ПОЛЕТ БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ
Гайто Газданов. Полет. “Дружба народов”, 1993, № 8, 9.
Почему Газданов, писатель-эмигрант первой волны, к концу 30-х годов завоевавший репутацию тонкого стилиста и достойного продолжателя классических традиций, избрал темой очередного романа “противозаконную” любовь тетки и племянника? Чтобы понять побудительные мотивы писателя (они явно не исчерпывались заботой о читательском спросе), стоит вспомнить, что в те же годы практически одновременно были написаны набоковский “Волшебник” (1939), “Тропик Рака” Г. Миллера (1934), “Распад атома” Г. Иванова (1938). В XX веке литература зачастую чурается как “учительства”, так и “свидетельства”; тем не менее перед нами именно свидетельства (независимые, совпадающие, стало быть, достоверные) о характере эпохи: о том, что устои мира подгнили, пошатнулись и сдвинулись, классическая гармония предстала недостижимой или иллюзорной и даже любовь начала нуждаться в некоем “темном” привкусе, в “ощущении несравненной терпкости” (Газданов).
Но каково писательское поведение Газданова в этой ситуации? Хранит он классические нормы, сопротивляясь мировому распаду, или, осознав иллюзорность гармонизирующих представлений о мире (к которому как будто не приложимы более понятия “красота”, “истина”, “нравственный закон”, “счастье”), делает следующий шаг, отбрасывая обманувшие ориентиры? Иными словами: верно ли, что писателем заблаговременно была бита карта, предъявленная ныне постмодернистами, — что у него всегда присутствует незыблемая иерархия ценностей?
Прежде всего: склонен ли Газданов считать разум опорной, безусловно надежной, спасительной ценностью? Судя по многим произведениям, герой рационального типа, как бы олицетворяющий разум, надолго оккупировал воображение писателя. “Рациональный” герой “Полета” Сергей Сергеевич с его исключительным душевным равновесием, легкостью и талантливостью в делах и в отношении к жизни поистине безупречен, к тому же по ходу романа раскрываются все новые его достоинства: всегдашняя снисходительно-насмешливая доброжелательность подкрепляется жалостью к людям (слабость и беззащитность которых он остро чувствует), поразительная терпимость дополняется самыми строгими принципами (чувством ответственности, верой в значение семейных устоев). Однако отстраненно-аналитическая дистанция, занятая автором “Полета”, вынуждает зафиксировать в первую очередь драму этого “насмешливого лунатика”, не ведающего страстей и прохладно-ироничного по отношению ко всему на свете. Он непоправимо несчастен (трудно любить совершенство; между тем и совершенному человеку знакомы и тоска одиночества, и приступы отвращения к жизни), с другой стороны, как будто нравственно подсуден — виновен перед близкими, жизнь которых невольно уродует: рядом с ним немыслима непосредственность, и любящие Сергея Сергеевича женщины принуждены подавлять свою женственность как слабость, не может проявиться присущая им “смесь материнского и ребяческого”... В лице Сергея Сергеевича интеллект как бы и сам сознает свою неполноту и даже ущербность: герой соглашается с тем, что потребность в любви, способность к безоглядному увлечению, которыми он от природы обделен, — нечто жизненно необходимое.
Но и чувства на страницах “Полета” не выигрывают поединка с разумом. Большинство персонажей романа — герои чувства, и очевиден иронический свет, в котором предстают вера их в неповторимость каждой новой привязанности (они вечно “опять впервые” влюблены), ослепленность и неспособность разобраться даже в собственных переживаниях, наконец, столь же безотчетный паразитизм (все персонажи, бранящие “рассуждающую машину”, Сергея Сергеевича, живут за его счет; один из них прячется от житейских тягот за хрупкие женские плечи как за каменную стену). Любопытно, что ирония оказывается распространена с героев сердца и страстей и на искусство, к которому все они так или иначе причастны (писатель, благодарные читатели, актриса и т. д.), и остается неопровергнутым мнение о том, что искусство — изобретение для слабых и несчастных, всего лишь компенсация неутоленности в поисках любви (столь же бесконечных, сколько безотчетных).
Было бы нетрудно, обнаружив неполноценность как чувств, так и разума, заявить о том, что Газданов ищет их меру и равновесие. Аргументом могла бы послужить кульминация фабулы — попытка самоубийства, предпринятая мальчиком, решившим, что он обманут женщиной. Здесь как будто Газданов настаивает на необходимости гармонии разума и чувств, заземляя размышления в нравственной плоскости, и напрашивается классически выверенный вывод: мол, чувство неотменимо, но, став всепоглощающим, замещающим жизнь, оказывается разрушительным, так что непременно должно быть подчинено разуму, памяти о долге. Однако увидеть в Газданове морализирующего рационалиста, едва ли не классициста, кое-что мешает. Не ограничиваясь ни воссозданием логики, по какой развиваются отношения Лизы и Сережи, ни сверкой этой логики с моральным идеалом, Газданов дает в высшей степени загадочный финал.
Внезапно обрывающий повествование финал — гибель большинства героев в автокатастрофе — выглядит неожиданным, немотивированным. В свое время Газданова упрекали в том, что он в своих произведениях “как-то быстро выдыхается”. Однако нет ли возможности прочитать происходящее в финале как художественно осмысленное событие, связанное с развитием главных тем романа?
Интересная закономерность: в финале погибают те из героев романа, которые в жизни играли. Среди погибших — Сергей Сергеевич, что жизнь провел “точно на сцене”, запретив себе душевную обнаженность и скрывшись за маской “олимпийского безразличия” и иронии, Лиза, что из гордости разыгрывала вслед за ним насмешливо-ироническое отношение к их давней и тайной связи, дама, добывавшая у богатых поклонников деньги душещипательными рассказами о хронически голодающих в России родителях, разбитых параличом сестрах и т. п., а также бездарная актриса, что остаток жизни отдала поддержанию “иллюзии своей неувядаемой молодости”. Мотив актерства в романе явно толстовского происхождения. В “Полете” бросаются в глаза толстовские приемы: затрудненный аналитический синтаксис, настрой на “срывание масок” — разоблачение всего искусственно-фальшивого, несовместимого с естеством.
Можно ли в этой связи понять финал в духе “аз воздам” классика, уверенного как в нравственной ущербности актерства, так и в разумности правящих сил бытия? Думается, нет. Прежде всего жесткий суд у Газданова бесцелен и сам нравственно небесспорен (“дрожащая” рука Лолы Энэ с “ярко-красными ногтями” и в самом деле эффектно демонстрирует, насколько имидж молодящейся Лолы противоестествен и безобразен; но ведь осмеянию подверглись жалкие женские ухищрения, безуспешные попытки скрыть возраст, а не нравственная суть героини). К тому же катастрофа настигает газдановских homo ludens в минуту, когда они готовы отказаться от наигрыша и раскрываются во всей душевной нежности и уязвимости; не о возмездии, а о трагедии и нелепости ее должна идти речь.
Не случаен в тексте финала вывод о правящем жизнью слепом и бессмысленном случае. Он мало соответствует классической позиции — как, впрочем, и мысль о том, что смерть бесповоротно обессмысливает бытие (эта тема финала “Полета” не столь уж неожиданна у Газданова, много писавшего об иллюзорности жизни преходящей, обманывающей...). Финал “Полета” заставляет вспомнить экзистенциалистские вариации современников Газданова на темы мирового абсурда: в понимании писателя не только человеческая цивилизация отклонилась от классической нормы, но и сам мир изначально аномален и враждебен человеку. Впрочем, Газданов в “Полете” не помышляет ни отказаться от этого мира, ни уподобиться ему, погружаясь в “распад”, — он лишь отбрасывает иллюзии самообманов. Оставляя открытым вопрос о возможности гармонии на земле.