один из них. Он существо иной природы, вообще другой. Это человек, и нужно понять, один ли он в нашем мире рыб.

Но тут случилось непоправимое.

Комиссар учел все, но забыл о трепетном Малыше.

Пети вошел в комнату последним, но первое, что он увидел, был зонтик. Большой яркий зонтик с золотыми рыбками. И Малышу хватило десяти секунд, чтобы сойти с ума. Он начал стрелять, особо даже и не целясь.

В воздухе поплыли осколки бокалов и тарелок, брызги крови мешались с икринками, разлетавшимися повсюду. Малыш продолжал щелкать пустым пистолетом, когда на него навалились близнецы. Ему скрутили руки, хотя он уже не сопротивлялся.

Все молчали, только Малыш всхлипывал, как мальчик. Ну, и дождь бил в окно, будто пожарные поливали дом из брандспойта.

В этот момент Карлсон заметил, что тяжесть в груди совершенно прошла. «Что ж, этим, наверное, можно утешаться», — подумал он.

ДИВАН

Еще ничего не было решено. Пока он лежит на диване и потягивается. Этот диван был при нем всегда, он и родился на этом черном кожаном диване, который стоял тогда в другом доме, главном доме имения. Но теперь этот дом продан на вывоз, а место его поросло деревьями. Он прикрывает глаза и прислушивается к звукам во флигеле, где он теперь живет. Что-то потрескивает, кто-то смачно плюет, слышен женский смех, потом со двора доносится крик, там что-то уронили, потом заржала лошадь и все стихло. «Сейчас, — думает он, — войдет маменька. Она закончила тиранить папеньку и теперь, по обычаю, придет к нему, чтобы сказать, что он долго спит». Но нет, маменька умерла пять лет как, сразу после папеньки.

Отставной коллежский асессор Карлсон один в уцелевшем от внутренних обстоятельств доме, если не считать слуг, кухарки и унылой собаки испанской породы. Он лежит на диване, застеленном несвежей простыней и обсыпанном табачным пеплом.

Как-то весь прошлый год асессор выкладывал узоры из пепла на подоконнике, но это ему наскучило.

Все вращается вокруг дивана, и весь мир вращается вокруг Карлсона. Он снова открывает глаза и изучает трещины на потолке.

Сегодня должен приехать его друг по учению Малышкин. Малышкин кончил университетский курс химии, да и вообще всякое обучение заканчивал золотой медалью, а теперь то и дело рассказывает про жизнь как существование белковых тел, и во главе всего у него не Господь, а Перводвижетель.

Малышкин все время хочет переменить его, Карлсона, жизнь. Он говорит, что, верно, Карлсон должен был быть не немец, а русский. А вот он, Малышкин, по всему выходил немец — деятельный и неутомимый со своим Перводвижетелем.

Все от того, что по Малышкину нужно было все время куда-то бежать, суетиться, собрать работников вместе на какой-то механической ферме и начать делать общее дело. Сам он выходил чрезвычайно деятелен и даже учредил костожегную фабрику. После этого местность вокруг наполнилась дымом и страшной вонью. У одного помещика от этакой вони даже засох прекрасный крыжовник. А какой это был крыжовник! Арбуз, а не крыжовник! Как хотел бы Карлсон коротать время за чаем с соседкой Еленой Ивановной, а также крыжовенным вареньем. У нее два котика и собачка, она приехала к нему почаевничать…

Карлсон вспоминает про округлости крыжовника и Елены Ивановны, после чего снова закрывает глаза.

— Твоя фабрика дурно пахнет, — честно говорил он Малышкину, но тот не слушал его. Из жженых костей выходили прекрасные фильтры для сахарных заводов.

Они всегда спорили, спорят и сейчас, но, разозлившись, как последним аргументом Малышкин кинул в Карлсона сахарной головой. Эта голова соприкоснулась с головой Карлсона и, без всякого вреда для отставного чиновника, обдала его сладким роем осколков. Тогда Карлсон понял, что снова спит, никакого Малышкина рядом нет, а вокруг него сладкая страна, луг с марципановыми цветами и солнце, похожее на желтый медовый пряник. Все сон, сладкий сон, но его трясут за плечо.

Это настоящий Малышкин, от него веет какой-то морозной свежестью, хотя на дворе июнь… Или — июль? Карлсон точно не помнит. «Вставай, дружище!» — кричит Малышкин и плещется водой. Эта вода отвратительна, она растворяет все — и пряничное солнце, и цветы из марципана, а сладкий кисель утекает куда-то по облезлому вощеному полу.

Малышкин сидит на подоконнике, смахнув предварительно узоры из табачного пепла.

— Одевайся, друг мой, — поедем смотреть фабрику. Я придумал для тебя дело, и жизнь твою надобно исправить.

— Не нужно чинить то, что не сломалось. — Карлсон замечает, что он повторяет слова одного русского мастера на чугунке, который спорил с англичанином о рельсах и шпалах.

Но Малышкин говорит, что надо крутиться, чтобы переделать мир. Карлсону не хочется переделывать мир, от кручения его мутит, и он возражает:

— Веришь ли, мне кажется, что мир устроен правильно. Не надо вертеться, нужно представить, что мир крутится сам, как мельничное колесо.

Карлсон вспоминает, что когда он учился в университете естественной истории, то слышал, что ежели одна вещь постоянна и неподвижна, а другие движутся вокруг нее, то… Но мысль ускользает, и вода, вылитая Малышкиным на подушку, уже высохла.

Гость сердится. Ему пора ехать в губернский город, и он видит, что Карлсона невозможно стащить с дивана. По инерции вращения он рассказывает о своих планах. Малышкин носится с идеей почты на воздушных шарах.

— Все должно быть по воздуху, — говорит он. — Но при этом на каменном угле, который суть чистый флогистон, ждавший нас миллионы лет.

Карлсону нравится идея летать по воздуху, но не нравятся никакие шары, приборы, и особенно мешки с песком в корзинах. Каменный уголь, что ждал его, как тать за углом, его и вовсе пугает.

— По воздуху… — причмокивает он.

Малышкин слышит это бормотание, но уже открывает дверь и, оборачиваясь, пускает парфянскую стрелу:

— У тебя уж пятый год воздух спертый. Елене Ивановне стыдно к тебе заехать.

После этого Карлсон спит, а проснувшись, не может понять, день или ночь на дворе. Он понимает, что Петрушка задернул шторы, но встать с дивана не было никакой мочи. Карлсон звонит в колокольчик, но никто не появляется, и он засыпает снова. В этом сне он сидит на длинной скамье в университете, и профессор рисует мелом на доске странные закорючки. «Зачем я пошел на естественный факультет? — думает Карлсон. — По-моему, мне просто понравилось название. Надо было идти на правоведение». Профессор подбегает к скамье и, приблизив свой огромный нос к носу Карлсона, кричит о том, что движение предметов относительно и зависит от наблюдателя «Наблюдателя… — повторяет Карлсон и вздыхает, — зависит». Тут появляется Малышкин под руку с какой-то девицей. «Позвольте, — говорит Карлсон сам себе, — ведь это Елена Ивановна! Я ведь испытываю к ней симпатию, и мы даже… На лодке… По прудам… И она говорила, что я…» Малышкин хохочет и нескромно прижимает к себе Елену Ивановну так, что у Карлсона начинает бешено стучать сердце. «Да что же это, да как же, — бормочет он. — Да ведь она, да ведь я… Сударыня, вы снились мне! Ведь нельзя же так, когда человек снится другому, то он уже имеет своего рода обязательства!»

Но Елена Ивановна только улыбается из-за веера, а Малышкин опять хохочет. Они поворачиваются, и Карлсон видит узкую спину Елены Ивановны, ах, Боже мой, что это за спина, и прямо в эту спину он блеет:

— Ах, вы оставили меня! Вы оставили меня, меж тем, я надеялся, что это не так. Грубая жизнь и унылый жизненный опыт говорили мне, что так, а я надеялся, что вы путешествуете по свету и, стуча этим страшным, не помню, как называется, вы в Швейцарии взбираетесь на вершину М-мм…Мо-о-о… а ваш батюшка аплодирует вам снизу, что вы проплываете над морскими безднами, меж тем вы с моим другом и отринули меня, и это верно, это правильно, это справедливо. Люди моей комплекции открывают дверь в благородное собрание, сгибаясь перед самым жалким письмоводителем четырнадцатого класса, люди моего достатка просят вспомоществования в поездах Николаевской железной дороги — и мне-то там самое место. О, горе мне, заглядевшемуся на звезды с их пылью! Горе вам, персы! Горе вам, римляне, горе вам, неразумные хазары и хазары разумные! Но пуще всего, горе мне. Вот я уплываю прочь, в тоску и неизвестность, будто забытый полярный исследователь, покрытый шубой и льдом, с обледенелым барометром в руках. Уголь в топке кончился… Поделом!

Бедные мои подчиненные, что после отставки ночуют на сенных барках, страдают менее меня, а ведь судьба меня предупреждала, она наклонялась ко мне и шептала в ухо страшные слова. И по сей день я помню ее ужасное дыхание, ведь судьба дышит почвой, а почва дышит судьбой. И всяк, кто чувствовал это дыхание, не забудет его никогда. Судьба говорила мне, что нельзя заглядываться на звезды, что сияют днем и ночью, что повелевают котами, а кто повелевает котами, тот повелевает миром, зачем, зачем, ты, сонный мотылек, беззаконный Карлсон, хочешь сгореть на этом огне? Но не слушал я судьбу, а только болтал ногами, сидя на ограде второго кладбища инородцев. Поделом!

Но не того заслуживал я! Нет, мои мечты были о том, что, придя в мой сон, вы попрощаетесь со мной иначе. «Вот грудь моя! Где твой кинжал?» — крикнул бы я. И вы вонзили бы свой кинжал в мою впалую грудь, или нет… в мой живот, выгнутый колесом, и я покатился бы спелым помидором к вашим ногам. Но нет, вы предпочли убить меня в безмолвии. Увы, большего я не заслуживаю. Поделом!

Наконец исчезну я, со всем, с чем был, — с веточкой укропа в бороде, с рыбьим хвостом подмышкой, с шампуром в зубах. Потому что то, чего вы, Елена Ивановна, не помните, вовсе не существует. Ах, Господи, надо ведь отряхнуться от сора и опилок в эту страшную минуту, чтобы выглядеть хоть чуточку получше…. Ах, нет, поздно. Я исчезаю, как лимбургский сыр, сыр рокфор и сыр пармезан. Впитает меня мать сыра Земля, как каплю дождя. Поделом!

Но в этот момент Карлсон понимает, что кричит это не во сне, а наяву.

Воздух в комнате окрашен серым, будто табачный пепел висит в нем, не опадая. Непонятно, утро это или вечер, а может, уже наступила осень, и все дни в ней обсыпаны этим пеплом, который не смоет никакой дождь.

Перед ним тает силуэт университетского профессора, и весь он исчезает, только огромный нос еще остается висеть в воздухе.

«Момент», — говорит этот нос, и Карлсон, не вслушиваясь, недоумевает, чем это носу удается говорить. «Момент», — повторяет нос, шевеля ноздрями, и Карлсон недоумевает, отчего нужно подождать. Но тут нос произносит наконец: «Момент всегда сохраняется», и Карлсон видит, что сам нос не сохранился вовсе, а улетел прочь.

И тогда Карлсон решает начать движение.

Так он начинает ворочаться. Надо было перевернуться, а переворачиваться не хотелось, но Карлсон сообразил, что, раз начав двигаться, остановиться уже невозможно.

Карлсон пыхтит, диван скрипит под ним, вскоре раздается треск, кажется, это треснула обивка. В бок хозяину ударила какая-то пружина, кольнула и вновь спряталась среди конского волоса и непонятной трухи. Карлсон запутывается в пледе и переживает короткую борьбу, сперва побеждал плед, но Карлсон оборол его, плед свалился на пол и исчез.

Наконец он поворачивается на бок, а потом встает на четвереньки.

Масса ненужных деталей оказывается в поле его зрения, их десятки — бессмысленных и неприятных.

Везде плесень и гниль, все ужасно, как эта жизнь и эта страна.

И теперь он понимает, что вращение мира вокруг него изменилось.

Пока Карлсон лежал на диване, мир вокруг него вращался с постоянной скоростью, появлялись и исчезали гости и слуги, день сменялся ночью. Но только он стал вращаться сам, гигантский пропеллер, похожий на те, что приделывал Малышкин к своим воздушным шарам, стал двигаться в противоположную сторону. Мир был машиной, и устройство ее объяснял ему когда-то длинноносый профессор, да учение не пошло Карлсону впрок. А теперь он постигал движение мира на практике.

«Немец ломает машину, — подумал он. — Это невидаль. Вот поразится Малышкин».

Впрочем, никакого Малышкина уже не было.

Замедление вращения изменило все: трещали стены.

В окне полыхнуло зарево, совсем не похожее на закат. Карлсон услышал выстрелы и крики, но все же спустил ноги с дивана.

Картины сорвались со стен, битое стекло рухнувшего шкафа окатило Карлсона волной, и это было вовсе не похоже на сахарную пыль сонных Малышкинских фабрик. Тут все было по-настоящему. Треснул потолок, и из него, как страшная рука великана, высунулась длинная балка.

Карлсон стоял посреди комнаты, и комната вращалась вокруг него.

Мир остановился, и история прекратила движение свое.

Теперь было видно, что остановка была миру не впрок, диван налезал на стулья, а книги лезли из чрева шкафа, как поросята из свиньи.

— Вы этого хотели, — мстительно бормочет Карлсон. — Елена Ивановна, вы тоже этого хотели, где же вы? Вот он я! Вот, встал и стою перед вами.

Но никто не отвечал ему, только метался за окном огонь, трещали выстрелы и тревожно ржали лошади.

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ АФГАНСКИХ ГОР

Карлсон служил в Афганистане много лет. Первый раз он наблюдал эти горы в бинокль, когда его послали в Пешавар учить бородатых парней целиться из «Стингеров» в русские вертолеты. С одним он даже подружился, тот был смышленее прочих. Этот афганец не лицемерил и честно объяснял, за что воюет.

Он рассказывал, что отец перед смертью сказал: «Абдулла, я прожил жизнь бедняком и я хочу, чтобы тебе Бог послал дорогой халат и красивую сбрую для коня». Афганец ждал этого при Дауде, при Тараки и Амине, а потом при русских, а потом Бог сказал ему: «Садись на коня и возьми сам, что хочешь, если ты храбрый и сильный». В ту пору Карлсон провожал караваны до границы и смотрел в свой бинокль «Левенгук», как вереница ослов скрывается за склоном горы.

А через пятнадцать лет он попал сюда снова. Горы были все те же, да и люди, в общем-то, те же.

Теперь он воевал с теми, кого учил, а ракеты им продавали другие люди. Впрочем, кто только ни продавал.

Но пришла пора заканчивать и эту войну. На самом ее излете ему велели сопровождать в Кабульский аэропорт гарем полевого командира Абдуллы Кармаля. Он вез их по горным дорогам, и пыль крутилась столбом так, что солнце казалось черным. У Карлсона был напарник, странный малый, и иногда командиру чудилось, что тот испытывает к нему не по должности нежные чувства. Но нет, этот сержант влюбился в одну из жен Абдуллы — самую юную. От сержанта пахло этой влюбленностью, а старый солдат Карлсон знал, что на войне такое добром не кончается.

И точно, на одной из остановок молодой сержант попытался приподнять паранджу, но под ней оказался сам Абдулла Кармаль, и нагретая за пазухой сталь вошла молодому американцу в горло.

— Что же ты, малыш, — скорбно бормотал Карлсон, привязывая тело напарника к крыше «Хаммера», — я ведь тебя предупреждал.

Тело женщины он, впрочем, оставил у дороги, потому что для местных смерть — пустяки и дело житейское.

Кармаль растворился в воздухе, и времени искать его не было. В последние дни августа Карлсон грузил поредевший гарем в толстопузый транспортник. Как он и предполагал, С-130 уже был перегружен, и Карлсон без особых размышлений сошел обратно по аппарели.

То, что ему не хватило места, вовсе не испугало Карлсона, ему только было жаль бестолкового напарника. Но дело, действительно, было житейским. Впереди еще пятьдесят лет необъявленных войн, и он подписал договор на весь срок.

Карлсон стоял на раскаленном бетоне полосы и видел, как удаляется транспортник. Потом небо прочертила белая полоса, и самолет выпустил из-под крыла клуб черного дыма. В него попал точно такой же «Стингер», какой впервые Карлсон положил на плечо смышленого афганского парня в Пешаваре. Карлсон не стал смотреть, как падает самолет, и отвернулся.

Его посетила мысль отомстить, но сверху быстро пришел приказ дружить с Абдуллой Кармалем.

Тот теперь держал охрану русского посольства, и второй секретарь время от времени вытаскивал из ворот ящик водки. Карлсон не спрашивал о великом исламском законе, он знал, что под черным солнцем афганских гор все выглядит не так, как на самом деле. В великой книге написано, что нельзя пить сок перебродившего винограда, а про русскую водку из опилок ничего не было написано. Впрочем, Карлсон скептически относился к богословию, с тех пор, как в его отсутствие к жене постучался человек в белой рубашке с предложением поговорить о Боге.

Теперь он пил теплую водку с Абдуллой, а иногда к ним присоединялся второй секретарь. Лицо русского было обезображено шрамом: много лет назад он служил вертолетчиком, и в его машину попал «Стингер». Поэтому на сетования других дипломатов русский непременно сообщал, что под Кандагаром было круче.

— Знаешь, — сказал Карлсону Абдулла, я раньше думал, что для того, чтобы хорошо встретить старость, нужна хорошая жена и хороший дом. У меня было и то, и другое, но счастья в этом нет.

— Я знаю, — ответил Карлсон, — я пробовал. Сперва душа моя рвется к ней, ненаглядной, как журавль в небо, а потом ты застаешь ее с проповедником.

Он перевернул старый бинокль «Левенгук» и стал пялиться через него на пустую рюмку.

— Но лучше, конечно, сперва помучиться, — невпопад вставил свое слово русский, разливая водку.

СЛАБОУМИЕ И ОТВАГА

Детство ее было медленным, как слеза вдовы на кладбище. Так, кстати, плакала мать, когда приходила на могилу бабушки. Госпожа Бок давно потеряла власть над своим семейством. Унылая женщина с крыльями (маленькая девочка тогда думала, что это и есть бабушка) склонялась над каким-то кувшином, точь-в-точь таким, в какой у них дома ставили цветы. Женщина с крыльями хмурилась — сын стал беден и слишком горд для бедного шведа. Невестка, почуя волю, оказалась сплетницей, а внучки не могли найти женихов.

Элизабет и вовсе с отвагой, граничащей со слабоумием, гоняла на отцовском мотоцикле.

Возвращаясь с кладбища в очередной раз, они услышали, что один из домов в Вазастане купил вернувшийся с Великой войны богач. Соседка видела, как они приехали на двух автомобилях. («Двух! — представьте себе, на двух! Со всеми своими чемоданами!» — бормотала госпожа Бок, или же — фон Бок, как ей больше нравилось.)

Новый сосед был богат, более того, он был военный летчик. Господин Карлсон летал над Францией вместе с Рихтгофеном. Однажды храбрый швед упал на землю, но, как птица Феникс, восстал из пепла своего сгоревшего аппарата, купленного на деньги от производства деревянной мебели.

И вот он в Вазастане — с сестрами и приятелем.

Приятель выглядел молодо, и за глаза его звали «Малышом», а в глаза — господин Сванте Свантессон.

Сванте пришел вместе с господином Карлсоном на благотворительный бал Общества длинных чулок и весь вечер не сводил глаз с одной из дочерей Боков.

Впрочем, многие дочери почтенных семейств не сводили глаз с самого Свантессона и его друга.

Карлсон же не смотрел ни на кого. Он был похож на вампира в черном плаще. Гордость, которой он был переполнен, лилась на пол и оставляла мокрые следы на ковровых дорожках. При этом Карлсон не снимал своего летного шлема с очками. Отцы и матери, стоя у стен, шептались о том, что этот богатый молодой человек в шлеме — миллионер. Говорили также, что он держит сто миллионов крон в монетках по пять эре. Ко всем вышеизложенным его достоинствам прибавлялось самое главное: господин Карлсон был холост. Госпожа Бок или, как она любила представляться, — фон Бок — была похожа на арифмометр, выставленный в витрине магазина фабриканта Стурлуссона. Она просчитывала и прикидывала — возраст, миллионы, и, как опытный бухгалтер, сочетала балансы, где в левой стороне, которая принадлежит доходам, значились бочонки с пятиэровыми монетками, а в правой шуршали кринолинами ее дочери. Было бы слабоумием пренебречь ста миллионами.

Сванте Свантессон, меж тем, не отводил глаз от Гуниллы, младшей сестры Элизабет Бок, или, что лучше, Элизабет фон Бок. Он был простодушен, как кролик, который жил в доме Боков, пока Элизабет не переехала его мотоциклом. Сванте был доверчив, наивен, и Элизабет хотелось дать ему пожевать пучок клевера. Но вот его друг оказался снобом, и тут Элизабет дала волю воображению, вот он увидит ее на мотоцикле и растеряется, а она заедет в самую глубокую лужу и обдаст его темной стокгольмской водой. Господин Карлсон будет стоять, растопырив ручки, пока грязь будет стекать по его кожаному плащу.

Денежный мешок, надутый самовлюбленный пузырь, сбитый летчик — поделом ему.

Гунилла же была простодушна, как и Сванте, сплясала с ним несколько раз, а под конец, когда старики перестали присматривать за молодыми, они исполнили фокстрот.

Элизабет поняла, что ее сестра уже влюблена, и оттого стала смотреть на Карлсона с еще большим предубеждением. Элизабет недолюбливали за остроту ума, острый язык и особенно — за то, что она гоняла по улицам на отцовском мотоцикле.

После бала они встречались несколько раз, и их диалоги напоминали дуэли. Невидимые шпаги высекали искры, слова сталкивались со словами и, шипя, падали на мостовую. Элизабет с отвагой бросалась в бой. Карлсон был высокомерен, он одной ногой был в небе, и Элизабет думала, что он смотрит на нее, будто из кабины аэроплана.

Они были учтивы при встречах, но как-то отец Элизабет сказал, что их сдержанные перепалки напоминают ему тот звук, с которым закаляется стальное лезвие, погруженное в студеную воду.

Внезапно Карлсон и Сванте покинули Вазастан и уехали в Христианию. Гунила пролежала три дня, отвернувшись к стене, питалась одним только песочным печеньем.

В эти дни в доме Боков (или же — фон Боков), возник кузен девушек Юлиус, который, согласно сложным скандинавским законам о майорате, должен был вступить во владенье их небольшим домиком. Это было предрешено, как женитьба на вдове старшего брата и прочим условностям того времени.

Но пока господин Бок, или, что лучше для брачных стратегий, — фон Бок, был еще жив. Он только перестал сам выезжать на своем мотоцикле, и у Элизабет началось раздолье отважных гонок по кривым улочкам.

Юлиус ухаживал за Элизабет и даже ввел ее в дом госпожи Пти Бер, своей тетушки.

И, Боже мой, что увидела она в прихожей этой богатой дамы? Шлем господина Карлсона, висевший на вешалке! Она пришла в гости с глупым Юлиусом, что держал ее под руку, а на них, из кресла в гостиной, смотрел сбитый летчик, по ночам, наверное, пересчитывавший свои сто миллионов эрэ, пересыпая монетки из одного бочонка в другой. Оказалось, что госпожа Пти Бер была родной тетушкой не только Юлиусу, но и самому Карлсону.

Пока Юлиус и Карлсон говорили о преимуществах сборной шведской мебели, а госпожа Пти Бер колебалась, дать ли им ссуду, Элизабет выращивала в себе ненависть ко всем троим. Наконец Юлиус намекнул, что большую часть денег он хотел бы получить безвозвратно как подарок к свадьбе. При этом он заявил, что попросит руки Элизабет. Но тут чаша терпения девушки иссякла, и фрекен Бок заявила, что не сможет выйти замуж за человека, который не способен поменять колесо у мотоцикла.

Юлиуса это не смутило, и он заявил, что женится на младшей из пяти сестер, имя которой он, впрочем, забыл. Зато Элизабет показалось, что Карлсон посмотрел на нее с уважением.

Между тем в Вазастане появился еще один человек — Людвиг фон Боссе, который, наоборот, обычно опускал приставку к собственной фамилии. Он был летчиком шведских ВВС, и, видимо, поэтому знал Карлсона. Молодой офицер привлек внимание Элизабет, а на почве ненависти к снобу Карлсону они и вовсе подружились. Людвиг оказался жертвой интриг Карлсона, а ореол мученика придавал его образу известную романтичность.

Шли неделя за неделей, и на свадьбе Юлиуса она вновь столкнулась с Карлсоном.

Внезапно он пал к ее ногам и зарыдал:

— Вся моя борьба с самим собой была бессмысленной! Чувства сильнее меня, и я не в силах им противостоять! Знайте, что я люблю вас больше аэропланов и денег!

Фрекен Бок собрала все свои силы и отвечала, что попытка смутить ее Карлсону не удалась. Она не боится его и не позволит человеку с предубеждениями одержать верх над ее гордостью. Разрушенное счастье ее сестры навсегда стало между ними. Погубленная карьера Людвига требует отмщения.

Карлсон отвечал, что Людвиг фон Боссе сам был отъявленным негодяем, транжирой и именно из-за него, насыпавшего сахар в бензопровод аэроплана, Карлсон потерпел в свое время крушение. Более того, мать фрекен Бок сама заявляла о браке ради денег, и именно поэтому он увез Сванте в Норвегию.

Ошеломленная фрекен Бок даже топнула ногой:

— Боже! Как позорно я поступила!.. Я, так гордившаяся своей проницательностью и так полагавшаяся на собственный здравый смысл!

На этих словах она хлопнула дверью, села на мотоцикл и исчезла, оставив Карлсона в совершенном недоумении. Опомнясь, он помчался к дому Боков (или, что уж совсем не важно — фон Боков) и ввалился в окно (дверь была заперта). Карлсон увидел Элизабет в слезах посреди комнаты.

Они обнялись.

В этот момент влюбленные услышали звуки автомобильных клаксонов — это к дому подъехали счастливые Сванте с Гуниллой, которые только что повенчались.

По лестнице спустилась мать Элизабет, раскрасневшаяся от радости, а отец вывел из сарая мотоцикл, который он украсил флер-д-оранжем и свадебными цветами.

— Теперь он — твой, — только и выдохнул старый господин Бок.

Все обнялись, а Гунилла шепнула ей в ухо: «Женщина может позволить себе обращаться с мужем так, как не может обращаться с братом младшая сестра». Продолжая обдумывать смысл этой странной фразы, фрекен Бок поцеловалась с Карлсоном.

Губы у него были мягкие и пахли вареньем.

Малиновым или вишневым — она так и не поняла.

СКЛАД

Сванте остановился на вершине холма. Ветер стих, но жухлые листья несло по склону.

Сванте расстегнул свое длинное пальто, достал карту и сверился с ней.

«В этот момент должна раздаваться какая-нибудь меланхолическая музыка», — подумал он. Музыки, разумеется, не было.

Только кот в своем пластмассовом доме жалобно пискнул и стих. Переноска с котом давно оттягивала руку, но Сванте уже привык к этому ощущению.

«Была бы у меня собака, было бы проще — но у меня никогда не было собаки».

Перед ним лежала брошенная деревня — огромная, наполовину занесенная песком.

Сванте поправил шляпу с широкими полями и начал спускаться с холма.

Он шел по главной улице, и вновь поднявшийся ветер скрипел жестяными вывесками.

У местного ресторана ему попался дом с криво написанным объявлением «Дом свободен, живите кто хотите». Надпись была небрежной, сразу видно — человек торопился, покидая это место.

Сванте толкнул дверь ногой, а потом выпустил кота.

Кот брезгливо потрогал лапкой порог, но все же ступил внутрь.

Там гостей встретила мерзость запустения — фотография в разбитой рамке на полу, брошенные письма — уже со следами чьих-то подошв. И вездесущий песок.

Ящики буфета были вывернуты. Искать тут было нечего.

Сванте улегся на кровать с никелированными шишечками, не снимая своего пальто, и мгновенно заснул.

Как всегда на новом месте, ему снился дом и старая мать, островерхие крыши и щенок, которого ему никто так и не подарил.

Он проснулся от собачьего тявканья.

На пороге сидел пес.

Он был нечесан и стар, весь в каких-то репьях.

Но Сванте воспринял это как знак. Он поделился с псом остатками мяса из консервной банки, хоть кот и смотрел на это неодобрительно.

Несколько дней Сванте отсыпался и путал день с ночью.

Пес и кот вступили в странные отношения — они то ссорились, то мирились.

Однажды, проснувшись, Сванте увидел, что они сидят рядышком на пороге, и молча смотрят в степь.

Сванте изучил деревню и обнаружил человеческие следы. Кто-то тут все же жил, но непонятно кто — и, главное, зачем?

Ответ вплыл в его жизнь утром, когда на пороге его нового жилища возник человек в рваном мундире Королевской почты.

— Приехал искать склад?

— Клад?

— Склад. Многие приезжают, но все называют по-разному. Одни говорят «шар», другие — «монолит», третьи — «мишень», слов-то много красивых. А я говорю — «склад».

— А ты кто?

— Я — Карлсон. Почтальон Карлсон.

— А тут есть почта?

— Почта есть везде. Я — почта. Кот — твой?

— Мой.

— А пес — мой. Хотя он, конечно, сам по себе. Ты не хочешь отправить письмо? Многие отправляют. Перед тем как исчезнуть.

Сванте задумался. Можно было бы отправить письмо вдове старшего брата, он как-то даже поздравлял ее с днем рождения, года два назад.

— Нет, мне некому писать, — ответил он, помедлив.

— А зачем тебе склад?

— Мне незачем.

— Оригинально.

Разговор затянулся, и Сванте, чтобы прервать его, стал чистить ружье. Карлсон с уважением посмотрел на ствол и ретировался.

Когда кот приучился питаться той частью сусликов, что оставлял ему Сванте, Карлсон явился снова.

— Я прочитал про тебя в газете. Ты, оказывается, знаменитость. В розыске.

— Напиши им, получишь что-нибудь в награду, — мрачно ответил Сванте. — Велосипед, скажем.

— Зачем мне велосипед? — хохотнул Карлсон. — Почту доставлять? Смешно.

Однажды Сванте, зайдя в поисках сусликов дальше обычного, увидел то, о чем говорил почтальон — странное сооружение на горизонте. К нему вела дорога, засыпанная желтой кирпичной крошкой.

У поворота стоял небольшой старый трактор, сквозь который проросло дерево. Больше всего Сванте насторожило то, что мотор у трактора продолжал работать.

На крыше сидела большая черная птица.

Когда Сванте подошел ближе, она открыла клюв и издала странный горловой звук.

«Кто ты?» — на миг почудилось Сванте. Или она сказала: «Когда-нибудь»? Но птица не стала поддерживать разговор, а снялась с крыши трактора, взмыла в небо. Между делом черный страж нагадил Сванте на плечо.

В конце желтой дороги обнаружился большой полукруглый ангар, отливавший серым в жарком мареве.

На дверях висел огромный замок.

Сванте обошел постройку, а потом, перехватив ружье, стукнул прикладом в железный бок, прямо в основание огромной цифры «17».

Ангар ответил глухим звуком пустоты.

На следующий день он пришел с огромными ржавыми кусачками, найденными в чужом доме.

Дверь с другой стороны, впрочем, оказалась открытой.

В огромном пустом ангаре сидел Карлсон.

— И что? — спросил Сванте.

— И все, — ответил Карлсон.

Они помолчали, и наконец Карлсон сжалился.

— Закрой глаза, — велел он. И тут же что-то вложил Сванте в ладонь.

Тот открыл глаза и увидел в своей руке веревку. Другим концом она была обмотана на шее коровы — маленькой и тощей.

— Что это?

— Твое смутное желание. Или не твое, но выстраданное. Откуда я знаю? Может, ты так любишь своего кота, что поменялся с ним желаниями. Бери корову и проваливай.

В дверях ангара Сванте обернулся.

— У меня только один вопрос. А куда делись остальные?

— Кто?

— Кто был тут до меня.

— Как куда? Переехали — за реку.

— Где же тут река?!

— А вот это уже второй вопрос, — сказал Карлсон и улыбнулся.

ВАРЕЖКА СМЕРТИ

Гунилла смотрела, как Малыш играет с собакой. С тех пор, как у Малыша появилась собака, он сильно изменился. У него уже не было воображаемых друзей, он стал много гулять — но уже не с Гуниллой, а с псом. Она тоже захотела завести собаку, чтобы вместе ходить в парке. Мама с печалью смотрела на мучения Гуниллы — ребенок был поздний, желанный. Мама прощала ей и татуировки, и черные ногти, и тяжелые ботинки. Но у мамы была аллергия на собачью шерсть, и в ответ на немой вопрос она только вздохнула. Мать Гуниллы вообще довольно часто вздыхала.

Малыш однажды зашел к ним со своим псом, и тот тут же наделал в прихожей лужу. Когда за ними закрылась дверь, мать вздохнула, а Гунилла молча пошла за шваброй. Мир был жесток, как манга о японских подростках.

Мир состоял из школы, наполненной тупыми детьми, впрочем, и взрослые были не лучше. Отец существовал в виде ежемесячного банковского перевода на счет матери и — раз в год — перевода на счет Гуниллы. В момент зачисления денег телефон вздыхал, вздыхала и мать. Переводы, однако, были большими, так что мать могла не работать. Целыми днями она сидела у окна и вязала. У Гуниллы было сто пар шерстяных носков с разноцветными узорами, и она молилась японским богам о том, чтобы свитер с оленями не был довязан никогда. Мать действительно отвлекалась от свитера, и вот только что связала Гунилле шарф и варежки. Варежки были связаны веревочкой, продетой в рукава, чтобы не потерять пестрые плоды материнских усилий. Выйдя из дома, она тут же прятала это убожище в рюкзак.

Как-то, глядя на гуляющих во дворе детей и их собак, Гунилла начала играть с варежкой. Так ненависть к цвету была побеждена воображением. Она так хотела собаку, что варежка в ее воображении превратилась в нее. Гунилла протерла глаза: перед ней сидел пестрый щенок.

Гунилла гордо тащила с собой щенка по улицам, пока не попала на выставку собак. Сперва она ежилась от недоуменных взглядов, но, когда ее окончательно признали за сумасшедшую, успокоилась. Щенок рвался и рвался с резинового поводка и наконец вырвался. Он влился в общую стаю собак, бегущих за лидером. Лидер, зажав палку в зубах, был в нескольких метрах от финиша, когда щенок прыгнул на него. Секунда, и палка вылетела из бешеного клубка. Фаворит исчез, и только щенок плевался шерстью — не то чужой, не то той, из которой был связан. Остальные собаки, рыча, отступали.

К щенку, потеряв осторожность, подступал судья. Щенок бросился на него и мгновенно выгрыз горло. Дальше девочка не стала смотреть и отвернулась к окну. Там начинался дождь, и пешеходы без особой грации бежали по лужам. Когда она вновь посмотрела в зал, то все уже было кончено. Не ушел никто, ни хозяева, ни их питомцы. Щенок терся ей об ноги и вилял хвостом. Теперь, правда, он был уже похож на взрослого пса.

Гунилле это понравилось. Быть хозяином собаки оказалось интереснее, чем она думала. Теперь надо было найти Малыша.

Когда Варежка поставил лежащему Малышу лапы на грудь, он уже знал, что этого человека сразу убивать не надо. Хозяйка хочет сперва с ним поговорить. Но разговор не состоялся. Гунилла просто смотрела в залитые страхом глаза Малыша и чувствовала, как ее наполняет наслаждение. Наконец она взмахнула рукой и снова отвернулась. Хорошо, что на красной шерсти кровь не слишком заметна.

Когда Гунилла вернулась домой, то мать сразу узнала свой узор на собачьей спине. Она вздохнула, но подумала, что, по крайней мере, на эту шерсть у нее аллергии нет.

КЛАСТЕР ШПАГ

— Зовите меня Макс. Просто Макс, — сказал хозяин, поклонившись.

Гость вошел, постучав ботинками о специальный уступ. Дверь закрылась, спрятав от глаз горный пейзаж и неровную лыжню.

— Я чувствую себя тут как в сказке. Кругом снег и тихо.

— Да, тут у нас туристический кластер «Три шпаги». И берегитесь, внизу, как в конце настоящих сказок, все завалено трупами, будто в «Гамлете», а у нас мир и спокойствие. Там внизу — война, на которую вы не обязаны возвращаться. Цену вы знаете.

— Знаю. Но мне объяснили, что это простая формальность перед тем, как спуститься к людям.

Они сели, и хозяин включил радиолу. Пела какая-то француженка.

— Полное падение вкуса, — сказал гость. — Я не порицаю, нет, просто я слушаю это и вспоминаю Генделя и Баха. Раньше, видимо, люди искусства были требовательнее к себе: они шли рядом с верой и ставили перед собой сверхзадачи. А это? И вообще, это из другого времени, не я, а мои внуки должны возмущаться этим пением.

— Ничего не поделаешь, у меня мало пластинок. А вы хотели, чтобы я вам поставил хор древних египтян? Это можно, тоже из другого времени и тоже вам не понравится. Дайте я все же переоденусь, так мне привычнее проводить официальную часть.

Через пять минут он вернулся в черном мундире с серебряным шитьем и черепами в петлицах.

— Это мой старый, у нас уже носят фельдграу, но я привык так. — Хозяин пожевал губы. — Глупости, что в наше время нужно выбирать сторону. Вот тут — ничего не нужно. Тут всегда кусок хлеба с маслом и никаких бомбежек. Только вот простой сметаны нет: есть лишь взбитая и с ванилином. Мы с вами остановились на цене. Итак, вы продаете?

Старик улыбнулся:

— Нет, просто показываю.

Лицо хозяина скривилось. Было видно, что ему жаль потерянного времени. А душа была хорошая, качественная, оттого ему было еще более обидно.

Глядя, как с трудом гость спускается по снежному склону, у хозяина защемило сердце: «А ведь он еще крепкий старик, и не скажешь, что он вообще может сдохнуть. И ходит этот поп на лыжах прямо как норвежец. Точно, это не мой день».

РЕПЕРТУАР

— Выпей яду, Ксанф.

«ГПУ и ж». Неизвестный автор

Гражданин в полосатой вязаной шапочке, какие носят футбольные болельщики (правда, у него она была похожа на устройство для определения направления ветра, которое летчики зовут «колдун» или «колбаса») вступил в маленький провинциальный город, как завоеватель в побежденную столицу. Город ему не нравился, вокруг была обычная нищета и убожество. Посередине главной площади находилась лужа, взятая напрокат у Гоголя. Над управой трещал на ветру трехцветный флаг, выцветший настолько, что поменялась его государственная принадлежность. Завоеванное Гражданину не понравилось, он повел длинным носом, взятым, кажется, у того же писателя, и оглянулся.

Нет, в этом городе было нечто неожиданное. На противоположных сторонах площади стояли сразу два театра. Здания были однотипными и отличались только вывесками: «Новый театр» и «Новейший театр». Нет, ценником на билеты они тоже отличались.

— Один театр — два сольди, другой театр — четыре сольди, потому что четыре больше двух, — суммировал различие в художественном методе гражданин.

На следующий день в театре за два сольди появился посетитель.

В зале было пусто.

Между плюшевых кресел бегала только крыса. Когда Гражданин присмотрелся, то обнаружил, что она в очках.

Старый театральный занавес был тяжел и расшит золотом. Даже издали чувствовалось, насколько он пыльный и старый. Гражданин поднялся по ступеням на сцену и, скользнув за мрачный полог, тут же остановился.

Перед ним, расставив широко ноги, сидел на табуретке толстый человечек. В руке его была плетка.

Рядом стояли актеры, чем-то похожие на кукол.

— Чувствую стиль мастера, — сказал Гражданин в полосатой шапочке. — Кажется, что-то эротическое есть в вашей творческой концепции. Я хотел бы поступить к вам на службу.

— У нас кукольный театр, а разве ты кукла? И почему ты не пошел в другой театр?

— Я был там. Там на занавесе нарисована чайка, а я не люблю птиц. Впрочем, я не люблю и людей. Они ничего не понимают и читают не с помощью головы, а посредством другого места.

— Ты мне нравишься, — сказал человек с плеткой. — Можешь называть меня Барабас. Ну, скажем, Всеволод Эмильевич Барабас, если тебе нравится торжественность. Фамилия твоя меня совершенно не интересует, поэтому ты будешь зваться просто Малыш. Денег я тебе не дам или дам как-нибудь в другой раз, все равно тебе их некуда тратить. Главное, ты будешь служить Мельпомене, а она у нас строгая госпожа, кормить не кормит, а только хлещет плеткой. Познакомься с моими куклами, малыш.

На Малыша смотрели высокий и мрачный Арлекин, такой же мрачный и высокий Пьеро и красавица в несколько рискованном наряде.

— Арлекина, — сказал Всеволод Эмильевич, — зовут Владимир Владимирович, Пьеро — Александр Александрович (я люблю сдвоенные имена), а у нашей примы имен много — но все они на букву «Л». «Л» как любовь. Потому что она и есть любовь. Она наша прима. Незнакомка. Прекрасная дама. Первая кукла, что начала водить автомобиль и тут же его разбила. Остерегайся ее — она сбежала из витрины модного магазина и до сих пор не избавилась от своих манер.

Больше актеров у нас нет, кроме крысы, конечно. Но она служит уборщицей.

Это Малыша удовлетворило, и он стал служить в театре Карлсона завлитом.

Служба оказалась необременительной. Спектаклей было немного, и поэтому куклы все время выясняли отношения. Репетиции были и вовсе удивительными. Карлсон собирал актерский состав за кулисами и лупил кукол плеткой.

— Зачем ты их бьешь? — как-то спросил Малыш.

— Актеров надо бить, — ответил Карабас. — Все актеры — куклы, даже если они называют себя людьми. Знаешь, что такое кукла? Кукла — это механизм. Наверняка ты помнишь, как наши бабушки и деды стучали по телевизору, когда он плохо показывал картинку, помогает этот способ и сейчас. Тут то же самое. Рассказывали и про одного знаменитого ученого, который починил счетно-решающую машину, пнув ее в бок. За удар он взял один сольди, и десять тысяч за свое знание, куда ударить. Любой удар изменяет реальность. Жизнь полна ударов. Даже смерть в прежние времена объяснялась ударом. Удар — и нет человека, если место выбрано неправильно. Или, если подумать, наоборот, совершенно правильно.

Малыш довольно быстро освоился, и интриги в труппе перестали быть для него секретом. Пьеро писал бесконечную поэму «Тринадцать» на религиозную тему об апостолах и возмездии за предательство. Арлекин тоже сочинял лирические стихи для примадонны, в основном о ее скулах, на которых горит закат. Впрочем, чаще лирики он писал рекламные частушки, зазывавших зрителей.

Однажды Малыш спросил, отчего у них в репертуаре всего одна пьеса.

— Кажется, у нас проблемы с репертуаром, — заметил он.

— У нас нет проблем с репертуаром, потому что мы играем одну и ту же пьесу. Раньше она называлась «Мышеловка», а теперь — «Балаганчик». Нужно менять не пьесы, а названия, потому что мы играем жизнь, а в жизни вечно происходит одно и то же. Главное — это запастись клюквой для сока. Клюквенный сок — очень важная в нашем театральном деле вещь.

— А может, поставить еще одну какую-нибудь сказку для детей... Про ключи от счастья. Мальчик будет искать ключи, соберет их и сложит слово «вечность».

Но Барабас ответил ему, что Малыш ничего не понимает в сказках. Ведь только европейские сказки — настоящие сказки, а наши сказки и не сказки вовсе. Эти сказки ставит театр напротив, и там по-немецки домовитая Красная Шапочка с бабушкой варят волка.

— Наши сказки, — строго заметил Барабас, — это жизнь. В них черная вода лесного озера и кипящая поверхность молодильного котла с вареным царским крупом, в них горький военный вкус каши из топора и сиротский плач медвежьей родни. В них гусеничный лязг самоходной печи и щучий присвист несбывшихся желаний. Вот что такое наши сказки, которые просто чуть окрашенная билибинской киноварью правда. Наша жизнь и наши сказки всегда предлагают цепочку испытаний. Обычно их три, а вот в театре за четыре сольди — блямц! — и все. А у нас не нужно собирать слово «вечность» для чего-то. Наш человек просто вечно ходит по ледяной пустыне и что-то собирает — тоже вечно. Одним словом, ничего ты не понимаешь в сказках. Главное, живи без торопливости. Если просидеть на крыльце, не выпуская корзины с пирожками из рук достаточно долго, то увидишь, как мимо твоего дома проплывает дохлый волк.

Но Малыш не оставил своей идеи. Он то и дело приставал к директору театра.

— Хотите, Всеволод Эмильевич, я напишу вам еще парочку пьес? — говорил он Барабасу. — Это несложно, честное слово.

Наконец Барабас кинул на него очень странный взгляд и поднял средний палец для привлечения внимания.

— Д�