...и его армия

В прежние времена кто-то непременно написал бы: мол, роман Георгия Владимова “Генерал и его армия”, напечатанный в “Знамени” ровнехонько годом раньше (1994, № 4, 5), и новая повесть Виктора Астафьева замечательно дополняют друг друга, являя, так сказать, пример коллективного творчества в подходе к такой сложной теме, как война 1941 — 1945 годов. В самом деле, название владимовского романа не вполне отвечает содержанию: генерал-то в нем есть, а вот “его армии” словно нет. Вернее, есть-то она есть, да только где-то на заднем плане, и автора она, по правде сказать, мало занимает. Писательские интересы на стороне генерала и его окружения, которое не надо путать с армией. Можно долго спорить, плох или хорош ординарец Шестериков, обелил или очернил Владимов этот народный характер; можно, подобно Вл. Богомолову, напечатавшему в “Книжном обозрении” (1995, № 19) сокрушительный ответ на владимовский роман, даже защищать смершевского офицера от несправедливой оценки автора; можно доказывать, что этот роман и вовсе не о войне, а о чем-то ином написан, — но в любом случае разговора про армию не получится. Нет в романе Владимова такой материи.

Зато в повести Астафьева нет генерала. Генералы, а также все чины выше лейтенанта даже не на заднем плане находятся, но где-то там, далеко-высоко, в своих начальственных эмпиреях, и автор только посылает в их сторону взгляд, наполненный такой лютой ненавистью, что не по себе становится. Приблизительно к середине вещи начинаешь понимать, что писатель не вот этих, конкретных, плохих, маршалов и генералов ненавидит, подразумевая, что есть где-то в природе маршалы и генералы хорошие, гуманные (так, в одном из интервью Астафьев клял Георгия Жукова за жестокое отношение к простым солдатам и хвалил Василевского за то, что этот и победы мог достичь, и народ сохранить), но вот именно генералов вообще, генералов как некий биологический вид. И значит, в повести проявилось нечто большее, чем просто взгляд талантливого писателя-фронтовика на события войны, а именно: древняя и неистребимая вражда черной кости к белой, рабов к господам, мужиков к барам. Та вражда, что заливала пламенем не одни Салтычихины дома и парки, но и имения многих и многих славных дворян, любивших крестьян чуть ли не больше самих себя, не пощадила, спалила дотла. Да будьте вы прокляты, все и любые господа! — и те, кому властная осанка и начальственный взгляд достались с молоком матери, и те, кто, как крестьянин Ерка Жуков, приобрели их тяжелым трудом и долгими тренировками (превращение Жукова из “мужика” в “барина” любопытно изображается А. Солженицыным в рассказе “На краях”, напечатанном в “Новом мире”, где ключевой сценой является встреча с надменным, с ходу бросающим приказы гордецом Тухачевским, поразившим младшего офицера Георгия Жукова даже не содержанием своих приказов, а вообще каким-то в крови заложенным талантом повелевать).

И выходит, что никакого альянса Владимова и Астафьева не получается. Я вовсе не намерен сталкивать лбами этих по-своему замечательных писателей, но просто констатирую факт. Вот что интересно: владимовский роман о генерале написан изящно, даже с некоторой долей литературного щегольства. Повесть Астафьева о солдате, боюсь, даже самых преданных ценителей отвратит избытком натурализма, обилием матерных выражений, там и сям прорывающимся через повествовательную ткань сердитым и раздраженным голосом автора, проклинающим большевиков, Ленина, Гитлера, Сталина, Советский Союз, Россию во время реформ и все разом. Некоторые места просто литературно необработаны и оставляют странное впечатление. “Убогая поэтическая, сама себя выпестовавшая, на всех и на все обиженная, глухая провинция прилюдно обнажилась, показывая рахитные ноги, винтом завязанный патриотический пуп на вздутом от картошки животе”, — пишет автор “Оды русскому огороду”, и даже не тотчас понимаешь, что речь в этой тираде идет не о провинции как таковой, а всего лишь о провинциальных патриотах-графоманах, которых, впрочем, и в столице всегда было довольно. Но даже если смириться с немотивированным вторжением авторского голоса в повесть как с органическим астафьевским свойством, многие сцены, написанные сильной, энергичной кистью художника, все-таки вызывают реакцию прямо-таки шоковую.

Ясно, что, когда запирают людей в товарном вагоне на трое суток без возможности выйти наружу и оправиться, через некоторое время вагон превращается в свинарник. Несложно догадаться, что изголодавшиеся по бабам солдаты и младшие офицеры, в отличие от большого начальства не имевшие полевых жен, испытывали к женской части тылового населения не самые высокие чувства. Понятно, конечно, что в мешках-чемоданах возвращавшейся из Германии в свои нищие села армии лежали не открытки с красотами Берлина, а нечто посерьезней. (Вот история о чемодане, полном кремнями для зажигалок: “Ведь если каждый камешек продать по десятке...” Я слышал и более фантастические истории: о чемодане... со швейными иглами.)

Коробят не факты, но избыток самой грязной и неприличной правды на квадратные сантиметры печатного текста. Это отвлекает от мысли об искусстве и заставляет думать не о том, что сказано в повести, но о том, зачем сказано. Я думаю так: Виктор Астафьев долгие годы пристально наблюдал за тем, как вокруг военной темы создается литературная, кинематографическая и прочая мифология. Она включала не только пошлые и бездарные полотна вроде фильма “Освобождение”, но и картины весьма талантливые, например, Чухрая, Германа, Шепитько (“Восхождение” по “Сотникову” В. Быкова). В литературе она дала ряд блестящих писателей, среди которых первыми, мне кажется, были Виктор Курочкин и Константин Воробьев. Оба они смогли найти свой образ и свою идею войны, и за это честь им и вечная благодарная память! И сам Астафьев в недавнем своем романе не избежал мифологии, правда обратной. Это ясно из названия “Прокляты и убиты”, как бы его ни трактовать. (Кстати, первоначальное название незавершенной повести Виктора Курочкина “Железный дождь” также имело мифологический характер: “Двенадцать подвигов солдата”.) Но должна была, в конце концов, появиться повесть, написанная не о войне, а войною; повесть, лишенная даже намека на мифологию; повесть о том, о чем пятьдесят лет молчали фронтовики. Не те, кто, как лучшие военные писатели, обладали даром литературного слова и творческого вдохновения, но те, кто вроде главного героя Николки Хахалина были этой муки и счастья лишены, а только помнили “все как есть”. Не мной замечено: многие бывалые фронтовики вообще молчали о войне. Если же и говорили, то выходило что-то неловкое, бессмысленное, хотя и весьма выразительное. Бывшая санитарка рассказала мне, что после боя в расположении их санчасти появлялись бойцы в состоянии шока и с оторванными конечностями под мышкой. “Они их приносили, потому что не могли бросить, хотя и понимали, что никто их рук, ног пришивать не станет”. Бред какой-то! Говорила об этом спокойно, но с каким-то легким изумлением в голосе, словно не вполне доверяла собственной памяти.

Вот и повесть Астафьева, местами написанная ровно и даже хладнокровно, опытной писательской рукой, порой срывается в невнятный кошмар. По сути, в ней нет ни конца, ни начала. Не вымышленная проза и не автобиография. Читать тяжело. Кровь, грязь, сопли и моча. Правда о том, как людей отправляли погибать, а они хотели жить. Так хочется жить!

Из прочтения Владимова и Астафьева я понял, что правда о войне, о которой так долго мечтали наши критики, — весьма сомнительная вещь. И если бы Владимов постарался, например, написать роман не о генерале, а глазами генерала, наплевал бы на всяческие дистанции и эстетические барьеры, получилось бы нечто подобное повести Астафьева, только, наверное, еще неприглядней. Война — “солдатская” ли, “генеральская” ли, — чтобы быть фактом литературы, должна быть прежде всего сочинена. О настоящей войне можно говорить или нейтральным языком историка, или наивными словами древних.

писал солдат Архилох.

“И избивали Иудеи всех врагов своих, побивая мечом, умерщвляя и истребляя...

В Сузах, городе престольном, умертвили Иудеи и погубили пятьсот человек...

И собрались Иудеи, которые в Сузах, также и в четырнадцатый день месяца Адара и умертвили триста человек...

И прочие Иудеи, находившиеся в царских областях, собрались, чтобы стать на защиту жизни своей и быть покойными от врагов своих, и умертвили из неприятелей своих семьдесят пять тысяч...”

И так дальше. Во главе этих дел стоял Мардохей. Хороший, как видно, полководец. Настоящий маршал Жуков!