Тесля Андрей Александрович — философ, историк. Родился в 1981 году в Хабаровске. Окончил Дальневосточный государственный университет путей сообщений по специальности «юриспруденция». Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института истории Санкт-Петербургского государственного университета; старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта. Автор многочисленных научных трудов и монографий, посвященных истории общественных движений в России XIX века. Живет в Калининграде.

Исследование выполнено в рамках гранта № 19-18-00073 «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX — XX вв.» Российского научного фонда.

Андрей Тесля

*

«КАК ОТРАДЕН МНЕ ВАШ ПРИВЕТ»

О переписке И. С. Аксакова и Е. А. Свербеевой

Каждому, занимающемуся русской интеллектуальной историей XIX века, памятны и дороги разнообразные «Архивы…» — от графов Мордвиновых и Воронцовых до Остафьевского и братьев Тургеневых, последний из которых продолжает выходить и в наши дни. Замечательным образчиком такого рода изданий является «Славянофильский архив», начавший выходить при Пушкинском доме с 2012 года — и если первый том был, вопреки названию, куда более «современным», являясь коллективным описанием истории славянофильского журнала «Русская беседа» (1856 — 1860), то последовавшие за ним вполне оправдывают выбранное редакцией заглавие. За минувшие годы были изданы: дневник Веры Сергеевны Аксаковой, переписка Ивана Сергеевича Аксакова с Юрием Федоровичем Самариным и его же переписка с Надеждой Степановной Соханской (Кохановской), а теперь, уже в качестве V-й книги продолжающегося издания, вышла в свет переписка Ивана Сергеевича Аксакова с Екатериной Александровной Свербеевой¹.

Если о корреспонденте Свербеевой существует множество работ, то о Екатерине Александровне (1808 — 1892) до сего времени сведения, имеющиеся в литературе, были весьма ограниченные и преимущественно разрозненные — прежде всего ее знали как жену своего мужа, Дмитрия Николаевича (1799 — 1874), памятного поздними мемуарами, посвященными прежде всего 1-й четверти XIX столетия², знали как заметную фигуру московского общества 1830 — 40-х годов, хозяйку «салона» — и как адресата нескольких стихотворных посланий той же эпохи.

Уже из сказанного понятна по крайней мере одна из ролей предпринятого издания — освещающего не только тот период жизни Екатерины Александровны, который ранее находился почти в совершенной тени (как до сих пор нет достаточно плотного, объемного повествования о московском дворянском интеллектуальном быте пореформенной поры, о «людях 40-х годов» после того, как они — по крайней мере в глазах «молодого поколения» — стали «стариками», «устаревшими», но при этом не старыми и, главное, сохранившими силы и интересы людьми), но и представляющей ее заинтересованному читателю и любопытствующему исследователю как самостоятельного персонажа. К тому же к 1860-м годам брак Свербеевых — некогда послуживший для Языкова поводом к восхвалению Екатерины Александровны и противопоставлению ее западной, чужеземной красавице, знаменитой Смирновой-Россет³ — фактически распался, супруги практически не пересекались, зажив каждый своей жизнью (18 — 24⁴). Стареющий Свербеев старательно оберегал — и оберегался родными — от соприкосновения с тяготами жизни, уклоняясь от решения житейских проблем и преодоления бед, а Екатерина Александровна жила не только делами семьи и близких, но и — как можно хорошо увидеть из публикуемых писем — откликалась на множество вопросов русской/московской общественной жизни.

Переписка Аксакова и Свербеевой сохранилась весьма неполно — в найденных и опубликованных письмах содержатся многочисленные отсылки к другим, утраченным. Однако и независимо от этого обстоятельства — переписка не была для Аксакова и Свербеевой основной или предпочтительной формой общения. Так, с осени 1865-го и по осень 1874 года письма отсутствуют — хотя общение продолжалось, как видно и из публикуемых в этом же томе писем Свербеевой к Елагиной⁵. И дело даже не в том, что они в основном жили в одном городе и имели возможность встречаться и беседовать лично — и тогда, когда они оказывались отделены друг от друга значительными расстояниями, они не испытывали особенной потребности делиться друг с другом на письме мыслями и сведениями о происходящем, если к этому не было конкретного делового (понимая под этим прежде всего дела родных и близких) повода. Отсутствие многие годы развернутого эпистолярного общения связано со склонностью Аксакова прежде всего делиться в письмах своими суждениями общего порядка, вопросами общественного свойства — переплетая их с конкретными обстоятельствами жизни, отталкиваясь от последних, от разговора, новости, прочитанной в газете, и т. п. (что и делало его столь выдающимся публицистом — и благодаря чему, плотности связи с конкретным, многие из его писем, именно как публицистика, лучше или во всяком случае не хуже статей). Общение со Свербеевой не давало ему возможностей развернуть свои наиболее сильные эпистолярные качества — она была близка его семейному и дружескому кругу (сам Иван Сергеевич познакомился с ней где-то в середине 1840-х годов), была особенно близка к Федору Ивановичу Чижову, с которым многообразно связана жизнь Аксакова⁶ — но при этом все-таки достаточно далека от его воззрений, была частью «его» московского мира — но отнюдь не единомышленником и не противником, то есть теми двумя позициями, которые прежде всего пробуждали его эпистолярную страсть.

Собственно, все три основных эпизода оживления переписки — это результат замечательной душевной отзывчивости Екатерины Александровны, когда она подает весточку Аксакову в тот момент, когда он в этом сильно нуждается:

— во-первых, это сам момент начала переписки, 1861 год — когда Аксаков возвращается в Москву с телом брата, переживая себя слабым наследником дела тех, кто только что умер, — прежде всего Хомякова и своего брата Константина, дела, от которого он до того несколько критически дистанцировался, — и когда обнаруживает себя в ситуации, что ему не от кого «отстраиваться», напротив — он если и не единственный, то один из немногих, кто может попытаться не дать их делу погибнуть окончательно. Голос Свербеевой оказывается одним из важных ободряющих, придающих сил — в моменте, когда отклик столь необходим: так, она шлет по городской почте короткое письмецо, радостно откликаясь на первый номер «Дня» (45, письмо от 14.X.1861) — говоря именно то, что во многом говорит другим и себе самому Аксаков, — и этот резонанс, несомненно, важен — как голос со стороны, подтверждающий то, что думаешь и на что надеешься сам;

— во-вторых, переписка, возникающая летом 1878 года, в напряженных общественных переживаниях после русско-турецкой войны 1877 — 1878 годов и Берлинского конгресса, речи Аксакова в Славянском обществе с протестом на решения последнего и последовавшей за этим ссылкой в имение Екатерины Федоровны Тютчевой (сестры жены Аксакова, Анны Федоровны) Варварино (Владимирской губернии). В тот момент Свербеева не только поддерживает аксаковское семейство, но и сопровождает Анну Федоровну до Троицы — и откликом на эту новую близость становятся теперь уже развернутые, полные разнообразных мыслей и переживаний, послания Аксакова,

— после чего она становится в конце 1870-х и вплоть до последнего года жизни Аксакова его постоянным собеседником — одним из немногих людей старого мира, уход которых не устает оплакивать он, отзываясь на все новые вести смерти — концом чего именно, какой именно связи, общности, начавшейся десятки лет назад, становится она, ведя хронику отходящей жизни.

Переживание смертей общих для них людей — объединяло их едва ли не в первую очередь, как возможность разделить скорбь не только как эмоцию, но и в общем понимании ушедших — и себя в связи с ними и через них.

Так, отзываясь на речь Аксакова о Федоре Ивановиче Чижове, прочитанную 18 декабря 1877 года в Славянском благотворительном обществе и напечатанную в 1-м номере «Русского Архива» за 1878 года⁷ — перед отправкой которой в типографию Аксаков читал ее Свербеевой, сверяясь с ее суждением, — Екатерина Александровна писала: «Вы крепко полюбили его. А как он Вас любил, Иван Сергеевич, как высоко ценил Вас, как гордился Вами. Вы остались теперь одиноки» (67, письмо от 25.XII.1877). И в тот же день Иван Сергеевич отзывается коротким письмом, заключая его словами: «Но трудно, как трудно оставаться одному!» (там же, выделено автором — А. Т.). Примечательно не только и не столько переживание своего одиночества — более или менее присутствующее с 1860-х годов и усиливающееся во 2-й половине 1870-х, по мере череды смертей (Самарина, Попова, Чижова — в 1878 году Черкасского и матери, Ольги Семеновны) — а то, что «общественный подъем» 1876 — 1877 годов не меняет этого переживания и не ослабляет его. Общественный подъем не расценивается как «время славянофильствует» — или, точнее, не приводит к появлению, включению в общение новых лиц как интеллектуально/духовно сродных в достаточной степени, чтобы можно было сказать: «теперь не одинок»⁸.

Как, наверное, любая переписка двух умных и глубоких, проживших большие жизни людей, длящаяся многие годы, — переписка Аксакова и Свербеевой полна деталями, оборотами, над которыми можно и нужно размышлять долго и специально, которые не укладываются в короткий обзор, выстраивающий из фрагментарности переписки некий последовательный рассказ. И эти детали и отступления — фрагменты для помещения в другие повествования, о конкретных событиях, о ходе идей, об устройстве московской жизни 1860 — 1880-х годов или отношений между людьми, некогда бывшими частью «московского общества 1840-х годов». Но позволим себе остановиться лишь на паре сюжетов — в порядке иллюстрации.

Так, в большом письме от 29 и 31 августа 1878 года, посланном Свербеевой в Варварино, куда отправился в ссылку Аксаков за произнесение речи против итогов Берлинского конгресса, Екатерина Александровна, в числе прочего, благодарит его за присланные ей стихи⁹: «…Вы воскресили во мне прошлое, то время, когда стихи Языкова, Хомякова и Константина Сергеевича так славно, так громко говорили нам правду, давно, давно прошло это время. Слезы полились градом из глаз моих, когда читала мне дочь Ваши стихи, отрадно мне было и грустно сильно было, как передать это двойное чувство, которым была полна душа моя» (83). На Аксакова по приезде в Варварино нахлынуло лирическое вдохновение — не писавший почти двадцать лет (последние его стихотворения датированы 1860 годом), он пишет одно за другим три («Варварино», «Анне» и «Ночь», датированы соответственно: 18 августа, 8 и 10 сентября 1878 года), а до исхода года напишет еще несколько («Среди цветов поры осенней…» и «29 ноября»)¹⁰ — и первое, на что он откликается, начав писать ответ Екатерине Александровне, это именно на слова о стихах, оставляя все деловые рассуждения на потом:

Отрадно было мне читать Ваше последнее письмо, дорогая Екатерина Александровна, и я тем более был утешен приемом, оказанным Вами моим стихам, что в Москве большею частью они произвели какое-то странное, не совсем благоприятное впечатление: ожидали, вероятно, чего-то вроде речи в стихах, какой-нибудь громоносной гражданской оды и т. д… Всего этого было довольно в моей жизни, и была потребность души в иных звуках, в ином строе. Впрочем, хорошо или дурно, а так оно есть, — так написалось и пишется. Посылаю Вам еще два стихотворения, мною написанные; одно из них, первое, посвящено Анне Федоровне… Мне приятно делиться этими отзвуками моей поэзии с старыми, очень, очень немногими друзьями, оживляя в памяти то время, когда прежняя поэзия была такой деятельной стихией в нашей общественной, интеллигентной жизни.

(83 — 84, письмо от 13.IX.1878)

Варваринская ссылка вызовет и дружеский оклик от Василия Алексеевича Елагина — единственной части большого семейства Киреевских-Елагиных, игравших такую заметную роль в русской интеллектуальной жизни 1830 — начала 60-х годов, оставшейся в живых. Он обосновался в Дерпте, где учился его сын (и где скончалась в 1877 году, переехав незадолго до этого к оставшейся части семейства, Авдотья Петровна Елагина). Свербеевой Аксаков писал: «<…> от Вас. Ал. Елагина я получил несколько строк, очень дружественных, из Москвы и уже отвечал ему в Дерпт. Он для меня вполне отголосок прошлого, когда мы были очень коротки. Впоследствии мы разошлись; в настоящем, т. е. во всей современной истории последних с лишком 10, 12 лет, у меня с ним не было товарищества, — да, кажется, эти годы скользнули по нем, его не затронув» (92, письмо от 21.XI.1878). Развело их прежде всего отношение к Январскому восстанию (восстание в Царстве Польском и крессах в 1863 году)¹¹, которое вообще очень многое изменило в русской общественной жизни¹². Уже в следующем году, откликаясь на пересланные ему Свербеевой письма Елагина и Муханова¹³, Аксаков писал: «Елагину мешает ко мне писать его отрицательное отношение к моей деятельности за весь последний период времени; так я думаю. Я получил от него еще в Варварине письмо (единственное), в котором он выражает желание, чтоб я, бросив все, занимался только стихотворством, как в старину» (96, письмо от 23.II.1879). Елагин умрет в том же году, 11 июля — и Аксаков теперь, в письме от 25.VII.1879 отзовется на это известие: «А мне так хотелось и так нужно было с ним видеться. Он последний из моих сверстников нашего московского круга… Как досадно на этот Дерпт, совершенно оторвавший его от нас» (101) (выделено автором — А. Т.).

В письме, уже приходящемся на новое царствование, Иван Сергеевич делится со Свербеевой: «В Москве, к сожалению, мало стало людей, мне сочувствующих… Завелись новые славянофилы вроде Юрьева¹⁴, которые одновременно в одной и той же книжке журнала восхваляют Хомякова и ползают перед памятью Чернышевского, угождая и вашим, и нашим» (109, письмо от 28.III.1881) — для Аксакова эти опыты нахождения нового, за пределами конфронтаций и разделительных линий споров прошлого, представлялись радикально неприемлемы, как не находил он в начале 1860-х никакого смысла в «почвенничестве» «Времени» братьев Достоевских, кроме попытки воспользоваться популярностью славянофильских идей. Но этот интеллектуальный ригоризм не исключал и чувствительности к движениям общественных настроений — так, летом 1880 года он предполагал, что «период деятельного нигилизма едва ли уж не пережит. Он выходит из моды и кредита, выдохся и отчисляется молодым, нарастающим поколением к „старому” поколению 60-х, 70-х годов!» (107, письмо от 20-26.VII.1880) — впереди будет еще «1 марта», которое создаст понятный ретроспективный взгляд, сильно отличающийся от процитированного суждения, но наступление нового, того, что получит название «восьмидесятничества» — которое затем будут связывать прежде всего с реакцией именно на гибель Александра II от «Народной Воли» — в этом уже предчувствуется как перелом общественного настроения.

Одна из прелестей архива — это собрание документов, но соединенных отнюдь не обязательно, более того — довольно редко логикой рассказа (что и позволяет со времен Ранке использовать архив как инструмент и критики уже существующих рассказов о прошлом, и выстраивания собственных повествований). Изданный том «Славянофильского архива» включает не только переписку Аксакова со Свербеевой, но также три дополнения: (1) писем Свербеевой к Елагиной, (2) писем разных лиц, адресованных Аксакову в период его Варваринской ссылки в июле — ноябре 1878 года, и (3) письмо дочери Екатерины Александровны, Екатерины Дмитриевны Свербеевой к вдове кн. Черкасского, Екатерине Алексеевне, с известием о московских делах, прежде всего о положении Анны Федоровны Аксаковой, после кончины Ивана Сергеевича. Наибольшую ценность в этом собрании представляют письма Свербеевой к Елагиной — своеобразные, очень насыщенные известиями сообщения об их общих родных и знакомых. Письма эти вряд ли доставят большое удовольствие читателю, пестря массой сжато передаваемых известий об отъездах, приездах, болезнях, смертях и рождениях, — но дают важный материал исследователю, вводя в ту самую повседневность, которая не отражается или отражается скупо в письмах «мужского круга» — в том числе и в письмах самой Свербеевой, адресованных Аксакову.