За несколько лет до своей кончины Дмитрий Иванович Менделеев (1834 — 1907) принимает решение поделиться с соотечественниками своим сокровенным, идущим от самого сердца. Итогом его раздумий явились три книги.
Первая из них — “Заветные мысли” — выходила четырьмя отдельными выпусками в 1903 — 1905 годах в Петербурге в типолитографии М. П. Фроловой. Это издание, увы, осталось единственным.
Вторая — “К познанию России” — была опубликована в 1906 году издателем А. С. Сувориным. Она быстро разошлась, и автор подготовил ее переиздание — редчайший случай, когда в течение года выходят в свет четыре (!) издания подряд. На следующий год, уже после кончины Д. И. Менделеева, появились 5-е и 6-е, а в 1912-м последнее, — 7-е издание.
Судьба третьей книги — “Дополнения к познанию России” — сложилась более драматично. Работу над ней Д. И. Менделеев начал в 1906 году. Вступление и первую главу он еще успел отослать в типографию. Рукопись же второй главы позже была обнаружена на его рабочем столе. Книгу выпустил в свет в 1907-м в том же издательстве сын великого химика И. Д. Менделеев.
Да, сам Дмитрий Иванович понимал, что конец жизненного пути неумолимо приближается. Поэтому он торопился, не жалея ни сил, ни времени, не очень заботясь о стиле и форме изложения. “Читатель видит, — писал он, — что я не стесняюсь говорить отрывочно и лично от себя, но прошу заметить, что такую “отсебятину” я стараюсь (но не всегда успеваю) включать в выноски, предлагаемые в трудночитаемом, мелком типографском наборе. Мне все время кажется, что я в последний раз говорю с немногочисленными моими читателями, а потому многое пишу не развивая, просто спеша” (“К познанию России”).
Существует ли некий ключ к этому духовному завещанию Д. И. Менделеева? Его четко сформулировал в предисловии к “Заветным мыслям” сам автор:
“Всегда мне нравился и верным казался чисто русский совет Тютчева:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои,
Пускай в душевной глубине
И всходят, и зайдут оне,
Как звезды ясные в ночи;
Любуйся ими и молчи.
Но когда кончается седьмой десяток лет, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварились в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шепот, или открытый призыв к мистическому, личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и предстоящих постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что:
Мысль изреченная есть ложь, —
тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием и требуется писать „Заветные мысли””.
В этих словах схвачен основной идейно-философский, эмоционально-психологический, нравственный смысл всех этих трех книг Д. И. Менделеева.
Каких бы вопросов ни касался Дмитрий Иванович (а их великое множество), будь то проблемы народонаселения, фабрично-заводской промышленности, сельского хозяйства, внутренней и внешней торговли, науки, высшего и среднего образования, политического устройства России, международных отношений, русско-японской войны и т. п., везде красной нитью проходит, с одной стороны, предостережение и протест против, возможно, ждущих нашу родину революционных “гибельных потрясений”, с другой — последовательная защита эволюционных, “постепенных, но решительных перемен”, при посредстве которых только и возможны действительное процветание и прогресс великой России...
В прокрустово ложе революционных догм и призывов, возобладавших у нас в послеоктябрьский период, “консервативное умонастроение” великого русского ученого, понятно, не укладывалось. Вот почему в советское время подлинные социально-философские и политические воззрения Д. И. Менделеева старательно обходились молчанием как в исследовательской, так и научно-популярной литературе, а из оригинальных его текстов соответствующие, признанные “крамольными” места попросту изымались цензурой. То, чего никогда не было и быть не могло при жизни Дмитрия Ивановича, того он “дождался” после своей смерти.
Предпринятый в 30—50-х годах Академией наук СССР выпуск двадцатипятитомного собрания сочинений Д. И. Менделеева тоже попал под цензурные ножницы. Особенно разгулялась цензура, когда дело коснулось переиздания трех упомянутых выше книг. Они были опубликованы (если это вообще можно назвать публикацией) в 1952—1954 годах в XXI, XXIII и XXIV томах его сочинений. По моим приблизительным подсчетам, из них изъято около 7—8 печатных листов. Изымалось все политически и философски “невыдержанное”, “неблагонадежное”, начиная с отдельных предложений, абзацев и кончая десятками страниц текста и всей 9-й главой “Заветных мыслей”, зарубленной начисто.
Таким образом, мы, современные русские читатели, по прошествии почти девяноста лет со дня смерти нашего великого соотечественника практически лишены возможности прочесть в полном объеме все то, о чем размышлял в последние годы своей жизни Д. И. Менделеев. Ведь дореволюционные издания трех упомянутых книг давно стали библиографической редкостью.
Необходимо, на мой взгляд, скорейшее переиздание этих работ Д. И. Менделеева. Пока же хотелось бы предложить вниманию читателей журнала своеобразную подборку из перечисленных выше книг ученого, которую я назвал “Неизвестный Менделеев”. Она составлена из тех страниц и фрагментов, которые были изъяты цензурой в двадцатипятитомном собрании его сочинений.
Кстати, попутно хочется отметить, что журнал и ранее обращался к творческому наследию знаменитого химика. В декабрьской книжке “Нового мира” за 1966 год публиковалась извлеченная из архива статья Д. И. Менделеева “Какая же Академия нужна в России?”. В ней он изложил свою концепцию перестройки Академии наук, которая и ныне не лишена актуальности. Впрочем, Д. И. Менделеева всегда отличала острота и независимость мышления. Недаром в своей последней, незавершенной работе “Дополнения к познанию России” он писал: “Ничуть не желая никому навязывать своих мыслей, пишу так, как думаю, ничего не скрывая между строк, в чем и полагаю свою посильную лепту к алтарю Отечества”.
I
ЗАВЕТНЫЕ МЫСЛИ
Древний человек, стремясь постичь “начало всех начал”, как всякому известно, запутался и долго шатался, пока вслед за Возрождением, при котором разом двинулись художество и наука, не явился реализм, яснее всего выразившийся в успехах естествознания, а от них и в промышленности. Мыслители, указывающие на Азиатские народы как сохранившие у себя чистый дуализм и развивающиеся преимущественно при помощи следования древлесоставленным кодексам, кажется, забывают, что все эти народы в наше время слабы и до того шатки, что поддаются сравнительно ничтожным влияниям передовых народов.
Того ли хотят для всего мира, а наши писатели для России? Она, находясь на грани Азии с Европой, имея явную склонность к реализму, даже во всей философии может, по-видимому, довести до конца реальные представления об единении вещества, силы и духа, в чем должно видеть истинное торжество реализма, и может сбиться с пути, завещанного ее историей, если отвернется от Запада и не будет искать мировой между течениями прежней жизни Востока и новой жизнью Запада.
Для умножения продуктов земледелия не столько нужно умножения в нем простой ручной работы, сколько умножения в количестве и качестве урожаев. Наши урожаи, в среднем достигающие лишь трети того, что получают в Бельгии или Англии с того же количества земли, явно указывают на это, а потому умножение количества босяков определяется отнюдь не размерами нашего сельского хозяйства, а исключительно тем, что рядом с ним не развиваются другие виды промышленности, везде и всегда возникающие, между прочим, из необходимости дать работу всюду размножающимся босякам, называемым чаще всего просто “пролетариями”, а потому на переделывающую промышленность можно смотреть как на единственно верное средство к уменьшению числа босяков, ищущих работу. А улучшения сельского хозяйства должно ждать отнюдь не от того, чтобы занять этих босяков земледелием, а лишь от приложения к нему капиталов и знаний.
Нарекающие на фабрики и заводы выставляют обыкновенно их основным недостатком необходимость для их основания громадного скопления капиталов и возникшую оттого власть капитализма в современном мире. Прежде чем рассматривать этот предмет в его существе, я считаю необходимым указать, во-первых, на то, что преобладание земледельцев, предшествующее преобладанию капиталистов, совершенно таково же, как современное преобладание капиталистов, а во-вторых, на то, что ни то, ни другое преобладающее значение не определяется сущностью “блага народного” и всего государственного и общественного устройства, так как они мыслимы с преобладанием совершенно иных влияний, например, в монархическом правлении при преобладании Монарха и поставленных им чинов, а при конституционном или республиканском устройстве вместе с преобладанием лиц, совершенно не связанных ни с землевладением, ни с капитализмом, например, стариков, лиц духовных, лиц ученых, лиц, отличающихся явными заслугами и известными нравственными качествами, и т. п.
Чтобы сделать мою мысль более ясною, укажу на то, что в прошлом 1902 году мне пришлось в одном кругу просвещеннейших людей Парижа слышать большие нарекания на систему парламентских выборов и указания на то, что в умах множества людей уже ютится мысль о том, чтобы народных представителей избирать исключительно не по цензу имущественному, а лишь по цензу научной подготовленности и нравственных качеств, в том предположении, что лишь научная подготовка дает такую широту воззрений, которая нужна для обсуждения государственных дел. Лично от себя при этом считаю нужным сказать, что выбор народных представителей из числа ученых мне нравится не больше выбора их из числа землевладельцев или капиталистов потому, собственно, что дело государства я считаю не только теоретическим, но и чисто практическим, в котором нужна своя особая подготовка, и правильное движение вперед для меня мыслимо не по решению большинства, составленного из лиц какого бы то ни было рода, а лишь под влиянием передовых единичных людей, выбор которых при всяком образе правления останется в некотором отношении случайным, что, по мне, все же вероятнее при господстве монархизма, не заинтересованного в частностях, а определяемого лишь общими народными интересами. Этим я не хочу говорить против участия землевладельцев, капиталистов и ученых в народном представительстве, а хочу только сказать, что по существу государственного дела участие в нем капиталистов вовсе не из чего не следует, и если оно существует в настоящее время во многих странах Западной Европы, то это ничуть не касается России, в которой может развиваться капитализм без всякого прямого его участия в правительственных сферах, не только общих, но и местных.
Для уяснения этого укажу, не в виде своей заветной мысли, а только в виде пояснения вышеуказанного, что капиталы, надобные для фабрик и заводов, можно доставать путем государственных займов, предоставляя их, конечно, за соответственный процент вознаграждения или интереса лицам, могущим двигать промышленность. Мне известно учение социалистов, желающих, чтобы вся индустрия двигалась как государственная машина, без всякого накопления индивидуальных капиталов, но я считаю такие мысли социалистов совершенно непригодными к действительности, которою двигают не одни общественные побуждения, но и личные интересы. Этими последними определяются всякие успехи всех видов промышленности еще в большей мере, чем стремлением ко всяким видам союзности и государственности. Отлагая до одной из последующих статей развитие своих мыслей о способах, наиболее подходящих к современному быту России для приобретения громадных капиталов, нужных для развития ее промышленности, заключу эти побочные соображения тем основным замечанием, что капиталы, нужные для промышленности, вовсе не заключают в себе никаких других требований, относящихся ко всему ходу народной жизни, кроме обеспечения получения процентов, или интереса, и я бы ничего не дал в государственном отношении представителям капиталов, вложенных в промышленность России, как не дал бы ничего и землевладельцам, на которых я смотрю не иначе как на капиталистов.
Можно писать еще очень многое по поводу роли капитала в деле перерабатывающей промышленности и по отношению к тому, что капитал является здесь таким же кормильцем прибывающему народонаселению, как и земля, но я не считаю необходимым и полезным умножать подобные соображения чисто реального свойства, потому что не считаю их достаточно убедительными для тех многочисленных пессимистов, которые сетуют на роль капитализма, в особенности ввиду того, что капиталы скопляются в руках немногих и эти немногие, т. е. капиталисты, везде получают такое же значение, какое в свое время имели крупные землевладельцы.
Без революций, без удовлетворения спешливым и малосостоятельным утопиям коммунистов, эволюционным путем в переделывающих предприятиях постепенно исправляются те недостатки, которые часто указывают в промышленности. И если мы взглянем на то, как шло дело в сельскохозяйственной промышленности, то увидим такую же постепенность улучшений, хотя наступивших, увы, часто только путем революционным или способом резких переворотов, подчас стоивших войн (С.-А. С. Штаты).
Проведя главную часть своей жизни в среде молодежи, учащейся не только для того, чтобы сделаться современными людьми, но и для того, чтобы получить через это возможность зарабатывать насущный хлеб для себя и своей семьи, видя размеры средних промышленных заработков в С.-А. С. Штатах и зная то, чего достигают у нас на обычном служебном поприще, я не уставал и не устану говорить о том значении, которое имеет промышленность в деле единоличных заработков лиц со всякой подготовкой, и утверждать, что будущее благо отдельных лиц, а через то и всей страны нашей, первее всего зависит от меры развития у нас переделывающей промышленности. Наши газетчики, подделываясь под тон некоторой части наших отсталых людей, просто не понимают даже прямой своей выгоды, когда бичуют переделывающую промышленность, потому что газету покупать могут только те, у кого есть какие-то избытки, а не босяки и сельскохозяйственные рабочие.
При начале промышленной эпохи, уже ныне совершающемся, еще будут уповать на земледелие, потому что свободных или малонаселенных земель еще довольно, но это очень скоро пройдет, если прирост народонаселения не будет сильно уменьшаться всякого рода недугами и войнами, а при тесноте народонаселения неизбежны будут босяки, и сперва для их прокормления, а потом из чисто личных соображений непременно будут затеваться промышленные предприятия, т. е. по миновании переходной эпохи все страны станут промышленными, и земледелие просто станет в ряд других видов промышленности.
Участию государства в банковских операциях должен существовать свой практический предел, подобно тому как есть разумный предел всяким государственным монополиям, ибо сущность государства состоит не в одной общественной деятельности, но также — и прежде всего — в защите личной самостоятельности или инициативы своих подданных. Только утопия социалистов представляет поглощение всей частной деятельности общественною, не руководимою личными интересами. Однако я не вдаюсь здесь в сравнительно дешевую критику утопий крайних социалистов, а хочу только сказать, что объединяющая и международная роль государств, по моему мнению, должна выразиться в участии государств в обращении капиталов.
Быть может, в дальнейшем изложении своих мыслей я принужден буду возвратиться к вопросам, касающимся капиталов и банков, но теперь мне хочется заключить эту статью, касающуюся фабрик и заводов, вступным указанием на то, что доля зла, с ними сопряженного, ничтожно мала сравнительно с развитием “общего благосостояния”, которое они производят, потому что без фабрик и заводов не накормить иными способами, в особенности земледелием, босяков, или то, что прежде всегда называлось пролетариатом. Но уже из численных данных, выше приведенных для переделывающей промышленности С.-А. С. Штатов, да и по самому существу всего дела, несомненно, что одна комбинация босяков и капиталов не может образовать или вызывать сама по себе народного блага. Тут входит громадная сумма посредствующих необходимостей, между которыми просвещение с изобретениями, им вызываемыми, развитие трудолюбия и инициативы, вызываемое так называемыми гражданскими учреждениями, или доверием, определяющим существенный признак капиталистического строя, — стоят на первом плане.
Миротворец Александр III-й, провидевший суть русских и мировых судеб более и далее многих своих современников, решил, что надо всеми способами покровительствовать развитию всех видов промышленности в своей стране, и как можно скорее, с двух сторон, повелел строить Великую Сибирскую железную дорогу, чтобы связать Россию с теми берегами Тихого океана, где нет ни полярных льдов, ни стесняющих проливов в чужих руках. Туда отправил он и своего Наследника, заложившего во Владивостоке концевую часть пути, а затем достроившего и всю его громадную длину. Только неразумное резонерство спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело. Теперь же, когда путь выполнен, когда мы крепко сели на теплом открытом море и все взоры устремлены на него, всем стало ясно, что тут выполняется наяву давняя сказка.
Мы должны быть еще долго и долго народом, готовым каждую минуту к войне, хотя бы мы сами этого не хотели и хотя наши Императоры Александр III и благополучно царствующий Государь явно и торжественно выразили русское миролюбие своей инициативой. Хотя мне, как русскому, выросшему в Сибири, где на чудо всему миру совсем не было сколько-нибудь заметных войн, чрезвычайно симпатично стремление ко всеобщему миру, о котором молится каждый день церковь, но я совершенно ясно понимаю, почему русский народ без большого доверия относится ко всяким миролюбивым тенденциям; ему в том чудится несогласие с реальной действительностью, грозящею именно нам больше, чем кому-нибудь на свете, бедствиями военного быта.
Поэтому-то японская вспышка на Дальнем Востоке не удивила русских, а, так сказать, заставила их очнуться от призраков возможности долгого мира и повторять, что мы ничего другого и впереди не видим, как войны да войны. Тут, по моему мнению, находится одна из причин, объясняющих ту пылкость, с которой все рванулись к представившейся войне. Как народ очень реальный, русские не могут долго жить самообманом и в своем Царе прежде всего видят своего Державного Предводителя русских войск, защищающих простор земли, нужный для скорого умножения русского народонаселения. Сколько бы нам ни твердили извне и сколько бы раз сами мы ни чувствовали, что будущность наша много зависит от качества внутреннего строя жизни, но живой, чисто реальный инстинкт подсказывает нам при этом всегда, что важнее-то всего оборона страны и организация ее военных сил. Японская война случилась именно в то время, когда ребром становились в уме русском вопросы этого рода, и здоровое народное, русское решение нашло свой исход по случаю дерзкой войны, объявленной Японией.
Вот те внешние, как я их назвал, причины, по которым Японская война отозвалась у нас особенно пылким, общим подъемом патриотического чувства. Но эти внешние причины не все еще объясняют, их одних, мне кажется, недостаточно для понимания того состояния, в котором мы находимся. На то есть причины временные и внутренние, чисто русские, т. е. такие, по которым ко всякой войне, вспыхнувшей около начала текущего года, русские отнеслись бы с большим порывом, чем в другое время. Причина та определяется напряженным вниманием, с которым вся Россия ждала за последнее время чего-то нового, крупного, определяющего и передового.
Люди, прожившие царствование Императора Александра III-го, ясно сознавали, что тогда наступила известная степень сдержанной сосредоточенности и собирания сил, направленных от блестящих, даже ярких преобразований и новшеств предшествующего, славного царствования — к простой обыденной мирной внутренней деятельности, особо относящейся до народной промышленности и до финансов, так как о них пред тем почти забыли, а они напомнили о себе давлением извне. Важнее всего, что тогда от немцев мы повернули в сближение к французам, а в делах наших финансов и промышленности сделали чрезвычайно важные шаги, особенно благодаря прозорливости таких исполнителей, как бывшие министры: И. А. Вышнеградский и С. Ю. Витте. Нижегородская выставка, подведшая часть итогов прошлого царствования, задумана и решена была Отцом, хотя и открылась только после коронации Державного Сына, и Ему же пришлось не только закончить Великую Сибирскую дорогу преимущественно на небывалые давно избытки в финансовых поступлениях, но и совершить многознаменательнейшую реформу денежного обращения, составляющую одну из основных причин того, что нам теперь не страшна с финансовой точки зрения никакая война, чего не бывало во все продолжение XIX столетия.
С отменой крепостничества, с выкупом земель, с устройством гласного суда, всеобщей воинской повинности и земства Россия уже крупно выиграла в своем внутреннем быте, а оттого и в своем внешнем значении или достоинстве, установленном ее размерами и военными силами. Но ее современное положение во всем мире не в меньшей мере определяется несомненным ростом ее промышленности, устройством ее финансов, золотым обращением, союзом с Франциею и явно — миролюбивыми тенденциями, составляющими несомненные плоды прошлого и текущего царствований, слившихся в этих отношениях в одно целое.
Отчасти явно отсталая, отчасти же бесшабашная доля передовиков стала, однако, затем уверять, а простодушные и лишенные критических способностей русские люди стали даже искренно верить, что со всеми этими успехами русский народ пошел назад, а не вперед, что бедность наша растет, как и наши неурядицы, что мы в ходе нашего развития, после преобразований 60-х и 70-х годов, стали отставать и что у нас, для одних, надо развить аристократизм, усилив — и без того не слабое — дворянство, а для других, наоборот, наш, и без того принципиально явный, демократизм, оставить в стороне всякий милитаризм и сосредоточиться исключительно на гражданском нашем устройстве, от явных недостатков которого зависит-де вся наша бедность и умножение босячества.
В наветах тех если не запутался, то стал сильно запутываться здравый русский ум, а кто-то стал даже полагать, что Россия близка к революции. Напрасны тут уверения действительности в противном, на месте явных фактов русского успеха выставляются несомненные факты русских бедствий, забывая о том, что было ранее, и не обсуждая того, что было бы при современном положении вещей, если бы не было мероприятий двух последних царствований, и все требуя каких-то крупных преобразований, подобных тем, какие совершил Александр II-й, а каких — о том только шептались, кивая на Японию и всегда ссылаясь на действительно уже излишние у нас, по моему мнению, стеснения печатного слова.
Думая, со своей стороны, что военное время, вся современная напряженность благодушного русского духа, как и недавние слова Царя, позволяют теперь больше и прямее говорить, чем было еще недавно, я не оставлю сказанного выше в одних крупных намеках и, рискуя говорить то, что на уме у массы здравомыслящих русских людей, коснусь с некоторою определенностью тех фактов и намеков, о которых упомянул выше и которые особенно выяснились как раз ко времени начала Японской войны, то есть к началу текущего года. Не теперь, а в следующих статьях предполагается мною говорить о всем этом с тою подробностью, откровенностью и ясностью, с каким взялся писать свои “Заветные мысли”, но теперь же со всею возможной краткостью постараюсь придать полную определенность своим утверждениям, чтоб не могло быть тех основных недоразумений, из-за которых чаще всего у нас происходят огульные суждения и осуждения, зависящие зачастую от той ложной исходной мысли, что в сложнейшем практическом деле внутреннего устройства страны неизбежно необходимо и всего желательнее общее единомыслие по отношению к частностям, тогда как, по моему мнению, тут возможна правильность только при выборе из ряда свободных суждений, хотя бы и далеко друг с другом не сходных. Мои суждения не претендуют быть общими, хотя стремятся быть и правильными, и свободными, и приложимыми к делу.
Чтобы быть понятым — по существу, — прежде всего мне следует сказать, что со своей стороны я понимаю совершенную необходимость в гражданской жизни как мер решительно резких, так и осторожно-постепенных, или иначе — как революционных, так и эволюционных действий, как со стороны власти, так и со стороны общей массы, но эволюционным влияниям придаю гораздо большее значение, чем революционным. Чтобы показать для людей, не освоившихся с тем языком, которым я заговорил, необходимость и смысл действий революционных, мне кажется, достаточно сказать, что освобождение крестьян я причисляю именно к таким действиям, а польза от освобождения крестьян бесспорно громадна.
Что же касается до эволюционных действий, то для выяснения их смысла достаточно сказать, что в 60-х годах, когда самое слово “эволюция” еще не было в ходу, в частном разговоре (то было в Париже, в Cafй de la Regence) со знаменитым уже тогда И. С. Тургеневым я развивал мысль о наибольшем значении ясно сознанных и разумных, но не резких и быстрых, не крупных по виду, но влиятельных мер и преобразований; а мой знаменитый собеседник сказал: “Так вы, значит, постепеновец, и я тоже стал им, хотя был прежде иным”. Мне очень памятно слово: “постепеновец”, и я думаю, что оно лучше, чем “эволюционист”, выражает сущность того образа мышления, которого, вместе со многими другими, я придерживаюсь, потому именно, что в самом понятии о постепенности видны разумность, воля и неспешливое достижение цели, тогда как “эволюция” говорит только об изменении и последовательности. Был и остаюсь “постепеновцем”, хотя и не думающим, что всегда надо держаться пословицы: “Тише едешь — дальше будешь”.
Затем самое главное и важнейшее, на мой взгляд, решить, победнел ли или нет или же побогател русский народ в целом своем составе за время последних двадцати трех лет, то есть во время, протекшее с кончины Императора Александра II-го? Суждение мое о том, что русский народ за это время в целом много побогател (как вообще, так и на одного, т. е. в среднем), основано на ряде всяческих статистических данных, начиная с чисел о миллиарде мелких народных сбережений, вложенных в сберегательные (сохранные) кассы, о числе выпущенных акций и облигаций, о запасах золота в кладовых государственного банка, о величине торговых оборотов, о количестве грузов, движущихся по железным дорогам и водным путям, о ценности земель и услуг и т. п.
Все это выразимо цифрами, но не привожу их, потому что считаю достаточно известными всем, только недостаточно принимаемыми во внимание. Откуда же, спрашивается, и в частных разговорах, и в газетно-журнальных статьях столь часто, явно или в темных намеках, происходит утверждение, будто народ наш начал беднеть? По мне — отнюдь не от пустого верхоглядства или недовольства и тем паче не от одного злостного недоброжелательства, как утверждают зачастую наши ярые охранители, а просто оттого, что внутренно-политически народ наш еще мало зрел и привык все главные улучшения своего быта видеть совершающимися сразу, мановением руки, как было ярче всего при Царях московских, при Петре Великом и впоследок — в деяниях Александра II-го. Все же то, что сделалось в последнее двадцатилетие, происходило понемногу, путем не тем скорым, который выше был назван революционным, а постепенно, не вдруг, способами эволюции, без резкой ломки старого, созидая лишь новое на основании данного. Особенно это касается до всего промышленно-торгового и денежного. Дела эти никак и не могут иметь шумного революционного характера, то есть течь быстро, а могут происходить только понемногу, без важных переворотов, постепенно. Да и шли они большею частью за то время порывистыми скачками под влиянием временного прояснения мыслей и не без порывов бросить намеченные пути, во всяком же случае, без должного объяснения твердости новых исходных начал, с большой и явной разноголосицей из разрозненных центров.
Особенно это относится до дела промышленности и торговли, которые очевидно должны: 1) занять со времени освобождения крестьян и с введением первых сельскохозяйственных улучшений — много, много рук освобожденного народа; 2) перестроить много прежних отношений чисто сельскохозяйственного, или начального, быта; 3) переместить центры тяжести многих внутренних соотношений прежнего быта; 4) занять людей не столько страдным трудом, сколько настойчиво-постоянным, требующим подготовки, внимательным и, надо сознаться, мало привычным нашему народу и 5) увеличивать все больше и больше общий и средний труд и достаток, на основании разработки несметных запасов, данных нам природою.
Вести по этому пути бесспорно трудно, но начала положены хорошие, и пришло время, когда и тут нужны стали меры хотя и постепеновские, но ясно, твердо и бесповоротно обозначенные, тянулась же какая-то канитель неясностей и нерешительности. Привык же народ к влияниям и мерам иным, а на такие мелочи, как небольшие перемены в величине таможенных пошлин, изменчивость или постоянство денежного курса рубля, на изобилие или отсутствие звонкой монеты — и внимания обращать почти не хотел. Шуму и блеску не было, совершались же дела важные и трудные, а думали и стали утверждать, что после эпохи преобразований — ничегохонько не делается полезного. Чтобы хоть в одном примере указать разность нынешнего от прошлого, достаточно вообразить — что бы произошло со всеми нашими денежными оборотами при объявлении Японской войны, если бы не было мероприятий времен Александра III-го и Николая II-го. В эти два царствования больше чем когда-нибудь ранее стали всемерно на государственные средства по возможности ослабляться бедствия временных и местных голодовок, всегда и во всем мире (даже в тропической Индии) сопровождающих тот начальный, или земледельческий, быт, который остался от эпохи преобразований и еще поныне считается у нас наилучше могущим обеспечить народ от бедности, но который в действительности составляет только первую, или начальную, ступень в развитии общего благосостояния, а потому и силы государств, их порядка и возможного общего благоденствия.
Современные голодовки выставляли на вид, а про прежде чаще бывавшие у нас голодовки, сопровождавшиеся несравненно большими бедствиями, многие говоруны или попризабыли, или даже, по-видимому, не знали. Последнее должно полагать справедливым особенно по той причине, что единственный способ, которым многие государства Европы избавились от бедствий возобновлявшихся голодовок и достигли быстрого роста благосостояния жителей, состоит именно в доставлении — на развивающихся разнородных видах промышленности и торговли — средств для правильного движения вперед на пути преуспеяния, а об этом самом и стали более и деятельнее всего заботиться именно в последние десятилетия, благодаря настойчивости родителя ныне царствующего Императора. Босяки, тщетно ищущие прочных заработков, но всегда бывшие на Руси, без всякого сомнения, за последние десятилетия сильно у нас умножились, по причине небывало большого прироста народонаселения, еще малого развития переселения на свободные земли и поздно начавшегося роста промышленности и всякой предприимчивости, дающих этим босякам прочный заработок, а стране новые виды богатств, предметов торговли и общего достатка. По мнению немалого числа наших знахарей, тут видно только падение “исконного” нашего промысла — хлебопашества и необходимы только всемерные заботы о земледельческом росте страны. Учреждение “Особого Совещания о нуждах сельского хозяйства” косвенно одобрило таких людей, и о “зле промышленного покровительства” стали говорить не одни крупные землевладельцы, но всюду, где говорилось о предстоящих России дальнейших преобразованиях. Наступившая сбивчивость понятий об главной цели — общем благе народа — выяснилась при спросе мнения местных Комитетов.
При этом считаю неизлишним повторить (подробнее это говорил уже ранее, в первых главах моих “Заветных мыслей”), что большинство забывало или, правильнее, не понимало, что земледелие, после некоторого истощения, в коренной России уже наставшего, для своего правильного, усиленного и выгодного роста (на площадях, давно распахиваемых) требует капиталов — несравненно больших, чем учреждение вновь совокупности других видов промышленности, а дает заработки — при своем надлежащем усовершенствовании — гораздо меньшему числу жителей, чем другие виды промышленности, при том же размере вновь затраченных капиталов, что избыток в производстве хлебных товаров сильнее роняет их продажную цену (а поэтому и заработки), чем избытки в производстве почти всех важнейших иных товаров (как, например, уголь, железо, ткани и т. п.), потому что потребление на душу этих последних быстро возрастает по мере удешевления стоимости производства и торговой цены, а для хлебов лишь пропорционально числу людей, что надлежащее современное развитие земледелия возможно только рядом с развитием других видов промышленности, требующих продуктов, не терпящих далекой перевозки, доставляющих машины, удобрения и близких потребителей, что земледелие, особенно у нас, дает лишь на короткие недели много труда, не обеспечивая никакими заработками наибольшую часть года, и т. д.
Уже из того, что достаток стал переходить из прежних землевладельческих рук в разные новые, особенно к инженерам и промышленникам, уже из того, что учение стало требоваться в небывалых до сих пор размахах и стали искать жизненного, а не одного словесного или литературного образования, уже из того, какие сюжеты стали описывать и читать, — видно стало явное наступление какого-то особенного перелома, в сущности составляющего естественное последствие преобразовательной эпохи, последовавшей за Севастопольской войною. Когда вспыхнула Японская война, напряженное ожидание какого-либо выяснения разноречий от городского населения начало уже переходить в сельское и стало принимать острый характер — жгучего вопроса. Ожидание было совершенно естественным и по существу благодушным, неестественно же было подозревать в этом ожидательном состоянии какую-то крамолу, что-то грозящее правильному течению дел, и только люди, совершенно не знающие России, могли думать, что наступившее ожидание может дать поводы к существенным внутренним беспорядкам, как о том писалось, однако, не раз в заграничных газетах и говорилось в некоторых будирующих у нас кружках и во многих праздноболтающих наших сферах — только от скуки и рисовки.
Мне думается, что в Англии и С.-А. С. Штатах худо и мало осведомленные люди, а от них заправилы Японии полагали именно так, что малейший внешний толчок теперь, дескать, повредит России более, чем когда-либо ранее, потому что этим воспользуются недовольные внутри страны, и я полагаю, что всем очевидный общий русский патриотический порыв, по поводу столь внезапной Японской войны, сделал ясною ошибочность скороспелых суждений о состоянии внутренних русских порядков и убеждений. Каждый русский, начиная от Царя, судя по его манифестам, знает, что у нас еще многое не в должном порядке, что во многих наших внутренних делах настоятельно нужны прогрессивные, то есть улучшающие, реформы, но большинство верит в то, что придут они ныне лишь медленно, что они могут прийти в свое время и сразу или быстро, а что такое время у нас чаще всего тесно связывается с нашими внешними войнами. Здравый русский ум, весь характер народа и вся его история показали ему, что войны для нас составляют своего рода революционную передрягу, освежающую весь воздух страны и дух ее правителей, а за войнами следуют почти всегда новые внутренние успехи и преобразования.
Эти последние, по русскому упованию, неизбежно последуют с концом современной Японской войны потому уже, что она, надеюсь, открыла всем глаза на необходимость быть нам готовым к еще многим войнам в недалеком будущем, а готовым можно быть ныне только внутренно благоустроенному государству, с обеспеченными условиями роста всего общего благосостояния. Необходимость же недалеко предстоящего напора на нас с разных сторон видна — по мне — уже из того, что у нас на каждого жителя, как показано выше, приходится в два раза более земли, чем для всего остального человечества (с лишком 15,7 гектаров на душу в России и 7,7 в остальном мире), если же принять во внимание лишь наших непосредственных соседей, то еще в большей пропорции.
В общем же целом у нас раза в четыре свободнее, чем у совокупности всех наших соседей. Войны же (как и переселения) ведут прежде всего из-за обладания землею, то есть чаще всего сообразно с теснотою населения. Так ветер идет из мест большего давления в места с меньшим давлением. У Японии тесноты больше, чем у всех наших соседей. Она и начала. На нас пока еще мало напирают, потому что есть Южная Америка, Австралия и главное — Африка со своими пустынями и редким, которого европейцы не боятся ни теперь, ни впредь, черным населением, но в статье о народонаселении (“Заветные мысли”, глава 2-я) уже показано, что прирост населения ныне — это за последнее лишь время — так велик (много, много сильнее, чем за былые века, как доказано там же численно), что еще через какие-нибудь сто, много двести лет во всем мире в среднем будет столь же тесно, как теперь в Германии, а кругом нас и очень уж тесно.
Грозными нам надо быть в войне, в отпоре натисков на нашу ширь, на нашу кормилицу-землю, позволяющую быстро размножаться, а при временных перерывах войн — ничуть не отлагая улучшать внутренние порядки, чтобы к каждой новой защите являться и с новой бодростью, и с новым сильным приростом военных защитников и мирных тружеников, несущих свои избытки в общее дело. Разрозненных нас — сразу уничтожат, наша сила в единстве, воинстве, благодушной семейственности, умножающей прирост народа, да в естественном росте нашего внутреннего богатства и миролюбия. Японский парламент одобрил решимость своего правительства — воевать с Россией, а мы и без парламента, явно для всего мира, всемерно одобряем свое правительство вести эту и всякую оборонительную войну, зная, что так надо не только для минуты, но и для предстоящего нам будущего. Все говорит, что мы дружно, спокойно и бодро пошли на вызов врагов, так пойдем, Бог даст, и завсегда, несмотря ни на какие нам ясно видимые внутренние недочеты...
Мне уже поздно воевать, глядя в могилу, но в виду ее еще есть довольно сил, чтобы говорить об устройстве внутреннего быта, для чего и пишутся мои “Заветные мысли”, и я полагаю, что чем проще, откровеннее и сознательнее станут русские речи, тем бодрее будут наши шаги вперед, тем дольше будут длиться мирные промежутки между оборонительными войнами, нам предстоящими, тем меньше на западе, востоке и юге будут кичиться перед нами и тем более выиграет наше внутреннее единство, страдающее более всего оттого, что, “беснуясь в метафизических мышлениях”, наши передовики часто забывают вносить надлежащую сознательность в народную уверенность о правильности своеобразных основных начал, завещанных нам всем прошлым и открывающих благие виды на предстоящее. Оставляя врагам мысль о пользе для них наших внутренних разноречий, мы показываем миру наше единодушие в порыве общего чувства, когда японцы подали к тому прямой повод, и я убежден, что это наше единодушие не менее наших штыков и пуль — сдерживает натиски наших врагов.
Задумав писать свои “Заветные мысли”, я вовсе не хотел говорить о внешних войнах; своим наступлением Японская война до некоторой степени прервала намеченную нить статей о внутреннем нашем строе, как счастливо удавшаяся операция (сделанная профессором И. В. Костеничем), возвратившая полуутраченное зрение, прервала наступившее во мне отношение к внешнему миру. Угасавшие глаза заставляли углубиться внутрь и изложить заветы, внушенные протекшей жизнью; теперь физический глаз открылся, войны внешние увидел, но даже в смысле их успешного течения — еще больше выступила надобность улучшений внутреннего быта, особенно в областях народного образования и развития производительных сил страны, что немыслимо для меня, с одной стороны, без сохранения исторических наших основных начал, а с другой — без усовершенствования всей сложной машины самодержавного управления столь обширной страной, какова борющаяся теперь с Японией — Россия. Мои мысли всегда были “постепеновскими”, таковы, конечно, и все “Заветные”, войны же носят характер временный, преходящий, глубоко отличный от эволюционного и названный выше революционным, а потому мне следует кончить эту статью, пожелав России успеха в отпоре натиска, в самостоятельности условий предстоящего мирного соглашения и в необходимых внутренних преобразованиях, а Японии — сверх милости русского Царя — возрождения разумности и осторожности, без которых можно потерять не только приобретенное положение в мире, но даже и Формозу.
Личное, нераздельно связанное с общим, т. е. преимущественно государственным, предшествует, как в общей истории, так и в жизни каждого лица, этому общественному, или государственному, как детство предшествует зрелости. Как в детстве преобладают животные и личные требования над требованиями, вызываемыми сношениями с другими людьми, так и во всем просвещении первые предшествуют вторым. По этой мысли в начальном и среднем образовании должно преследовать преимущественно развитие личное, а в высшем образовании общественное и государственное. Личное, или индивидуальное, само по себе всякому, даже мало развитому, человеку, даже животному, понятно, просто и ясно, а общее, или государственное, начиная с материальных отношений этого рода, например в промышленности и в войне, и кончая высшим и моральным, например в деле религии, долга и просвещения, становится понятным и требующим настоятельного удовлетворения только понемногу, только при скоплении людей, только при увеличении народонаселения и только под влиянием вдумчивого отношения ко всей современной совокупности обстоятельств сложившихся условий жизни. Личному, или индивидуальному, отвечают права, свобода — до произвола включительно, и разумность — до рационального вывода истины, а общему, позднее развивающемуся, соответствуют обязанности, преклонение пред законом и признание истины лишь трудным путем опыта и наблюдений.
Надо, очевидно, сочетание личного с общим, и одно первое, даже доведенное до райского блаженства, уже не удовлетворяет требованиям возрастающего мышления, успокаивается лишь удовлетворением общему. Всегда это жило, но в зародышном состоянии, теперь же, когда люди стали столь быстро множиться, оно выступило явственнее прежнего во много раз, и общее, по своей широкости, захватывая личное, обнимает все индивидуальное, хотя по самому своему существу отнюдь не вытесняет его, даже не ставит на дальний план, а просто стремится к согласованию с ним, как в науке безличный опыт с личным рассуждением, конкрет с абстрактом. Не хочу, да, признаться, даже и не в силах, если бы и захотел, доказывать эту свою заветную мысль, а желаю только достичь ясного о ней представления. Для этого мне кажется достаточным, с одной стороны, указать на способ понимания того, что называется социализмом, а с другой — обратить внимание на сумму исторических перемен, наступивших к нашему времени.
Хотя происхождение социализма должно искать в глубокой древности, но всем известно, что учение это стало приобретать последователей преимущественно во вторую половину XIX столетия. Сущность этого учения настолько известна, что я не считаю надобным на этом останавливаться, а быстрота распространения учения социалистов, несмотря на всю несообразность многих понятий, конечно, поражала многих, и я не раз слыхал объяснение этой быстроты тем, что социализм отвечает дурным наклонностям людей и потому привлекает их массы, а иногда ставят распространение социализма в зависимость от расширения фабрик и заводов, банкиров и капитализма, антимонархических начал и пролетариата. Не отвергая влияния всех этих сторон на распространение очевидно ложного учения социалистов, я полагаю, что главную для того причину должно искать в том, что новейший социализм, по названию и до некоторой степени по своему существу, должно противопоставить индивидуализму, так как последний имеет в виду прежде всего благо отдельного лица, а социализм благо общее, для всех одинаково равное, так сказать, обязательно равное.
Социализм ответил известным образом требованию времени, когда начали уже понимать, что личное благо возможно лишь только внутри, а внешнее удовлетворение более или менее необходимо для всех живущих — иначе наступит рано или поздно беда даже личная. Его стремление идти наперекор всей истории человечества, всегда более или менее выставлявшей значение как личных, так и общих начал, впало в такое внутреннее противоречие, по которому внешние мелкие личные интересы удовлетворяются в равной мере для всех, а наиболее творческие начала, начиная с прогресса и изменений всякого рода, совершенно уничтожаются, потому что они определяются не общим стремлением, а всегда единоличной инициативой.
Внутреннее противоречие между красивым названием и некрасивым содержанием социального учения ведет к тому, что умы, пытливые и уравновешенные, наиболее способные к восприятию новых начал, повсюду стали отвергать это учение и оно увлекло только малоразвитых людей, в которых погашена живая струна личной инициативы и впереди видится только потребность в хлебе насущном и в удовлетворении низших склонностей. Следствия социализма очевидны: застой и неизбежность порабощения новыми или свежими народами, чуждыми утопических увлечений социалистов; для них общее благо низводится исключительно только до сытости.
Развитие человечества началось именно с признания потребности сперва личного, а потом общего блага, и на их сочетании покоятся все законы и образы правления. Но то одно, то другое временами берет верх, и вот ныне, когда крайнее процветание индивидуализма начинает, видимо, забирать верх, появление социализма и его быстрое распространение становятся понятным по существу. Его общественное и моральное значение в известной мере можно считать даже благоприятным для общего роста сознательности, особенно если иметь в виду “теоретический социализм”, но предлагаемые в нем приемы прямо не сообразны с целью, которой желают достичь, и я не думаю, как полагают, однако, многие, что учение социалистов служило источником для возрождения таких общегосударственных предприятий, как виды государственных монополий (например, железнодорожных), попечения о рабочих на фабриках и заводах, всеобщего страхования и т. п., потому что уже с древних времен видны начала, из которых развились подобные меры, выражающие собою известную форму сочетания государственных интересов с личными. Уже одно возникновение постоянных войск, водохранилищ, орошений, даже дорог и почт свидетельствует о том, что государственные средства никогда принципиально не отождествлялись с понятием казны как собственности правящих классов, а назначались для удовлетворения тех общих потребностей, которые могли быть выполнены только большим сборным государственным капиталом.
Во всяком случае, увлечение социализмом, по моему мнению, нельзя правильно понимать, если не принять во внимание лучших его стремлений к достижению общего блага и если не видеть, что основную ошибку социализма составляет подавление личной инициативы, которая в сущности своей и ведет ко всем видам прогресса, заставляя, как показал Тард, массы народа “подражать” единоличному примеру. Словом, утопия социализма есть крайняя противоположность утопии индивидуализма. Истина — в срединном сочетании.
Не уклонюсь от того соображения, считаемого мною совершенно неверным, которое носилось в воздухе времени начала так называемых студенческих беспорядков и очень часто высказывалось в те времена, что освободительные начала эпохи, наступившей после Севастопольской кампании, служили главнейшим внутренним поводом к началу беспорядков, так как во всем обществе произошло брожение и стали выражаться порывы того разряда, который у нас привыкли называть либерализмом. Утверждали, что либерализм, проникший правительство, овладел образованным обществом, а от него и университетским юношеством, которое по молодости лет и по пылкости, свойственной юности, спешило судить о том, что по своей сложности было ей не по силам.
Совсем я сам так не думаю, хотя и признаю вполне передачу общественного настроения юношеству и развитие его в нем, но от этой возбужденности до беспорядков расстояние ничем логически не восполняется, потому что истинный либерализм прежде всего побуждает следовать законным путем, а не вызывает таких приемов, которые сказываются в беспорядках. Прожив большое их число в близкой связи со студенчеством Петербургского университета (потому что тогда я жил подле химической лаборатории, где работало много студентов, и я был с ними в постоянном общении), я имел немало случаев убедиться в том, что “чувства добрые”, господствовавшие в то время в студенчестве, побуждали их еще в большей мере, чем бывает всегда, к взаимному общению и соглашению, но исходов для этой надобности было чрезвычайно мало.
Главное же, что считаю долгом сообщить здесь, состоит в том, что я получил подлинные убеждения в возникновении беспорядков не под влиянием этого стремления к общению, а под влияниями совершенно посторонними, даже, говорю с уверенностью, под влияниями, совершенно чуждыми России и пришедшими из-за границы, где в то время еще больше, чем теперь, много было организованных сил, стремившихся, во-первых, приостановить явный прогресс, начавшийся в нашей стране, и, во-вторых, желавших сосредоточить все внимание России на внутренних беспорядках, чтобы отвлечь ее этим путем от вмешательства во внешние европейские события, среди которых тогда больше всего имели значение политические объединения Италии и особенно Германии, усиление мирового могущества Англии и возбуждение социалистических и коммунистических начал во всей Западной Европе. Все дела этого рода тогда, несомненно, имели организацию и представителей ее в виде властных лиц, подобных Бисмаркам и Кавурам, а такие организаторы должны были помнить и сознавать, что голос России был одним из решающих в памятные эпохи Священного Союза и 1848 года.
Чтобы действовать свободнее, увереннее и надежнее, надо было во что бы то ни стало устранить какое бы то ни было вмешательство России; война с нею могла стоить сотни миллионов, возбуждение в ней внутренних беспорядков могло стоить очень дешево, да еще под знаменем либерализма, который сам проявлен Россией. Вот и решили разумные и расчетливые люди, стремящиеся к определенным целям, вызывать в России всеми способами внутренние неурядицы, покушения на Императора-Освободителя и всякого рода препятствия на пути явного русского прогресса. Утверждаю так в особенности по многим наведениям, бывшим для этого как у меня самого, так и у многих из профессоров Петербургского университета.
В переживаемое нами время, предтечами которого надо считать Мальтуса и Бокля, когда явно господствует материально-историческое начало, утверждающее, в сущности, что все и всё обстояло бы преблагополучным, если бы не было материальных недостатков, не жалеют нигде, даже у нас, народных средств для возможной помощи материальному труду, преимущественно в области промышленности. Это уже великий успех, и я чрезвычайно далек от тех, кто это осуждает и вопиет о зле промышленности.
Но так как одно понятие о чистой материи и всем материальном, казавшееся классикам до того всеобъемлющим, что Демокрит и дух-то представлял в виде особых тонких атомов, явно недостаточно и сверх него необходимо принять не только энергию, которую кое-как, с грехом пополам, можно еще считать чем-то материально-механическим, но и дух — в человеке, его общении, науке, морали и всей деятельности, наиболее резко проявляющийся, — то и очевидно, что один исторический материализм не исчерпывает понятия о благе человеческом, как видно даже из того, что довольных и счастливых людей всякий зрячий скорее увидит в среде недостаточной, чем между богачами. Духовной стороне блага надобны — истина, добро и красота.
Искание их выразилось первее всего в религиях, сложившихся — надо этого не забывать — в пору, далеко предшествовавшую современной сложности мировых отношений, а затем в науке и искусствах. Последние, по мне, стремятся путем образов и предчувствий, так сказать, полубессознательно, совершенно к тому же, что сознательно вырабатывается в науке. И если естественно, при умножении людей и их потребностей, не жалеть общих жертв на успехи материальных войн и промышленностей, то для “блага общего” столь же естественно не жалеть никаких общих средств на развитие науки и просвещения, что заложено издавна в Русском Царстве. На одном материальном — далеко не уйдешь в деле “общего блага” уже потому, что материальное конечно и всего не объемлет, чего не сознали лишь крайние да народы, подобные, по всей видимости, современным японцам.
Современные склады правительств, будь они монархические или республиканские, тождественны как по отношению к невозможности достижения общего блага без сочетания начал разумности с общей народной волей и с добрыми сношениями с другими странами, так и в отношении того, что между верховной властью и гражданами во всяком случае неизбежно становятся в промежутке выборочные или лично назначаемые чиновники, т. е. посредники-исполнители, из таких же граждан взятые, в которых, по их многочисленности, всесильно действует общий дух народа и от которых чрезвычайно много зависят все успехи государственные. Это давно кратко выражено изречением: “Всякий народ достоин своего правительства”.
Все виды и формы прогресса и всяких государственных улучшений (равно как и ухудшений) не только мыслимы, но и осуществлялись как при монархическом, так и при республиканском складах.
Тот и другой из указанных государственных складов живут и понимаются издревле, и выбор между ними определяется всей народной историей, не по случайным ее обстоятельствам, а по всей совокупности условий народа и страны.
Единение и объединение России, ее просвещение духовное и умственное, ее силы внешние и внутренние и даже ее зачатки промышленного и прогрессивного строя столь влиятельно определились Монархами, что не только теперь, но и в предвидимом будущем Россия была и будет монархической страной, хотя части России республики когда-то попробовали.
Развитие “блага народного”, определяясь мерой роста и общностью распространения нравственных начал и внешнего благосостояния, зависит очень сильно не только от прав граждан, но и от их обязанностей, определяемых убеждениями, обычаями и законами.
На всеобщие вопросы о том, какие из правительственных форм в настоящее время всего настоятельнее изменить для дальнейшего развития народного блага России, со своей стороны решаюсь — ясности ради — дать следующие краткие ответы, отчасти далее развиваемые:
Желательно, чтобы ныне призванная Монархом Государственная Дума, составленная из выбранных народом неслужилых людей, уразумела прежде всего, что ей даровано весьма важное право законодательной инициативы, еще не данное Государственному Совету, что законами определяются не только права, но и обязанности граждан, и не только обязанности, но и права исполнителей, т. е. чиновников (выборных или коронных), и что, прежде чем требовать что-либо от других, непременно надобно оглянуться на себя самих и подать личный пример: порядка, трудолюбия, немногоглаголания, снисходительности, деловитой разумности и постепеновской последовательности.
Желательно, чтобы освеженный Государственный Совет получил право законодательных начинаний (инициативы), доныне исключительно принадлежащее — помимо Монарха — только Министрам, и чтобы предложенные и обсужденные в Государственном Совете новые законы рассматривались, ранее поступления на Монаршее благоволение, в Государственной Думе и обратно, дабы возбудилось своего рода равенство и соревнование ко благу народному между двумя высшими совещательными законодательными учреждениями.
Желательно, чтобы назначаемый Монархом Канцлер (или первый Министр, или Председатель Комитета Министров) подбирал себе Министров и Главноуправляющих, Монархом утверждаемых, дабы образовалось цельное министерство и прекратились бы волокита и непоследовательность, зависящие от разноречий и пререканий Министерств.
Желательно, чтобы, вместо Советов при отдельных Министрах, был учрежден общий совещательный Совет при Канцлере или Комитете Министров, чтобы в этом Совете приняли участие представители науки и Сената, избираемые на определенные сроки, и чтобы чрез этот Совет проходили все закононачинания Министров и государственные сметы. Совет этот может улучшить и объединить всю администрацию.
Желательно, чтобы при Комитете Министров состоял Главный Статистический Комитет, на обязанности которого, сверх общих народных переписей, должно возложить составление и публикацию своевременных ежегодных отчетов о государственных приходах и расходах, о ходе народного образования, о состоянии путей сообщения, торговли внутренней и внешней и видов промышленности: сельскохозяйственной, горной, ремесленно-фабрично-заводской и торговой, потому что это пульсы страны.
Желательно, чтобы независимо от Министерств Финансов, Путей Сообщения, Внутренних Дел и др. для изучения, содействия и всякой помощи при организации видов добывающей (сельское хозяйство, лесоводство, рыболовство, горное дело и т. п.), обрабатывающей (кустарной, ремесленной, фабричной и заводской), торговой (крупной и мелкой, перевозочной, водоходной) и всякой иной (строительно-подрядной, типографской, издательской и т. п.) производительной и посреднической частной промышленности было учреждено особое Министерство Промышленности, так как благосостояние народное определяется в сильнейшей мере успешным развитием этих видов частной трудовой деятельности и предприимчивости. Желательно при этом, чтобы начинающимся и особенно кооперативным (артельным) предприятиям было оказываемо исключительное внимание и всякие с них налоги уменьшаемы — ради их усиленного возникновения.
Желательно, чтобы основанием государственных доходов служили первее всего косвенные обложения предметов не первой необходимости: спиртных напитков, табака, сахара, чая и т. п. (но не продуктов нефти и др. видов горного дела), таможенные сборы, прогрессивный налог на денежные (акционерные и т. п.) капиталы (но не подоходный налог), чистые доходы казенных имуществ и предприятий, прогрессивные налоги на наследства, на квартиры и жилища, на залоги, контракты, счеты и промышленно-торговые предприятия, а в их числе и на казенные. Уплаты же, ныне производимые за отправку писем и телеграмм, за межевые измерения, за обучение, за поверку мер и весов и т. п., не будучи отяготительными, желательно по возможности сохранить, но обращать преимущественно на улучшение соответственных и близких дел.
Желательно, чтобы в первой же сессии Государственной Думы были обсуждены способы достижения возможной самостоятельности местного управления и меры участия в этом земств, чтобы согласить особенности отдельных частей Империи с ее общей целостью и единством.
Желательно, чтобы Россия вновь, прочнейшим образом, заключила теснейший политический, таможенный и всякий иной союз с Китаем, потому что он явно просыпается, а в нем 430 миллионов народа и он имеет все задатки очень быстро, наподобие самой России, стать могущественнейшей мировой державой. Условия, существующие сейчас, этот союз допускают и делают возможным — пока иные страны не предупредили. Он составит влиятельнейший противовес недавно возобновленному союзу Англии с Японией. У этих стран много сходного, но у нас с Китаем, особенно когда он возродится, близость всякого рода, начиная с миролюбия и громадного протяжения границ, — еще больше, да и задних мыслей меньше. Свое Смутное время, которое может настать в Китае, как было в России, заключить этот союз не помешает, если его совершить с ясной мыслью о благе и прогрессе обеих стран. Никакой иной союз не может быть современно более важен, не может укротить в корне “желтую” опасность и не обеспечит будущий мир во всем мире. В союзе с Францией и с Китаем Россия может спокойно ждать предстоящих событий XX века.
Желательно, наконец, но этого нельзя выразить ни в каком единичном мероприятии, а должно постичь разумом и сердцем и немедля прилагать ко всем без изъятия правительственным мерам и к частным или личным действиям всех нас, потому что в этом, что бы кто ни говорил, вся суть дела, именно желательно, чтобы русский народ, включая в него, конечно, и всю интеллигенцию страны, свое трудолюбие умножил для разработки природных запасов богатой своей страны, не вдаваясь в политиканство, завещанное латинством, его, как и евреев, сгубившее и в наше время подходящее лишь для народов, уже успевших скопить достатки, во много раз превосходящие средние скудные средства, скопленные русскими. Прочно и плодотворно только приобретенное своим трудом. Ему одному честь, поле действия и все будущее. Законодатели много, даже более всего, сделают благого для страны, если примут меры, поощряющие труды всякого рода, если трудолюбию помогут более, чем породе и достатку — даже таланту, и если отнесутся к трудолюбцам благосклоннее, чем к небокоптителям, дармоедам и хулиганам. Ах, как это мало еще понимают!
Само собою разумеется, что в числе моих заветных мыслей остается еще целая куча иных желаний, относящихся к правительственному складу России; часть их видна из того, что излагается далее, но перечисленными пожеланиями очерчивается то, что наиболее легко достижимо, настоятельнее, по моему мнению, многого иного и что должно за собой повлечь очевидные и неизбежные благие последствия всевозможного рода. А так как оголенные мысли, какими многим должны показаться изложенные выше, весьма легко подлежат кривотолку, особенно предвзятому (до которого мне, признаюсь, очень мало дела), и могут представляться оторванными от истории (а этого-то мне, признаюсь, очень нежелательно допустить), то я постараюсь, однако опять со всей возможной краткостью, передать имеющуюся во мне нить понятий, как о правительственном складе вообще, так и о современных русских потребностях в исправлении этого склада, ни на минуту не забывая, что мое изложение составляет лишь долю моих постепеновских “Заветных мыслей”, а не что-либо вроде программы или политиканствующей “платформы”.
Тут конец моих заветных, чисто постепеновских, мыслей, относящихся к правительственному строю. Надо его подправлять, а не начинать, потому что не только фундамент, но и капитальные стены и балки в нем прочности много большей, чем кажется по взгляду на облупившуюся штукатурку, на покривившиеся полы и на потускневшие стекла. Крыша уж больно плоха, ее лучше сызнова перекрыть, хоть отчасти из старого материала, да по новой обрешетке. Когда в доме живут, крупную его ремонтировку неизбежно начинать надо с кровли. Такую кровлю в правительственном строе составляют народное просвещение и промышленность. За них и надо взяться всеми силами и не отлагая, а то не пол, а самые балки гнить начнут.
Дело просвещения очевидно плохо, коли учиться товарищам классическая зрелость запрещает, объявив забастовку, коли с этим еще кокетничают, коли — ведь слышишь и видишь — на первой лекции в первом курсе студентам с кафедры сообщают, что теперь-де доказано, что простых тел нет и что все они оказались сложными, забыв, что слушатели-то ничего еще о простых телах не слыхали, коли начинающим излагают не начала наук, а только такие части предметов, которые составляют лишь отделку, подробность, желая доказать воочию справедливость давнего стиха:
Что ему книжка последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет, —
сказанного про время Рудиных. Поправлять эти дела просвещения нельзя иначе, как воспитав новых учителей, т. е. устроив как можно поскорее, да все хорошенько обдумав, Педагогический Институт нормальный да много и других, потому что спрос на просвещение не только уже имеется, но и растет и, того гляди, все, от мала до велика, начнут понимать, что все здоровое, которым еще кой-как держится наше обучение, составляет лишь слабые остатки и пережитки от изведенного гр. Д. А. Толстым и все по его шаблону “свободы университетского преподавания” возникшее и сложившееся, кроме разве счастливых исключений, ничего не дает ни просвещению страны, ни ее успехам, приобретая содержание более всего из фельетонов текущей литературы. О нашей промышленности говорить уже и не стоит, коли не может она построить нужные России корабли, коли вся она дает товаров в год всего рублей на 20—30 на душу, а в С.-А. С. Штатах на 300—400 рублей.
Вот они, две первейшие надобности России: 1) поправить, хоть довести бы сперва до бывшего перед Д. А. Толстым, т. е. лет 25-ть сему назад, состояния, просвещение русского юношества, а потом идти все вперед, помня, что без своей передовой деятельной науки своего ничего не будет и что в ней беззаветный, любовный корень трудолюбия, так как в науке-то без великих трудов сделать ровно ничего нельзя (говорю это, прожив целые полвека в научных областях, зная кучу трудолюбцев ученых и наблюдая много и внимательно; тут у меня не то что заветная мысль, а прямехонько простая правда очевидности), и 2) содействовать всякими способами, начиная от займов, быстрому росту всей нашей промышленности, до торгово-мореходной включительно, чтобы рос средний достаток жителей, потому что промышленность не только накормит, но и даст разжиться трудолюбцам всех разрядов и классов, а лодырей принизит до того, что самим им будет гадко лодырничать, приучит к порядку во всем, даст богатство народу и новые силы государству.
Во всем ином еще кое-как подождать можно, хотя сам-то я более не за поджидание, а только за постепенство, но тут ни минуты ждать нельзя, потому что оба те дела скоропалительно, указом да приказом, сделать нельзя, хотя без них начаться и они не могут. В этой неизбежной медленности двух указанных важнейших дел — латинцам совершенно неведомых еще — причина появления постепеновщины, за которую я следую. Не в личном характере тут дело, а в существе, в том понимании природы, которое самое поднятие гор и самые вулканы стремится объяснить медленно текущими и непреоборимыми накоплениями маленьких, на первый взгляд, влияний.
По мне, было время пользы и от революционных передряг, пока просвещение и промышленность не стали в числе верховных правительственных отношений, пока греко-латинщина служила знаменем “возрождения”, пока судом и войнами ограничивались высшие задачи правительств. А теперь, когда просвещение и промышленность стали во главу правительственных функций, когда даже военные успехи и поражения связываются с развитием просвещения и промышленности, а они составляют дела, совершенно чуждые очень быстрого течения или скачков (каковы, например, сражения в деле военном, приговоры суда и т. п.), теперь роль и значение революций прошли и одно постепеновство будет брать верх.
Мне думается, что так было и с Землей; сперва действовал сильнейшим образом революционный вулканизм, а потом постепенно стали брать верх эволюционные силы, воде свойственные, и внутренние перемены в сложении горных пород, т. е. силы на взгляд маленькие да слабенькие, а в сущности только медленно действующие. Конечно, и поныне вулканизм дает о себе знать, что не пропал, но общая сумма перемен, от него происходящих, ничтожно мала сравнительно с тем, что делают постепеновские силы природы. Так, по мне, есть, но сравнительно мала уже ныне роль всяких революционных передряг, будут ли они в виде приказов и указов или в форме революций и пронунциаментов, а главные перемены все с постепеновско-эволюционным характером, а между ними просвещение и промышленность стоят ныне на первом месте.
Признавая, что свобода, в ее основах, много приобрела от революций, утверждаю, что только развитие просвещения и промышленности ее развило, развивает и развивать будет, от тирании предохранит, незыблемою поставит и права с обязанностями уравновесит. Согласен, что в этом моем определении течения “новейшей истории” есть своего рода предвзятость, идеализм, пожалуй, даже утопизм, что судьбы истории человечества еще темнее судеб земных форм, еще не охвачены разумом, а потому гадать далеко вперед и вообще — рискованно. Но по отношению к России, да в настоящем ее положении, сама очевидность действительности говорит за то, что состояние просвещения и промышленности определяют и ближайшее и отдаленное ее будущее, требуют первого общенародного и правительственного внимания, составляют настоятельнейшие надобности.
Государственная Дума с них должна начинать, и только тогда она покажет разум народа, его голос выразит.
Менделеев Д. И. Заветные мысли. СПб. 1903—1905, стр. 25, 95, 136, 152—153, 155—157, 161, 191, 194, 197, 203—204, 213, 217—218, 221—233, 241—244, 296—297, 311—312, 343—348, 422—425.
II
К ПОЗНАНИЮ РОССИИ
Сам я, уже старик, не могу отречься от любви к сельскому быту и к земледелию, но я полагаю, что понимаю дух времени и предстоящее. Поэтому и не могу не высказаться, заметив — без всяких уступок и в явном противоречии с социалистами, коммунистами и всякими иными политиканствующими, — что суть дела, по мне, вовсе не в общественно-политических строях и передрягах, а в таком явном умножении народонаселения, которое уже не укладывается в прежние сельскохозяйственно-патриархальные рамки, создавшие Мальтусов да требующие войн, революций и утопий. Для меня высшая или важнейшая и гуманнейшая цель всякой “политики” яснее, проще и осязательнее всего выражается в выработке условий для размножения людского.
Трудом или, лучше, — производительным трудом, должно называть нечто совершенно отличающееся от того, что называется работой в исключительно механическом смысле этого слова, потому что под трудом понимается нечто не животно-инстинктивное, а волею и сознательностью определяемое действие людское, назначаемое для получения пользы или для удовлетворения потребности или спроса общелюдского и только в том числе и для своего личного. Поэтому-то труд совсем не связан прямо с работой, понимаемой в механическом смысле, хотя, в сущности говоря, без доли работы никогда не обходится. Во всяком случае, под трудом должно понимать нечто полезное, потребное или необходимое и спрашиваемое людьми, считая в том числе и того, кто трудится, главное же в труде — отсутствие неизбежной необходимости, то есть для него необходим толчок собственной, личной воли (волевой импульс), хотя бы и напряженный под влиянием самосохранения, любви к ближним и т. п. прирожденных и бессознательных интересов. В труде содержится понятие свободной воли; к работе можно принудить, к труду люди приучаются только по мере развития самосознания, разумности и воли.
...Те точки зрения, с которых становится очевидным глубокое различие между работою и трудом, дают возможность сразу видеть ошибочность основных посылок коммунистов и социалистов, полагающих прежде всего, что полезности производятся исключительно работою, тогда как в их создании более всего участвует именно свободный труд, всего яснее видимый в изобретательности, которую уже ни под каким углом зрения нельзя ни смешивать, ни отождествлять с работой. Свобода истинная и труд — понятия родственные.
Смысл денег или вознаграждения исключительно сводится к пониманию труда. И те, которые идут за Марксами и считают ценною или принимают во внимание только людскую работу, находятся в грубейшем заблуждении, чего мне даже не хочется и доказывать вследствие очевидности, потому что все высшее и лучшее, начиная с постижения истины, с достижения добра и с произведений искусств, получается большим трудом, но малою работою.
Немало у нас лиц, которые полагают, что число “служащих” у нас очень велико, тогда как оно, в сущности, очень мало, и если бы, чего не дай Бог, в каком-нибудь виде осуществились где-нибудь утопии социалистов и коммунистов, то число одних тех, которые будут распределять работы, сгонять на них и наблюдать за ними, равно как и за общими порядками, стало бы наверное во много, много раз превосходить число современных “служащих”.
...Существенною причиною малого развития у нас промышленности, несмотря на множество условий для ее широкого процветания, должно считать отсутствие личной предприимчивости, определяемое преимущественно тем, что русские люди привыкли все получать готовеньким, так сказать, в виде подарка от кого бы то ни было, сверху или снизу, и если манна небесная сама собой не валится, то наша образованность привыкла обвинять кого-нибудь или вверху или внизу, а сама ничего не предпринимать, если оно сопряжено с необходимостью личного труда, риска и упорства, как это и нужно для дел промышленности. В деле же промышленности представители образованности играют первостепенную роль в противность тому, чему учат Марксы, Бебели и т. п. поклонники “работы”, а не “труда”, забывающие, что промышленное дело не может иначе осуществляться, как при помощи великого труда, заключающегося в предприимчивости, всегда неизбежно соединенной с соображениями и расчетами, более или менее рискованными (хотя и поменьше, чем почвенный урожай)...
На стр. 187-й моего сочинения “Заветные мысли” показано, что данные цензусов С.-А. С. Штатов явно показывают, что из стоимости товаров лишь 4% идет предпринимателям и что рабочие и техники получают около 22%, а на стр. 190-й видно, что один “хозяин” в год получает уже не более 2 т. р., за 15 же лет получал 3 1/2 т. р., а один техник, надсмотрщик и т. п. получает в год среднее по 1300 р. и один рабочий по 855 р. в год вместо 674 р. за 15 лет тому назад. Ясно, что все хозяйство должно перейти само собою к работающим без всяких социалистических невозможностей и нелепостей: барыши хозяев уменьшаются, а заработки участников возрастают — в силу современного хода вещей и отношений, т. е. здесь идет своя эволюция — без революции.
Путь монопольных предприятий, прямо как у нас теперь существует в винной монополии, или особенно во Франции в виде табачной и спичечной монополии или косвенный в виде тех или иных форм откупа, рекомендуется в настоящее время России с разных сторон, в особенности благодаря блестящему финансовому успеху нашей винной монополии. Но я считаю долгом сказать, что не принадлежу к поклонникам многообразных монополий по той причине, что монополии отнимают огромный заработок от народа и, на манер социалистический, всех участников делают чиновниками, действующими хотя для личного интереса, но не способами этих личных интересов, всегда сопряженных с конкуренциею, которая составляет первый задаток всякого рода прогрессивных улучшений; иначе сказать, я полагаю, что монополии должны губить самостоятельность, находчивость и всякую прогрессивную инициативу, опирающиеся на личные побуждения и желания. Особенно боюсь я за “качество” науки и всего просвещения и за общую этику при “государственном” социализме, как и при социализме “антигосударственном”. Оба во многом сойдутся.
Абсолютно с годами прибывает число миллионов как земледелов, так и промышленников, но сперва первых (7,7 м.) больше, чем вторых (5,6 м.), затем они приравниваются, а потом обратно: число промышленников (11,9 м.) берет верх над числом земледельцев (10,4 м.), что в процентах становится еще более ясным, а с течением времени, когда распашут пустые земли, будет становиться все яснее и доказательнее. Это и составляет сущность современной эволюции, предвестник предстоящего и то, чего многие, даже из передовиков, у нас еще не поняли, потому что это идет спокойно, хотя и твердо, без руководительства греко-латинскими преданиями. Тогда этого не бывало, революциями этого не достигалось. Это естественный, новый плод умножения: народонаселения, знаний, потребностей и достатков. Пока все это не поймут — старая чепуха неизбежно будет повторяться. Если наша Государственная Дума и все правительство хотят добра народу, а себе вечной славы, они должны понять эти новые начала и положить их в основу своих действий. Социалисты тут кое-что поняли, но сбились, следуя за латинщиной, прибегая к насилиям, потворствуя животным инстинктам черни и стремясь к переворотам и власти.
Менделеев Д. И. К познанию России. СПб. 1906, стр. 8, 42, 43, 51, 63, 79, 79—80, 91—92.
III
ДОПОЛНЕНИЯ К ПОЗНАНИЮ РОССИИ
Явно возрастающая “не по дням, а по часам”, связь, или зависимость, людей всех частей света друг от друга очевидно происходит вовсе не от одной пытливости немногих, не от совокупности индивидуальных стремлений к обеспечению одной собственной своей жизни и уже никак не от влияния или величия отдельных лиц, подобных древним завоевателям — до Наполеона включительно, даже не от того, что ставится во главу жизни людей рационалистическим учением об “историческом материализме” (если местами мне приходится касаться некоторых современных утопий, то это делается мною преимущественно для выяснения того рода мыслей, который руководит мною при обсуждении общественных вопросов), а от той общей причины, которая определяет самое существование всяких живых существ или организмов, начиная от низших (одноклеточных) животно-растительных до наивысших и состоит в зарождении и размножении.
Становясь на точку зрения “исторического материализма”, можно еще понимать (хотя и поверхностно) прямо физические потребности, подобные питанию, но органическая или физиологическая потребность размножения в потомстве совершенно не свойственна самому веществу (материи), а потому обыкновенно и ускользает от внимания тех, которым — по самообману — кажется все ясным и понятным. В сущности, это древние софисты в новом издании; для них еще не ясно, что “начало всех начал” ускользает от усилий разума.
Немало есть отдельных людей и даже на вид очень стройных социальных учений, упускающих из виду, что человеку как организму свойственно размножаться и что, помимо иных целей, у отдельных особей и всяких их совокупностей есть несомненно прирожденная цель продолжаться в умножающемся потомстве. Без этой цели ни к чему бы не служили не только государства, но и самые науки и религии, “богатство и порядок”. Личное материальное благополучие (эгоизм), считаемое индивидуалистами и происходящими от них последователями учения об “историческом материализме” первичным и единственным стимулом всех людских действий, не определяет размножения, даже, пожалуй (с мальтузианцами), его задерживает, а оно идет неудержимо, ограничиваясь лишь совокупностью окружающих внешних условий и помышлениями, хотя бы и бессознательными (тогда — побуждениями), о судьбе потомства, так как — что бы кто ни говорил — даже тигр-отец и тигрица-мать скорее погибнут сами, чем допустят очевидную гибель своих детенышей, а людская любовь к детям, не только своим, но и своих близких, видна даже слепым, и против нее не смеют идти никакие утописты, включая в их число не только аскетирующих монахов, но и социалистов, анархистов и коммунистов, хотя все они и забывают те или иные прирожденные общие свойства и склонности людей или напрасно рвутся от них освободить массы, хотя отдельные случаи такого освобождения бывают в виде уродов или чудищ, подобных сиамским близнецам или Юлии Пастране (женщине с бородой). Стремление к размножению и заботливость о судьбе и спокойствии потомства составляют одну из важнейших причин распространения людей по всей Земле. Вторую из важнейших, по моему мнению, причин расширения переселений составляет искание лучших личных условий жизни, третью — избыток силы и стремление к переменам и новизне и лишь четвертую — недостаток средств для жизни. Заботу же о собственности потомства считаю наиважнейшей и наиболее настойчивой.
Социализм, анархизм и коммунизм здесь, как и в обыденном разговоре, подразумеваются с теми утрировками и приемами, какие выражаются при обыденной ныне пропаганде этих учений, стремящихся всякими путями ниспровергнуть такие главные основы современного общества, каковы государство, личная инициатива, порядок, семейственность и собственность. Идеальные стремления не только к постепенному (эволюционному) усовершенствованию отношений лиц в обществах и обществ в государствах, но и к некоторой мере насильного принуждения к желаемому порядку течения дел, конечно, неизбежны, а потому и у социалистов, анархистов и коммунистов нельзя вовсе отрицать передовую правдивость части их идеальных требований, но речь идет не о свободе и развитии идей, когда говорят о названных утопистах, а о приемах, ими предлагаемых. Многое и даже очень важное из того, о чем громко говорят указанные утописты, или уже постепенно достигается, или, быть может, будет достигаться, но это вовсе ничего не говорит в пользу таких утопий, как отрицание семьи, государства, собственности и т. п., как общинное владение землями или общность имущества монахов ничуть не говорят о коммунизме их участников.
Общность всякого имущества, даже жен и детей, “коммунизмом” называемая, совершенно не применяется, даже не подразумевается при допущении “коммуны” или “общины”, практикуемой, например, во Франции или у нас. А чтобы видеть, что и “анархизм” подразумевается разного пошиба, достаточно почитать “Анархисты” Д. Маккэя, отлично рисующего недостатки современного строя и разных предлагаемых, но ничем не испытанных видов социализма, коммунизма и анархизма. Недостатки современного быта видеть нетрудно, а описывать можно очень картинно, но из этого ничуть не выясняется необходимость общих перемен в ту или иную сторону и не видно даже, устраняются ли существующие недостатки, не появятся ли многие новые? Будут ли сыты голодные? Начнут ли трудиться ленивые? Убавится ли число злых? И т. д. Давно сказано и верно, что “la critique est aisйe, mais l`art est difficile” <“критика легка, но искусство трудно”>.
Социалисты, например, забывают прирожденный людям, как и высшим животным, индивидуализм. Оттого в Англии, где особо развит последний, социализму ходу очень мало, что социалисты нередко упускают из вида. Порядок, стремясь к которому Россия и стала монархической, так же свойствен мелким муравьям, как и громадным слонам, истребляющим или изгоняющим противников порядка, как все страны, по существу, относятся к анархистам. Восставая против всякой личной собственности, коммунисты, в сущности, утрируют социализм и забывают, что известные виды собственности имеются у всех высших животных, а собственность для людей служила и служит стимулом множества передовых личных действий, в земле же и языке складывается до грубости явно и необходимость определений собственности отдельных народов и стран.
Консерватизм мирового объединения держав в корне своем носит печать постепеновства или эволюционных изменений даже границ (по соглашению или по явной необходимости), а порою в надежде на возможность упомянутого союза служит прежде всего явное во всем мире, быть может, за изъятием немногих самураев, стремление к миру. Люди стали видеть, что в войнах толку-то очень мало, особенно если предметом войн не служат насущные интересы стран, что время войн и всяких братоубийств если еще не совершенно миновало, то скоро непременно должно миновать и что мировые задачи не только очень многочисленны, но и касаются всем близких интересов, которые, между прочим, и родили мечтательные решения социалистов, коммунистов и анархистов, учения которых с той стороны прогрессивны, что по существу своему идут против всяких войн. То главное, чего желают достичь указанные утописты, в возможной постепеновской мере, скорее всего в известных по опыту уже формах мало-помалу достигнется при гарантии общего мира гораздо тверже и полнее, чем каким-либо иным путем.
Так, например, борьба с капитализмом давно уже начата: государственным кредитом, увеличением заработной платы, удешевлением товаров от соперничества, настолько, хоть и понемногу отнимающих от капитала его барыши, что со временем несомненно станут возможны лишь предприятия, основанные на складочных остатках заработков прямых производителей (изобретателей, техников и рабочих) и т. п. Суть дела здесь в том, что “общее благо”, ради достижения которого не только учреждаются правительства и конституции, но и зарождаются утопии социалистов, коммунистов и анархистов, очевидно, недостижимо при ежечасном опасении нарушения всего строя жизни внутренними неурядицами или внешнею войной.
Идя против всяких внешних войн, большинство мечтательных утопистов нашего времени весьма непоследовательно и часто прибегают, или по крайней мере рекомендуют прибегать, к разного рода внутренним насилиям, убийствам и бунтам. Такая непоследовательность указывает на отсутствие разумной постановки их общих начал и дает ручательство за скоропреходящность существующих ныне утопий. Дети и у слепых обыкновенно родятся зрячими.
Для утопистов, идущих против патриотизма или естественнейшего деления земель между государствами и считающих современные “государственные” порядки причиною существования всякого зла, довольно уединенных и совершенно свободных мест на Земле; и, по моему мнению, государства, согласившись между собою, могли бы такие места утопистам предоставить в полное распоряжение, даже понеся для того немалые расходы. За такие уединенные места можно считать тропические острова, вроде острова Св. Елены, полярные континенты и т. п. На континенте Южного полюса простору и свободы — сколько угодно, а потому недурно было бы свезти всех утопистов — с запасами — на эту интернациональную землю, предложив то же убежище от житейских зол и для желающих испытать на деле анархизм, коммунизм и социализм в их наилучших формах. Одного острова Св. Елены или ему подобного для них, кажется, будет маловато. А опыт преполезно бы произвести, так как без опыта дело может стоить людям много больше, чем оно может потребовать.
Я верю в то, что искатели общего людского счастья о собственных интересах не помышляют, особенно когда, подвергая себя явной опасности, убивают других людей, кажущихся им препятствующими общему благу. Но в то же время утверждаю, что, жертвуя собою для опыта, эти самые люди могли бы принести защищаемому ими делу наибольшую убедительность и пользу, а убийствами только лишь внушают отвращение сперва к ним самим, а потом и к учениям, которые они хотят провести в жизнь. Опыт великое дело, — он один может убеждать бесповоротно. Остров “Утопия” найти, кажется, не трудно.
Упорную настойчивость, делающую открытия и истинные приобретения для всего человечества и руководимую ранее добытыми знаниями, совершенно забывают социалисты, коллективисты и всякие мечтатели коммунистического пошиба, потому что для приобретения знаний, для подготовки и для попыток мысли при осуществлении их желаний не будет никаких личных поводов (все равно все получат одно и то же) и возможностей (времени не будет — на чередовую работу погонят), а если для выполнения и поправок блеснувшего ряда мыслей неоткуда будет взять средств и неоткуда ждать помощи, над изобретателями будут тогда только издеваться, прокладывая дорогу заядлому рутинерству. Всякий вид осуществления социал-коммунизма покажет неизбежную во всем передовом остановку, а это есть вид смертного приговора над потомством, над безграничным умножением человечества и над многими видами его внутренней свободы.
Ставя во главу своих мечтаний и требований личное благо или наслаждение, утописты новых пошибов прямо упускают из виду самый высший вид блага и наслаждения, состоящий в благе и наслаждении детей, своей семьи и вообще своих близких, в чем и виден прямой переход от эгоизма к альтруизму. Еще альтруизм с грехом пополам, т. е. с натяжками, можно объяснять тончайшим развитием эгоизма, но такая натяжка очень трудна по отношению любви к детям и потомству. Так, по мнению моему, изобретательность и потомственность послужат к гибели многих современных утопий, которые “мягко стелют, да жестко спать”. Анархисты в указанных отношениях как будто бы стоят и выше, признавая и личную изобретательную инициативу и семейственность, но они просто ворочбют людей к животной первобытности, на которой, уже ради борьбы с вящим злом, родился современный строй, в основании своем имеющий в виду прежде всего — потомство. Владыкою земли человек сделаться не может, не признавая никакого владычества. Утопии всегда содержат выраженные противоречия.
Находить всегда во всем только худое (пессимизм), не указывая путей выхода, очень уж легко, но ни к прогрессу приводить не может, ни удовлетворения не дает, только возбуждая злобу и отравляя всякую энергию. Этим грешил Рим, грешит и современность, указывая выходы лишь утопические, с которыми здравый ум мириться никак не может.
Что касается до вероятной возможности достижения 10-миллиардного населения Земли в предстоящие 150 — 200 лет, то она, по моему разумению, вытекает из четырех современных начал: заселения пустынь, желания избегать войн, из усилившегося за последние годы стремления решать наиболее жгучие вопросы путем конференций и из развития всемирных торговых сношений, которыми усиливается обеспеченность в отыскании продовольствия и трудовых заработков по всем странам. Если бы надолго сохранился близкий к современному общий годовой прирост почти в 16 миллионов или, общее, в 0,93%, то из 1695 миллионов получилось бы 10 миллиардов в 192 года; принимаю же я больший срок — до 300 лет — преимущественно ввиду того, что скорый ход прироста в некоторых странах наверное родит временные замешательства, убавку прироста (например, как во Франции) и т. п. Крупную задержку, конечно, нужно ждать со стороны (прочными они быть не могут) господства социалистических или анархических идей, потому что те и другие подорвут семейственные условия развития общего мира и благоденствия, но нельзя не стать уверенным в том, что такое господство — если только случится — будет лишь на очень ограниченной местности и продолжится лишь на очень короткий срок из тех 250 — 300 лет, в которые человечество станет дорастать до десяти миллиардов душ.
Последователи непрактических утопий, подобных анархическим или коммунистическим, должны же понять, что напор азиатцев на европейцев даст неизбежное торжество вящему абсолютизму, который происходит из Азии и не может не действовать при столкновении между собою целых народов, если бы это произошло.
Менделеев Д. И. Дополнения к познанию России. СПб. 1907, стр. 3—4, 5—6, 63—64, 69—70, 77, 78, 79—80, 99.