Обозрение Марианны Ионовой: «Новый мир», 2018, № 9

Гугельхупф

Первая часть романа «Ромовая баба», автор которого пожелал укрыться под псевдонимом Федор Грот, заставляет вспомнить фантасмагории Гофмана и Гауфа, и этот оммаж немецким романтикам столь же неслучаен, как неслучаен псевдоним, напоминающий о русифицированных именах немцев в Российской империи. «Ромовая баба» – не сказка для взрослых, хотя к магическому реализму ее, несомненно, отнесут, не притча, а пространная метафора, довольно-таки сухое послание в орнаментированной шкатулке, отпирает которую ключ специализации «Федора Грота» – экономическая история Германии XIX века.

Сын пекаря из Дармштадта обнаруживает в себе дар видеть духов болезней и обезвреживать их, превращая в гугельхупфы, вид традиционной немецкой сладкой выпечки. Отвратительное – в аппетитное, хотя не теряющее губительности, сводимой на нет, впрочем, быстро наступающим чудесным исчезновением сдобы. Духовидец едет в Россию, чтобы сразиться с царицей недугов чумой и победить, обратив в этакую царь-«бабу»… Чума – болезнь антисанитарии, нищеты. Однако то, что в Европе призвано сделать жизнь менее «болезненной», т. е. более комфортной (о комфорте см. ниже), установить экономическую и социальную справедливость, когда богатство одних не порождает нищеты других, в России может осуществиться лишь как реванш, возмездие, не преследующее иной цели, кроме возмездия. Миссия же нашего героя обессмысливается с открытием: чума вовсе не последняя и высшая инстанция исподволь проникающей российские земли темной силы; над ней главенствует великий и ужасный Стенька Разин. В финале представители просвещенных сословий по роковой случайности угощаются огромным «чумным» гугельхупфом (который почему-то не испарился, как должен был бы). Немец, таким образом, невольно, с благими намерениями, скармливает русским погибель, после чего возвращается на родину, где продолжает отцовское дело – выпекает те же гугельхупфы, чудесные уже только своими вкусовыми качествами и, соответственно, безопасные. Он переживет Вторую мировую и передаст рецепт. Европа избавлена от красной чумы, которую «поглотила» Россия, но коричневая-то, получается, показала невосприимчивость к гугельхупф-вакцине... Не поддается однозначному истолкованию мнимо сентиментальный эпилог со своего рода передачей эстафеты от Германии старой Германии молодой, начинающей жить среди руин, оставленных Второй мировой.

Либо я не тем ключом отперла не тот ларчик, либо автор в последний момент «поменял замок», упреждая читательское самодовольство и сохраняя секрет своего дразнящего и самую толику ядовитого изделия.

Константин Фрумкин

«Эссе о комфорте» Константина Фрумкина («Философия. История. Политика») подошло бы название «В защиту комфорта». Это апология в исконном смысле слова, который последнее время почему-то уступил место отобранному у другого греческого – «панегирик». А между тем автор и сам смотрит, и читателю предлагает посмотреть на предмет вне этических категорий и, стало быть, как на этически нейтральный. Комфорт сегодня приходится защищать от психологов, настойчиво выгоняющих своих клиентов из его зоны, но на самом деле он нуждается в защиту с тех пор, как стал осознаваться ценностью.

Человек никогда не должен быть доволен тем, что имеет в данный момент; ощущение довольства, удобства – один из тех «грехов», суть греховности которых неочевидна, но для интуиции убедительна. Убедительна потому, что потребность в страдании человеку столь же присуща, как заложена и потребность в счастье. Первая осуществляется в жертве, недолго остававшейся только и исключительно религиозной. Периодически возникает идеология, объективирующая эту потребность, выносящая ее вовне, превращающая в директиву, которая у части общества встречает энтузиазм, у части – отторжение, у части – чувство вины. Фрумкин разводит комфорт и роскошь и объясняет войну против комфорта подменой этих понятий. Но мне представляется, что те, кто нападают на комфорт, видя в нем причину разложения западной цивилизации и т. д., и т. п. (эта аргументация известна), нападают на него не по ошибке, путая с роскошью, достаточный минимум – с избытком. Нет, именно потому, что комфорт – это как 36,6?, норма: «…о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:15-16). Норма связывается с равновесием, равновесие – с покоем, покой – с безразличием, а безразличное состояние есть в той или иной форме смерть, исключенность, изверженность из жизни. Кем связывается, кто выстраивает эту цепочку? Похоже, наша глубинная интуиция, создавшая конструкт нормы как неподвижную ось для балансировки крайностей. Этой вызывающей ассоциации со смертью умозрительной неподвижностью нормы наделяется и ее частный случай – комфорт. Как и положено золотой середине, недостижимый, а потому и необходимый.