КНИГИ:
ВЫБОР СЕРГЕЯ КОСТЫРКО
*
Харуки Мураками.
Мой любимый sputnik. Перевод
с японского Натальи Куниковой. М.,
«Эксмо», 2022, 320 стр., 5000 экз.
Роман 1999 года. Первый вариант перевода
его на русский язык (той же Н. Куниковой)
вышел в 2004 году, но в отличие от
общепризнанных хитов Мураками («Охота
на овец», «Хроника заводной птицы»)
критикой и широким читателем остался
практически не замеченным. Слишком уж
она странная, эта книга, даже для Мураками.
Сюжет, система образов, с помощью которых
писатель разворачивает тему одиночества
в сегодняшнем мире, обостряют проблему.
Два главных и симпатизирующих друг
другу персонажа разделены своими
безответными любовями. Молодой учитель
(он же повествователь) любит девушку.
Девушка «сокрушительно» (и это не
метафора) влюблена во взрослую женщину.
Та, в свою очередь, производя впечатление
образцовой «успешной женщины», пережила
в отрочестве душевное потрясение,
лишившее ее способности к каким-либо
чувствам. Автор не дает читателю, даже
на финальных страницах, какого-либо
однозначного толкования пережитого
героями, разве только предлагает некое
направление для его осмысления. Ну,
скажем так: наше родство с возлюбленной,
да и сама возлюбленная существуют ли в
реальности, или реальность — в том числе
и образ возлюбленной — мы создаем сами,
точнее, их создает наша тоска по этому
образу? Или: действительно ли мы полностью
воплощены в нашей так называемой реальной
жизни (Мураками использует образ «по
эту сторону зеркала») или есть еще некое
параллельное пространство — по ту
сторону, — в котором мы можем обрести
вожделенное ощущение полноты своего
бытия. И так далее.
Поначалу все традиционно: любовный
треугольник, в котором несчастны все
(или все-таки, напротив, счастливы
полнотой своей тоски по жизни). События
развиваются, вроде как подчиняясь логике
окружающей нас реальной жизни, и вдруг
с героями происходит нечто, что невозможно
объяснить освоенными нами «по эту
сторону зеркала» представлениями.
Сюжетом становится вторжение в нормальную
жизнь аномального, и — что главное —
естественность, закономерность,
необходимость такого вторжения.
Героиня, молодая девушка, одержима
потребностью писать, при этом она не
графоманка, у нее дар, для нее создание
художественного текста — это ее способ
думать, устанавливать связь с миром и
собой. Хемингуэй советовал: если вы
хотите избавиться от мучительной мысли,
запишите ее. У героини противоположный
подход, в своем творчестве она следует
за фразой актера, который на вопрос,
почему в его фильме так много крови,
ответил: «Человек так устроен: если в
него выстрелить, польется кровь». Для
героини Мураками «выстрел» — это
художественное слово как ее способ
«пускать кровь» из реальности.
Важная в романе метафора: «sputnik» —
советский космический аппарат с собакой
Лайкой на борту, обреченной вечно —
живой, а потом мертвой — пересекать
бесконечность. Sputnikом повествователь
называет главную героиню. Образчики ее
прозы тоже входят в роман, органично
включаясь в его сюжет.
Надеюсь, что мои
отрывистые замечания о романе, возможно,
объясняют, почему «Мой любимый sputnik»
предполагает чтение медленное и
сосредоточенное. И не напрасное.
Китай у русских писателей. Составление
и вступительная статья Александра
Романенко. М., «Родина», 2022, 528 стр., 200
экз.
Книгу составили отрывки из описаний
Китая, сделанных русскими путешественниками
и литераторами XVII — ХХ веков. Сборник
открывают извлечения из «Путешествия
в Китай» боярина Николая Спафария,
побывавшего там с дипломатической
миссией в 1675 году, заканчивают — очерки
советских писателей, в частности, Бориса
Полевого и Сергея Залыгина, совершивших
большую поездку в 1956 году. О феномене
же нынешнего Китая, который из отсталой,
отодвинутой в последние два столетия
на окраину мирового исторического
движения страны вдруг, всего за какие-то
три десятилетия сумел стать супердержавой
— в этом сборнике вы не прочтете. Не
поспевают за Китаем наши писатели.
Сергей Залыгин, например, побывавший
там и в 1989 году, в год завершения китайской
«перестройки», год «площади Тяньаньмин»,
не написал в дополнение к опубликованным
им когда-то очеркам ни строчки,
ограничившись только устными рассказами,
из которых явствовало, что увиденное
им теперь в Китае никак не соотносилось
с уже сложившимся у него когда-то образом.
Некая внутренняя энергетика Китая,
скрытая от внешнего наблюдателя,
несомненно, накапливалась давно. И это
так или иначе чувствуется в большинстве
представленных в сборнике текстов. В
частности, в очерках Никиты Бичурина,
в качестве начальника духовной миссии
проведшего 14 лет в Пекине начала XIX века,
описываются система образования, уровень
бытовой культуры (достаточно высокий
даже по европейским меркам). В воспоминаниях
о своих десяти годах в Пекине другого
священника Василия Васильева. В картинах
китайской жизни, оставленных Иваном
Гончаровым во «Фрегате Паллада». И так
далее. Всего тут представлены свидетельства
более тридцати авторов. В своем роде
симптоматичным я бы назвал рассказ
Бориса Полевого, как советские писатели
ездили к Великой Китайской стене и по
дороге демонстрировали своим китайским
провожатым обилие своих, вычитанных из
справочников, знаний о стене. Но вот они
наконец ее увидели, и — «апломб наш
сразу испарился. Древняя стена эта
поражала не только грандиозностью
масштабов, но и удивительно зрелым
инженерным планом, архитектурным
мастерством, замечательной продуманностью
расположения». «У меня еще свежи в памяти
так поражающие нас стены древнего Рима,
старинные эллинские форты, хмурая мощь
Тауэра, но как это в общем-то незначительно
выглядит по сравнению вот с этой
десятиметровой громадиной, которой две
тысячи лет китайцы опоясали свою страну».
Из пропущенных книг
В. С. Печерин. Apologia pro vita mea. Жизнь и
приключения русского католика,
рассказанные им самим. Ответственный
редактор и составитель С. В. Чернов.
СПб., «Нестор-История», 2011, 864 стр.
Вспомнить о ней и
посокрушаться, что в свое время
замечательная книга не была отмечена
в «Библиографических листках», заставило
меня эссе Калле Каспера в июльском
номере «Нового мира» (речь там шла о
«Замогильных записках» Франсуа Рене
Шатобриана и Владимира Печерина). Увы,
о Владимире Сергеевиче Печерине (1807 —
1885) большинство из нас знает только от
Герцена, описавшего их встречу в
английском монастыре в «Былом и думах»,
и по воспроизведенной там же их переписке
(часть седьмая, глава VI). Активная жизнь
Печерина практически целиком прошла
за границей, включая двадцать лет
католического монашества. Письма его
ценились в узком кругу тогдашних
интеллектуалов, но первым и до недавнего
времени единственным книжным изданием
его сочинений стали вышедшие только в
1932 году (переизданы в 1989-м) «Замогильные
записки», которые М. О. Гершензон составил
из мемуарных заметок, содержавшихся в
письмах. И вот наконец внушительный по
объему (54 печатных листа) том сочинений
Печерина под названием «Apologia pro vita mea»,
в который вошли, естественно, его
мемуарные заметки, а также переписка
со своими русскими корреспондентами.
145 писем никогда ранее не публиковались.
Писались они «русским европейцем»,
относившимся к письменной своей речи
необыкновенно ответственно, но это
действительно письма, в которых автор
позволял себе больше раскованности,
эмоциональности, доверительности и
даже провокативности. Письма эти
составляют, по сути, единое целое с
«Замогильными записками». Труд по
составлению и комментированию этого
огромного корпуса текстов взял на себя
исследователь творчества Печерина С.
В. Чернов, и проделанная им работа
производит сильнейшее впечатление —
только в его развернутых комментариях
1919 позиций (180 страниц текста мелким
шрифтом на страницах формата 70х100/16),
плюс Библиография и несколько Приложений.
«Замогильные записки»
Печерин начал писать в 1860-е годы с
надеждой опубликовать их в обновленной,
как ему казалось, России, но, увы, надежды
не оправдались. В письме 1972 года к
близкому другу Ф. В. Чижову он писал:
«благодаря цензуре мои записки никто
не прочтет», «никто не похвалит и не
осудит их… моя рукопись будет долго-долго
лежать в ящике забвения. Я теперь адресую
своим записки прямо на имя потомства;
хотя, правду сказать, письма по этому
адресу не всегда доходят, — вероятно,
по небрежности почты, особенно в России.
Через каких-нибудь пятьдесят лет, то
есть в 1922 году, русское правительство
в припадке перемежающегося либерализма
разрешит печатать эти записки, то тогда
это будет ужасная старина — нечто вроде
екатерининских и петровских времен,
времен очаковских и покоренья Крыма.
Будет только темное предание, что дескать
вот в старые годы жил-был на Руси такой
чудак Владимир Сергеев сын Печерин: он
очертя голову убежал из России,
странствовал по Европе и, наконец, оселся
на одном из британских островов, где и
умер в маститой старости... Какой-нибудь
юноша 20-го столетия прочтет историю
этой жизни, вечно идеальной, отрешенной
от всякой земной корысти, вечно
донкихотствующей, и может быть это
чтение воспламенит в нем желание
совершить какую-нибудь великодушную
глупость».