Русаков Геннадий
Александрович родился в 1938 году,
воспитывался в Суворовском училище,
учился в Литературном институте им. А.
М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом
в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве.
Автор десяти книг стихотворений. Лауреат
нескольких литературных премий, в том
числе национальной премии «Поэт» (2014).
Живет в Москве и Нью-Йорке.
Геннадий
Русаков
*
НЕ
ПРОСТО ДЛЯ СЧЁТА
*
* *
Когда
ворохнётся в груди
предчувствие
дальней дороги,
в
окно постучатся дожди
и
месяц взойдёт козерогий.
И
все на земле поезда,
и
все на земле самолёты
примчатся
оттуда — сюда,
без
всякой предписанной квоты:
чтоб
ехать (а лучше — летать)
в
различные дивные страны!
Не
красться в ночи, аки тать,
а
гласно, при всех, невозбранно —
ведь
месяц в серёдке небес,
ведь
время любви и удачи…
…С
наличием виз или без —
но
будет всё так, не иначе!
*
* *
Отблеск
славы лежит у меня на лице…
Как
всегда, не моей, а титанов былого.
Жизнь
прошла, но в её торопливом конце
есть
что взять у работников русского слова.
Ничего,
что порядком потрёпана ткань
этих
дней-торопыг в их привычном раскладе…
Жизнь
прошла, как когда-то и Тмутаракань,
далеко-далеко
позабытая сзади.
Мой
поклон и почтенье учившим меня!
Кто
по службе, а кто от душевной заботы…
Я
не думал дожить до вчерашнего дня —
годовщины
моей нынче вымершей роты.
Поздно
старые карточки перебирать,
вспоминать
имена и потешные клички…
Отозваться,
откликнуться и доорать
на
последней моей перекличке!
*
* *
Как
могу, воюю с тараканами —
с
памятью, с беспамятством, с судьбой.
Пью
как все — гранёными стаканами
(с
передыхом, не наперебой).
Не
хватает у меня дыхания:
сволочь-жизнь
спохабить норовит.
Я
в ней продолжаю трепыхание —
так
уж полагается… Ковид.
Вы,
кто выжил, кто с большой дыхалкою,
кто
успел смотаться с полтычка:
не
смотрите, как я кровью харкаю,
не
набрав для жизни два очка!
Не
хочу ни памяти, ни жалости.
У
сирот не принято блажить.
Вот
стихи. Прочтите их, пожалуйста.
Это
всё, что я успел нажить.
*
* *
Умирают
хорошие люди…
Нехорошие
— попросту мрут.
Кто
есть ху — нас Хозяин рассудит.
А
не то холуи разберут.…
Ведь
хороших на свете так мало!
Остальные
— обычный народ.
Их
то власть, то судьба донимала…
То
ковид, то плохой кислород.
Не
от радости люди хамеют,
лгут
и гадят то вдруг, то подряд…
А
хорошие так не умеют
и
добро безвозмездно творят.
Нам
их Бог выдаёт под расписку.
Мы
обратно их не отдаём:
раз
они подвергаются риску,
мы
их сами, скорбя, перебьём.
*
* *
С
неудобным для жизни лицом
(потому
и не очень в ней нужен),
я
был профнепригодным отцом
и
совсем безалаберным мужем.
Ну,
не в масть мне семейный уклад
(не
готов я пока для уклада):
что
ни скажешь — не то и не в лад,
что
ни сделаешь — лучше не надо.
То
ли ёрник и вечный студент,
то
ли нервенный с финкой в кармане…
Нарушая
привычный контент,
спал
у тёщи на тощем диване,
приходил
на свиданку с женой,
три
столетья с ней будучи в ссоре…
А
умру — для неё для одной
это
будет, наверное, горе.
*
* *
В
Колхиде было ветрено и знобко,
дымилась
поседевшая вода.
И
вдруг внезапно пропадала тропка,
ведущая
неведомо куда.
Зато
просторно виделась округа
и
шевелился воздух впереди,
что
доводило женщин до испуга
и
до похолодания в груди.
Пять
дней штормило. Море стало серым.
Все
плохо спали (в том числе и я).
В
заливе лодки падали всем телом,
грозясь
уйти в турецкие края.
Кончался
май. В июне ждали вёдро.
Рапан
в меню уже надоедал.
Я
жил в те дни безденежно, но бодро.
Писал,
но плохо. И чего-то ждал.
Мне
с голодухи мыслилось эпично.
Я
видел всё как будто с высоты,
воспринимая
мир сугубо лично,
хоть
слабо различал его черты.
От
водной соли шелушились руки.
Хотелось
жить, но чтоб на свой манер.
И
вспоминались женщины, разлуки,
Самара,
Мелекесс, СССР…
Я
вдруг задумал написать поэму —
не
первый раз, но, кажется, всерьёз,
поскольку
я уже нащупал тему:
по
сути дела, я давно с ней рос.
Мне
чудилась большая панорама —
свидетельство,
взволнованный рассказ.
В
нём вся семья: бабуся, папа, мама…
Я
даже знал название: «Про нас».
Пришли
слова зачина — очень робко,
потом
смелей и — разом, как всегда:
«В
Колхиде было ветрено и знобко.
Дымилась
поседевшая вода».
*
* *
Комары,
слишком вялый туризм,
неучастие
в местной харизме…
Даже
счастье — увы, атавизм.
И,
похоже, излишний для жизни.
Вот
ведь век! Пусть не хуже других,
но
не лучше, а средне-терпимо.
Уходи
— не любимее их!
Пожил,
побыл — спасибо и мимо.
Как
я всё же люблю эти дни,
по
занудству подобные клизмам!..
Посидел,
огляделся — они!
С
комарами и вялым туризмом.
Значит,
надо стихи дописать,
дотерпеть
до признанья и бума…
Жизни
камешки в окна бросать,
вызывая
на стрелку у ГУМа.
*
* *
Сухая
холодная осень.
Спокойные
серые дни.
Рассвет,
как положено, в восемь.
Блистание
голой стерни.
Как
прибрано в мире за сутки!
Как
пол подметён и помыт…
В
пруду кувыркаются утки.
И
прост отработанный быт.
Пора
тишины и покоя,
просторного
поля и вод.
Какое-то
время такое,
что
Бог будто рядом живёт.
И
больше не надо стыдиться
ни
всех, ни себя самого.
…А
солнце за лесом садится.
И
вскоре не станет его.
*
* *
Ничего,
всё придёт и продлится,
будет
лучше, чем было вчера.
И
любимых высокие лица
станут
сниться опять до утра.
Мы
дослушаем звоны капели,
снова
бабочки к нам прилетят.
Ну
а песни, что мы не допели,
сплошь
допетыми быть захотят.
Мы
ведь в мире не просто для счёта,
мы
нужны, и без нас — никуда.
Мне
в нём дольше остаться охота,
собирая
в щепотку года.
Добрый
Боженька раннего детства!
Тронь
меня невесомой рукой,
чтоб
мне снова на мир заглядеться…
И
припасть к нему мокрой щекой.