Антагонизм или единение?
C о времен перестройки наше общество грезит о “российском экономическом чуде”. Действительно, наш народ далеко не исчерпал еще своего экономического потенциала. Но обусловить подъем может, разумеется, лишь солидарность общества, хотя бы минимальная степень национального согласия. Необходимо, чтобы народ поверил: власть действует в интересах большинства, а не идет на поводу доктринеров от экономики, не сообразующихся ни с реальностью, ни с традицией.
Такое согласие существовало практически до конца 80-х годов — относительно необходимости движения к рынку и отхода от командно-административной системы.
Однако власть не смогла удержать высвободившуюся энергию в созидательном русле. И вместо анализа процессов, не укладывающихся в известные схемы, и выработки концепций реформы, адекватной реальностям и специфике страны, значительная часть нашей интеллигенции охотно и бездумно восприняла готовую поверхностно-привлекательную, чисто либеральную, а фактически примитивно-подражательную парадигму.
Корни рыночного неофитства — в заидеологизированности социально-экономической информации. В условиях, когда слово “рынок” по отношению к отечественной экономике было практически под запретом, а потому воспринималось как сладкий, но недоступный плод, свидетельства экономистов-зарубежников о плановом государственном регулировании капиталистической экономики, о радикальном изменении там роли цен, частной собственности и своеобразной конвергенции, казалось бы, антагонистичных хозяйственных механизмов как-то пролетали мимо ушей. Все это казалось чем-то третьестепенным в сравнении с главным лозунгом: от плана — к рынку!
Наученные страшным историческим опытом, мы, как правило, воспринимали социализм “по Шафаревичу” — как инфернально-тотальную деспотию. На деле же это слово означает то, что означает: socialis — общественный: государственно-общественная регуляция экономических механизмов с использованием госпланирования. Главные же признаки капитализма — рынок (договорный механизм) и признание частной собственности на средства производства. С точки зрения таких определений, сейчас практически все страны в разной степени являются и капиталистическими, и социалистическими.
Во Франции еще с 1946 года и в Японии с конца 40-х годов разрабатываются (и достаточно успешно выполняются) государственные планы развития экономики. Доля государственных расходов в составе ВНП в северных странах Европы колеблется от 55 до 70 процентов. Система социальных гарантий в Швеции стала притчей во языцех. Даже в США — одной из самых либеральных стран — значительной долей внутреннего валового продукта распоряжается государство. А то, что рыночный, договорный механизм и частнособственнические мотивации необходимы для согласования интересов малых и больших субъектов экономики и для ее эффективного функционирования, тоже теперь признано всюду, и рыночные технологии распространены как телефон или бумажные деньги.
И если в 30 — 70-е годы определяющим физиономию страны признаком была ее принадлежность к соц- или каплагерю, то теперь на первый план выходят многообразные особенности социально-экономических систем. Геополитические, национальные, цивилизационные интересы превалируют над социально-идеологическими.
В России же идеологический вакуум после краха коммунистической догматики постепенно заполняется сложным конгломератом теорий, убеждений, концепций.
Главный водораздел в идейных установках оппозиции, на наш взгляд, проходит между теми, кто верит в возможность возрождения России на путях взвешенной модернизации (более “буржуазной” или “социалистической” — не столь важно), и теми, кто видит выход скорее в новой идеологии (в первую очередь — социолог С. Кургинян и его единомышленники). Альтернативой модернизационного пути, по их мнению, может стать объединение народа доминирующей сверхценной идеей, обеспечивающей прорыв в лидеры цивилизации на основе мобилизационной модели экономики. Мы не сторонники подобной модели. На наш взгляд, возрождение России — в эффективном усвоении системы рыночных отношений, с теми схемами их структурирования и регулирования, которые рассматриваются в настоящей статье.
Анархический либерализм и тоталитаризм — “оба хуже”
Администрация как социальный аппарат решения общественных проблем, которому все члены общества по тем или иным причинам подчиняются, и рынок как договорная процедура обмена товарами и услугами — эти два великие “изобретения” человечества для согласования хозяйственных усилий остаются незаменимыми с самого момента их возникновения. Все попытки вытеснения, замены одного другим рано или поздно обнаруживают свою несостоятельность.
Для нынешних реформаторов-либералов главный враг — государство (по крайней мере “нецивилизованное” российское государство). Когда они столкнулись с падением производства и снижением эффективности в результате реформ, их первым объяснением (а у многих и последним) было: предприятия надеются на помощь государства. Вот если отнять всякую надежду, напугать банкротством, тогда лукавые и нерадивые директора и трудовые коллективы начнут производить “не для плана, а для потребителя”, станут расширять производство, повышать качество, снижать затраты.
Под эту притягательную своей простотой “освободительную” идеологию с чисто партийной демагогичностью подстраивается сейчас вся “демократическая” пропагандистская политика, игнорируя объективную реальность. Это отчасти объяснимо как реакция на многолетний деспотизм государственнической антирыночной системы и в определенной мере даже оправдано как стремление “сделать реформы необратимыми”, перегнув палку в другую сторону. Однако растущая криминализация общества и беспрецедентный спад производства свидетельствуют: ни социально-нравственная, ни хозяйственно-технологическая структура современной России не обладают такой гибкостью, чтобы без роковых потерь вынести этот революционный перегиб.
Некоторые наши либералы любят вспоминать известное сравнение роли государства с ночным сторожем. Между тем отождествление экономической свободы со свободой государства как некое общее положение не выдерживает критики ни теоретически, ни с точки зрения исторической практики. Оно годится только в тех случаях, когда все экономические агенты имеют примерно одинаковый вес и влияние на конъюнктуру, на законодательство, могут самостоятельно добиться выполнения законов и т. д. Но в действительности этого нет и никогда не было. О какой экономической свободе без государства может идти речь, если рядом должны сосуществовать транснациональные корпорации и небольшие независимые предприятия, огромные латифундии и семейные фермы? Это все равно, что добиваться свободы для всех обитателей леса — и львов, и косуль, и волков, и зайцев. И это вовсе не ситуация, возникшая только в период монополистического капитализма. Средние сословия всегда были за сильное государство, которое служило противовесом свободе баронов и маркизов. Недаром в большинстве развитых стран имеются специальные законы и программы государственной поддержки и защиты мелкого и среднего бизнеса. Наши радикальные либералы нередко соглашаются оставить за государством только роль высшего арбитра в конфликтах, которые подданные не сумеют разрешить самостоятельно. Именно такова была роль короля в средневековой Европе . Функции по исполнению законов, естественно, выполнялись “баронами”. Что из этого получается, прекрасно описано в гётевском “Рейнеке-Лисе”. Поэма прямо начинается со сцены королевского суда льва Нобеля. Чтобы узнать, как при этом обстоят дела со свободой и правами зайца Лямпе, не обязательно изучать историю средневековья.
Как известно, среднее промышленное предприятие в России в десять раз крупнее, чем в США. Если среднее число работников на одном американском предприятии 80 человек, то на российском — 800 (данные за 1989 год). Если учесть формальные и неформальные объединения крупных предприятий и их связи (порой криминального характера) с местными и федеральными чиновниками, то становится очевидным, что для мелкого предпринимателя или отдельного гражданина деэтатизация экономики — это отнюдь не освобождение, а передача властных функций экономическим “баронам”, не подотчетным никаким механизмам демократического контроля.
...Революции делают “интроверты” (термин К. Г. Юнга), то есть люди, для которых собственные внутренние представления и ценности важнее не укладывающейся в их схемы объективной реальности. Не удивительно, что попытка перегнуть палку в сторону абстрактного антигосударственного принципа в 1992 году по своим разрушительным результатам оказалась сопоставимой с революцией 1917 года.
Реформа — в отличие от революции — это такое преобразование общества или экономики, которое разложено на шаги, каждый из которых затрагивает ограниченную сферу социально-экономической жизни и дает предсказуемый результат. Важное условие — сохранение контроля, обратимость перемен, возможность вернуться при слишком нежелательном развитии событий. Конечно, реформаторам часто кажется, что они отлично представляют себе последствия своих нововведений. Но оказывается, что те или иные факторы им учесть не удалось. В результате общественные или экономические процессы выходят из-под контроля и вместо реформы получается революция. Видимо, уже принятие закона о предприятиях в 1987 году и предоставление им чрезмерной свободы (а по сути — их руководителям) без механизмов, обеспечивающих ответственность собственников, положило начало неконтролируемым процессам. Что же касается решения (и объявления об этом заранее, за два месяца, в ноябре 1991 года) о либерализации цен разом по всей производственной цепочке, то вряд ли можно сомневаться, что это оказался типичный революционный акт. Главной целью была, повторяем, необратимость перемен: концепция шоковой терапии лучше всего отвечала такой цели. Сверхзадачей явился демонтаж государственного аппарата, то есть самогу контролирующего органа, и смена персонального состава правящей элиты.
Хотя наши реформаторы-либералы стремятся развенчать утопическую идеологию коммунистов, противопоставляя ей прагматический взгляд на жизнь “нормальных” западных стран, они в своем проведении реформы 1992 года, несомненно, так и остались необольшевиками.
Кажется, именно те страны избегают слишком разрушительных катаклизмов, где для элиты интересы сохранения нации, страны и национальной экономики приоритетны перед более изменчивыми, раскалывающими общество социально-экономическими доктринами.
Как была “снята” противоположность либерализма и тоталитаризма
Плодотворная абстракция свободного рынка, который направляется “невидимой рукой” Адама Смита к достижению равновесия или (пользуясь сленгом современных экономистов) народнохозяйственного оптимума, наталкивается на фундаментальную теоретическую трудность.
Если предположить, что каждое предприятие, каждая фирма на рынке действуют независимо от своих контрагентов, не оказывая влияния на рыночную конъюнктуру и перезаключая все соглашения каждый раз, когда это обещает увеличение прибыли, то итогом будет не достижение равновесия (оптимума), а неутихающие стохастические колебания и полная непредсказуемость ситуации. А конечное драматичное следствие — прекращение инвестиций и в конце концов полная бессмысленность продолжения производства.
Эта трудность сродни известной трудности эволюционной теории. Согласно простейшей схеме, в генах случайно возникают наследуемые изменения (полезные и вредные), и в результате естественного отбора менее приспособленные формы постепенно устраняются. Но количественные оценки показывают, что если бы мутации в каждом из генов возникали совершенно случайно, независимо от других, то полезные признаки появлялись бы слишком редко, так что для возникновения высокоорганизованных животных и растений не хватило бы никакого времени — даже времени существования Земли и Солнечной системы.
Практика рынка преодолевает эту неопределенность, стохастичность (как сказали бы кибернетики, “устраняет излишнюю энтропию”) путем разнообразнейших способов регулирования конъюнктуры, например, контроля за рынком со стороны одной или нескольких фирм, то есть монополизации.
Классический пример — история крупнейшей американской фирмы “Дженерал моторс”. В 20-е годы произошло перенасыщение автомобильного рынка — из-за плохой инфраструктуры дорожных трасс, экономического кризиса и, наконец, Великой депрессии. К тому же автомобиль страшно загрязнял воздух и всю среду обитания. Но благодаря мощным финансовым возможностям фирма нашла неординарный выход: через влиятельные лобби добилась модернизации автострад, и — в итоге — США получили великолепную дорожную сеть, а автомобильная промышленность — мощный толчок к развитию. Все это сыграло едва ли не ключевую роль в преодолении Великой депрессии. Не будь этой срежиссированной и эффективной кампании, в которой были задействованы самые разные социальные механизмы, выступившие в тесной спайке, восторжествуй формула “Рынок все сам расставит на свои места” — это, скорее всего, привело бы к углублению кризиса с непредсказуемыми для всего американского общества последствиями. Экологическое же законодательство, в конце концов, стало ужесточаться — по мере того, как общество богатело.
Один из главных постулатов всех нормативных моделей рыночной экономики — “Цель всех субъектов рынка — максимум прибыли”. Этот постулат перестает действовать для крупных фирм индустриального сектора. Их поведение определяется, как правило, стремлением максимизировать объем производства при некотором нормальном уровне прибыли. Другая формулировка той же цели — сохранение и возможное увеличение своей доли от всех рыночных продаж. Критерий максимизации доли рынка вполне согласуется с приоритетной задачей упорядочить рыночную стихию и расширить контроль над “средой взаимодействия”. В настоящее время в большинстве отраслей тяжелой промышленности образовалась если не монополистическая, то олигополистическая структура, то есть рынок контролирует не одна крупная фирма или корпорация, но несколько (скажем, три или пять).
Джон Кеннет Гэлбрейт, анализируя работу современной крупной корпорации, пришел к выводу, что она во все большей мере управляется групповыми решениями “коллективного мозга” наемных управляющих, круг которых охватывает тех, “кто обладает специальными знаниями, способностями или опытом группового принятия решений”. Организацию, составляемую этими специалистами, он назвал “техноструктурой” и считал, что цели и критерии техноструктуры существенно отличаются от целей и критериев единоличного мелкого или среднего независимого предпринимателя, который фигурировал в главной роли героя теории рынка [1].
На первый план для техноструктуры выступает задача сохранения корпорации и поддержания стабильности — в ее взаимоотношениях с окружающей экономической средой. Основным инструментом достижения этих целей становится долгосрочный контракт: создается “возможность для существования гигантской сети контрактов”. Систему корпораций с их техноструктурами, охваченную контрактной сетью, Дж . Гэлбрейт назвал “планирующей системой” в отличие от “рыночной системы” мелких и средних предприятий, функционирующих по неоклассическим законам.
Нередко окружающая реальность изменяется быстрее теории, и не вписывающиеся в нее факты, попервоначалу казавшиеся несущественными, постепенно приобретают первостепенную важность.
Доказывается математически, что рыночная система приводит к наилучшему использованию ресурсов. Однако при этом приходится игнорировать такие факты, как экономия при увеличении масштабов производства, как монополизация рынков, издержки по изучению рынка и т. п.
Либеральное крыло экономической науки долгое время рассматривало подобные факты лишь как досадные нарушения картины совершенной конкуренции и оценивало действия фирм по установлению контроля над рынком — с точки зрения экономической эффективности народного хозяйства — в целом только негативно.
С ним смыкалась и марксистская традиция, видевшая в монополизации экономики (часто сопровождавшейся сращиванием монополистических групп с государственным аппаратом) признак загнивания капитализма. Из правильной констатации усиления контроля за рынком со стороны монополистических и олигополистических групп как непреложного закона мирового хозяйственного развития В. Ленин сделал вывод, что для спасения от разрушительных последствий стихии рынка необходимо установить единую государственную монополию. Идея государственной монополии как высшей формы управления народным хозяйством (все народное хозяйство работает “как одна фабрика”) была возведена в СССР в ранг официальной идеологии.
Наиболее прозорливые из советских экономистов ясно видели, что сверхцентрализация плановой экономики не только снижает эффективность производства, но и не решает проблемы управляемости, так как сам план, заменяющий решения независимых экономических субъектов директивами центра, оказывается чем-то в значительной степени случайным. В пик хрущевской оттепели в 1963 году академик В. С. Немчинов ставил на одну доску “стихию рынка” и “стихию плана”.
В то время как в странах соцлагеря пытались искать способы распределить функции принятия решений по разным этажам и структурам системы административного управления и сделать взаимосвязи в ней менее жесткими, в рыночных странах продолжалось опробование различных форм структурирования множества атомизированных предприятий, что позволило бы сократить излишнее число степеней свободы и центров принятия решений. Само противопоставление анархического либерализма и планового центризма обязано своим появлением относительно примитивной двухуровневой схеме, лежащей в основе большей части теоретических концепций XIX столетия, перекочевавших и в начало ХХ: вождь (или партия) и массы, государство (центр управления) и множество предприятий (однородных и атомизированных).
В СССР такая двухуровневая схема, созданная на рубеже 20 — 30-х годов, просуществовала до 90-х. Несмотря на длительную кампанию, начиная с Постановления Совета Министров СССР 1974 года по созданию промышленных объединений, к началу перестройки среднее число предприятий в таких объединениях не превышало двух. Иными словами, к головному, достаточно эффективному, предприятию удавалось прицепить еще одно, как правило, слабое. Роль крупных корпораций по-прежнему выполняли главки и министерства, то есть чисто отраслевые монополии и административные структуры, не подчинявшиеся даже такому квазирыночному механизму, как хозрасчет предприятия. Когда в 1992 году эти структуры ликвидировали, а цены освободили, крупные предприятия индустриального сектора, будучи олигополистами или даже монополистами по многим видам продукции, за редким исключением не сумели без помощи государства обеспечить межотраслевое согласование цен, сохранить связи с партнерами и добиться изменения экономической политики правительства. Они действовали как классические монополисты: повышали цены и снижали производство.
Несомненно, капитализм индустриально развитых стран сильно изменился вследствие усиления роли государства как гаранта социальных прав и свобод граждан (в частности, под влиянием социал-демократической и пропагандистской советской идеологии). Однако главный фактор повышения экономической эффективности капиталистического производства, преодоления непредсказуемости его — это все-таки не роль государства, а именно многообразие устойчивых структурных образований. Благодаря им удалось в значительной степени ввести в безопасные рамки циклические кризисы, потрясавшие цивилизацию до войны, — прямое следствие неуправляемости и несогласованности действий независимых фирм. Основные способы упорядочения экономической ситуации — договоры о ценах и квотах на производство между реальными конкурентами (картели) и объединение компаний единой иерархией административного управления. Если разрастание фирмы снижает ее эффективность, применяют децентрализацию управления с хозрасчетной самостоятельностью филиалов (ориентированных на устанавливаемые руководством компании внутренние “трансфертные” цены).
Японский экономист К. Имаи констатирует, что традиционная иерархическая структура финансово-промышленной группы ныне все чаще заменяется многополюсной сетевой структурой. Общую дисциплину и эффективность производства поддерживает сегодня не жесткий единый центр управления, а коллективный координирующий орган крупнейших участников.
Рыночный процесс из “броуновского движения”, характерного для частиц газа, превращается в подобие колебания частиц в кристаллических структурах. Образуется многоярусная, многоэтажная система, каркас которой — транснациональные корпорации и финансово-промышленные группы отечественного капитала, как правило, успешно сотрудничающие с государственным аппаратом.
Где образец для российской экономики?
Накопление человечеством производственных и социальных технологий поставило все страны перед вызовом — найти способ обеспечить стабильность (предсказуемость) и гибкость (эффективность) экономической системы. И каждый народ дает свой ответ на него.
Как официальные документы, так и высказывания современных российских реформаторов позволяют заключить, что эталоном наших реформ служит традиционная модель рыночной экономики, или рынок экономических индивидов. Такая модель предполагает, что экономика тем эффективнее, чем точнее в ней реализуются следующие принципы:
как между фирмами, так и между отдельными работниками на рынке труда идет жесткая конкуренция;
нерентабельные фирмы закрываются или сокращают численность персонала либо поглощаются другими;
контракты заключаются в первую очередь по соображениям выгодности по предлагаемым ценам и условиям поставки;
главная цель руководства фирмы — максимизация прибыли, а остального производственного персонала — максимизация своей зарплаты;
функции государства ограничиваются управлением денежной системой, обороной, социальной инфраструктурой, поддержкой нетрудоспособных.
Экономика, наиболее близкая к подобной теоретической модели, — это экономика США.
...Уже давно отмечено (и это стало предметом пристального изучения экономистов и социологов), что экономическая жизнь Японии сильно отличается от такой модели.
Отличия в реальных экономических отношениях особенно знаменательны, если учесть, что хозяйственное законодательство Японии разрабатывалось в первые послевоенные годы под непосредственным контролем администрации США и фактически копировалось с американской системы.
По-видимому, главная черта, отличающая японскую систему от американской (и сближающая ее с российской), — это коллективизм работников внутри фирмы (предприятия, компании), неформальные отношения между руководителями и подчиненными, общение в нерабочее время. Органичные традиционные взаимные обязательства между фирмой и ее работниками делают нормой заботу коллектива о своих членах, усилия фирмы воздерживаться от увольнений (это относится не только к рабочей элите, занятой на условиях пожизненного найма, но и ко всему персоналу) и т. п. В ответ фирма получает преданных работников , которые ощущают себя членами коллектива, объединенного одной целью.
Российские культурные и исторические традиции позволяют надеяться, что коллективизм и чувство долга, присущие россиянам, несмотря на деморализацию коммунистических лет, могут стать такой же основой для экономического успеха передовых фирм.
Корпоративная этика играет определяющую роль не только внутри фирмы, но и в отношениях фирм между собой и с государственными чиновниками.
Важнейшая черта японской экономики, сближающая ее с нашей, — принадлежность большей части собственности юридическим, а не физическим лицам (прежде всего производственным корпорациям) и незначительная роль индивидуальных собственников. В конце 40-х годов доля акций, принадлежащих юридическим лицам производственной сферы, составляла там 5,6 процента. В первой половине 70-х она возросла до 27 процентов. В США эта доля вдвое ниже.
В Японии объединения фирм гораздо более устойчивы, чем в США и Западной Европе. Основные акционеры здесь, как правило, — узкий круг юридических лиц — крупных компаний. Поскольку они владеют акциями друг друга, между ними устанавливаются отношения взаимного контроля и доверия. Они придают значение не столько доходу от своих инвестиций, вкладываемых в покупку акций, сколько стабильным деловым связям с данной компанией.
Их главная цель — именно контроль и в значительно меньшей степени — инвестиционный доход. Норма дивидендов на акционерный капитал в Японии всегда оставалась низкой и, как правило, не повышалась с ростом курса акций и нормы прибыли. Корпорации с высокой нормой прибыли резервируют бульшую ее часть в виде нераспределенной суммы для самофинансирования, что ведет к “контролю управляющих”. В 70-е годы стала обычной “стратегия высокого курса акций”, то есть практика, когда выпускающая акции компания просит своих постоянных акционеров (фирмы-контрагенты по деловым операциям) организовать их скупку для обеспечения высокого курса. Тем самым управляющим компании легче контролировать движение этих акций и обеспечивать их продажу (обычно льготную) постоянным акционерам, предотвращая угрозу поглощения (особенно со стороны иностранных компаний).
В США или в Англии поглощение одной компании другой — обычное, повседневное явление, в Японии же не принято не только скупать акции с целью поглощения корпорации, но даже продавать контрольный пакет или приобретать его, если кто-то продает. Особенно устойчиво положение фирм — членов многоотраслевых конгломератов, где деятельность каждой фирмы контролируется, но и страхуется остальными. В результате руководство компанией в большей мере независимо и автономно от акционеров.
Вопрос, как добиться от менеджеров поведения, “максимизирующего доходы акционеров”, — непростая проблема. В 80 процентах американских компаний большинство в совете директоров — это директора со стороны, а не свои сотрудники, они управляют по поручению акционеров. В Японии директора в подавляющей массе — выходцы из среды работников данной фирмы. Можно ли назвать их капиталистами, стремящимися в первую очередь к личному обогащению? Пожалуй, можно, поскольку их влияние и благополучие зависят от капитала их компаний, а они им распоряжаются. Но при этом они — не юридические собственники данного капитала.
Тут явная аналогия с нашими директорами, которые в последние годы получили очень большие права и большую фактическую самостоятельность, не будучи юридическими собственниками капитала.
В середине 80-х годов во всех зарегистрированных на бирже японских корпорациях высшие управляющие владеют 1,6 процента всех акций. (Это, конечно, не означает, что они живут “на одну зарплату”, хотя она подчас достаточно высока.) В России сейчас доля директоров в общем объеме акций приватизированных предприятий несоизмеримо мала по сравнению с их реальными возможностями определять общую производственную политику и принимать конкретные решения.
Контрактные отношения между фирмами в Японии тоже гораздо более стабильны и долговременны, чем в других странах. Если третья фирма предлагает товар по более низкой цене, чем постоянный поставщик, то компания-покупатель не заключит договор с новым поставщиком, а сообщит об этом постоянному партнеру, и тот снизит свою цену до того же уровня. Если речь идет об отношениях внутри объединения, такая практика обязательна.
Когда говорят, что нам надо строить капитализм “по-японски”, сразу вспоминается известная шутка: “Все правильно, только где мы возьмем столько японцев?” Несомненно, лишь глубокий анализ собственных проблем, конкретных обстоятельств и поиск своих ответов на сложившуюся ситуацию поможет нам избежать повторения тех ошибок, которые неизбежны при фанатичном следовании чужим образцам и концепциям. Еще хуже, если из всех образцов известен только один и ему стараются фанатично следовать, несмотря на его вопиющее несоответствие национальной ментальности.
Возможно, в США и других странах англосаксонской культуры высокая эффективность экономики достигается в значительной степени за счет стремления собственников капитала к прибыли, мобильности хозяйственных связей — как в выборе наиболее выгодных поставщиков, так и в процессах слияния и поглощения компаний. Эти и другие черты экономической жизни Запада органично соответствуют приоритету индивидуалистических ценностей в национальной культуре. Но пример Японии доказывает: высокая эффективность достижима и на ином пути. Неверен сам рефрен, который еще недавно звучал буквально в каждой телевизионной передаче: “Иного пути не было, все предопределено объективными факторами”.
Что корпоративное поведение и корпоративная этика характерны для российских хозяйственников, подтверждается многими фактами. Так, одним из парадоксов российской реформы до последнего времени остается несоответствие падения производства (более чем вдвое уже к середине 1994 года) и сравнительно малой доли полностью безработных (в первом квартале 1995 года — 6 процентов). Одна из главных причин такого явления — определенная солидарность трудового коллектива и администрации. Демонстрацией корпоративной этики можно, пожалуй, считать и устойчиво высокую долю неплатежей в экономике (просроченной задолженности потребителей). Кажется, какая же тут этика, если не отдаешь долги! Но если есть общая цель — сохранить производство (свое и своих партнеров), то отгрузка продукции даже без надежды получить оплату в обозримые сроки — парадоксально-рациональный способ общественного поведения.
Новейшие экономисты внедряют в наше сознание мысль, что трудовой коллектив предприятия — далеко не самый эффективный его собственник. Комитет государственного имущества РФ приложил немало усилий, чтобы собственниками предприятий становились индивидуальные капиталисты или сторонние фирмы. Похоже, эти усилия если и дали результаты, то только в сфере торговли и обслуживания. Среди приватизированных промышленных предприятий доля тех, где контроль не попадает в руки трудового коллектива, ничтожна.
Рабочий центр экономических реформ при правительстве РФ всесторонне изучил экономическое поведение предприятий в переходный период. Использованы материалы обследования 151 предприятия, проведенного в 1993 году. Авторы этой работы [2] приходят к выводу, что значительную роль в их поведении (как у приватизированных, так и у государственных предприятий) играют формальные и неформальные корпоративные отношения, директорская этика, а также стремление сохранить сложившиеся деловые связи и контакты, нередко даже в ущерб непосредственным рыночным интересам. При установлении цен большинство предприятий руководствуется не критерием максимизации прибыли, а стремлением покрыть издержки и получить нормальную прибыль. И старым контрагентам они повышают цены в меньшей степени, чем другим потребителям. Еще одна важная компонента директорской этики — ориентация на сохранение коллектива: как правило, сокращения происходят лишь в крайнем случае. Если можно так выразиться, сама наша экономическая психология пока корпоративна, а не индивидуалистична и корни ее — не социалистические, а уходят в историческую толщу отечественной традиции. Конечно, в дальнейшем возможны ее мутации — ежели государственная политика будет продолжать форсированное строительство классического капитализма. Вопрос только: нужно ли это России? Нужно ли нам?
Есть классическое японское выражение: “Шапочное знакомство — никаких дел”. Если, например, американец начинает сотрудничать с новым партнером, он обращается к специализированной фирме, которая и собирает всю нужную информацию. Японец же проведет с ним уйму времени, общаясь вне службы, расскажет и выспросит о семье, заботах и прочем. Хозяйственные связи здесь обязательно опосредуются личностными отношениями. В этом, видимо, мы тоже ближе к своему азиатскому соседу.
Национальные различия, сказывающиеся и на бизнесе, и на деловых отношениях, национальное своеобразие всей экономической инфраструктуры, обусловленные именно национальным характером, — это данность, подтверждающаяся серьезными работами психологов на основе репрезентативных обследований с применением современной техники тестирования [3].
Национальный характер и “рыночная” реформа
Оценка корпоративности в директорском корпусе и коллективизма во внутрипроизводственных отношениях (так же, как и черт национального характера) не может быть однозначно негативной или положительной. Но при нынешнем распаде экономических связей, остановке производства, угрозе массовой безработицы, которая неминуемо стала бы страшным бедствием, эти черты социально-экономической реальности скорее надо оценивать со знаком плюс, как тормозящие сползание к катастрофе.
В российской истории бывали периоды, когда формально провозглашенные новые принципы жизни и реализовавшие их государственные структуры делали эту жизнь невыносимой. В подобных условиях западноевропейские нации основные усилия направляют на государственное изменение неприемлемых правил и в конце концов добиваются своего. Жители Российской империи, а затем СССР, на опыте зная, что до Москвы далеко, выработали удивительную способность адаптироваться к любым, казалось бы, совершенно не приспособленным для жизни формальным условиям за счет личных связей, неформальных отношений и т. д.
Это относится как к бытовому поведению, так и к хозяйственной деятельности. В годы тотального планирования не раз высказывалась мысль, что эта экономическая система держится и нередко успешно работает только за счет того, что формальные установления в СССР не выполняются из-за расхлябанности, необязательности, бесхозяйственности и т. д. Однако чаще дело было вовсе не в расхлябанности и необязательности, а в реальной необходимости создать систему отношений и соответствующую мораль, позволяющую жить и хозяйствовать в условиях неразумной, неэффективной, а иногда и бесчеловечной формальной системы. И русский человек научился “швейковать” не хуже самого героя чешского классика.
Сейчас это умение адаптироваться вновь пригодилось россиянам для защиты от новой экстремистской политики, поставившей целью перегнать весь мир по темпам приватизации и в рекордно короткий срок устранить государство из сферы экономики. Эта политика проводится в жизнь не только во имя реализации рыночной идеологической концепции, но и ради утверждения у руля новой властной элиты, проводника новой идеологии. Как обычно в России, стратегия выбирается радикальная и тотальная. Никаких нерыночных методов, даже если они широко используются вполне рыночными странами! Неофиты всегда особенно фанатичны. Государственное регулирование ценовых паритетов? Ни в коем случае! Употребление слова “план”, хотя бы и “индикативный ” , — признак принадлежности к реакционной оппозиции. Главное оружие правительства для подавления инфляции — не печатать дополнительных денег, не давать кредитов, не платить по своим обязательствам. А население и хозяйственники, как и положено, отвечают молчаливым “гражданским неповиновением” — изобретают способы жить без денег, уклоняться от налогов и т. п. Благо народ наш талантливый, а опыт адаптации у него — уникальный.
Денежная масса на единицу ВНП в начале 1994 года в России была в 6 раз меньше, чем в США и чем в СССР до 1992 года. Ну что ж, бартерные отношения формировались уже при плановой экономике (правда, по другой причине) — их можно быстро расширить. За поставки просто можно не платить: уж если государство не платит, нам и сам Бог велел. Расплачиваться со своими работниками можно тоже не деньгами, а продукцией (и здесь бартер!).
В условиях экономической нестабильности (распространяющейся не только на ценовую и спросовую конъюнктуру, но и на правила игры), криминализации и всеобщего уклонения от “налогового беспредела” наиболее важными качествами партнеров оказывается их надежность и взаимное доверие, основанное на личных, неформальных отношениях и долгом сотрудничестве.
Важная причина развития бартера — общая для дореформенного и пореформенного периодов диспропорция в ценах. В условиях, когда спрос на продукцию по номинальной рыночной цене недостаточен, производителю часто выгодно отойти от единой нормальной цены, заключив с частью поставщиков сепаратное соглашение о взаимных поставках по особым договорным ценам (или по клирингу). Бартер нарушает одно из свойств развитого рынка, обеспечивающее мобильность ресурсов и общую высокую эффективность рыночной системы, — единство цены на однородный товар для всех покупателей. Единый рынок распадается, сегментируется, цена перестает играть определяющую роль в выборе контрагента.
Создается социально-экономическая система, сильно отличающаяся от дореформенной советской экономики. Но она столь же далека и от современного рынка, ибо наполовину ушла в тень (от налогов), а на четверть криминализирована и в значительной степени обходится без денег, ибо лишь часть продукции приобретается по номинально объявленным ценам; она держится на личных связях и неофициальных договоренностях.
Согласно исследованиям американских экономистов, похожими чертами характеризуется экономика Сицилии и Южной Италии — в отличие от значительно более современной и быстро растущей северной части страны.
Конечно, эта система неэффективна. Пока она не трансформируется в современный рынок, “русского чуда” не произойдет. Но вот чтобы выжить, чтобы “перешвейковать” период ломки и поисков нового, устойчивого состояния, она вполне годится. Правда, выживают таким способом только простейшие экономические организмы. Из сложно же организованных сохраняются и процветают те, кто может выйти на внешний рынок и скооперироваться с иностранными фирмами, а также монополисты. Остальным приходится “упроститься” и лишь постепенно создавать подходящие условия для своего восстановления и нового роста.
Крупные корпорации и государство — действенный симбиоз
Либеральная экономическая наука считает, что рост крупных корпораций представляет опасность не сам по себе, а только в случае, когда они проявляют свое монопольное поведение на тех или иных рынках. Но это еще полбеды. Агрессивное наращивание экономической и политической мощи позволяет им влиять на все стороны жизни общества и нередко становиться недосягаемыми для любых государственных и общественных форм контроля. Особенно ярко это проявлялось в ряде развивающихся стран, где слабое национальное государство не могло противостоять всесильным транснациональным монополиям.
Примером может служить господство транснациональных корпораций (ТНК) в сельском хозяйстве Чили. Деятельность компании обеспечила выдвижение Чили в число ведущих экспортеров мира по фруктам. Но выгоды от этого достались отнюдь не чилийскому крестьянству. Подавляющую его массу это привело к пауперизации (о чем предпочитают умалчивать российские сторонники капитализма, восхваляя успех Пиночета). До прихода ТНК 450 тысяч земледельцев имели собственные земельные участки и вели крестьянское хозяйство. При правительстве С. Альенде — тут следует воздать должное этому политически наивному идеалисту — были созданы сельскохозяйственные кооперативы, в которые входили 300 тысяч крестьян. При Пиночете их разрушили. Теперь только 50 тысяч хозяйств, непосредственно связанных с компанией, владеют собственной землей, скупленной на аукционах у кооперативов, и ведут фермерское хозяйство. Часть этих земель перешла в собственность компаний через подставных лиц, а бывшие собственники пополнили армию безработных. Похожее положение и в других странах Латинской Америки, там, где государство уходит от наиболее тяжелых проблем сельского хозяйства и, по мнению ряда экономистов, выполняет волю транснациональных корпораций.
Огромная власть (и не только хозяйственная) сосредоточена в руках корпораций и в развитых странах. Общеизвестно, что высшие управляющие ведущих промышленных компаний и финансовых объединений наряду с крупными собственниками входят в состав властвующей элиты (в Японии обычно выделяют шесть наиболее влиятельных финансово-промышленных объединений: “Мицубиси”, “Мицуи”, “Сумитомо”, “Фуе”, “Дайити Кангин” и “Санва”). Они влияют не только на политику, но и на другие стороны жизни. Однако в таких странах им обычно противостоит достаточно сильная государственная власть как представитель интересов общества в целом, способная уравновесить возможные деструктивные результаты воздействия частных интересов.
То, что определяющая роль в руководстве современной рыночной экономикой принадлежит крупнейшим корпорациям, — объективная данность. Однозначно негативная оценка их, характерная для послевоенных либерально-демократических концепций, утопична и бесплодна.
Наши реформаторы, пуще огня боящиеся восстановления всего “слишком государственного”, крупные хозяйственные образования держат на подозрении, как монстров, оставшихся с тоталитарных времен. В частности, это проявилось в стремлении использовать приватизацию для дробления их, законодательно разрешив приватизацию технологически обособленных частей предприятия.
Но можно действовать по-другому, эффективно используя организованность крупных монополистических объединений в целях, полезных для государственного регулирования рынка и для общества.
В Японии сам характер воздействия государственной администрации на самостоятельные рыночные структуры носит порою как бы неформальный характер, использующий гибкие рычаги “рекомендаций”, “мнений”, “советов”. К тому же государственные чиновники, как правило, имеют дело не с отдельными предприятиями (как при советском “адресном планировании”), но с отраслевыми союзами предпринимателей. Это не коммерческие (и не государственные) организации с добровольным членством и правом свободного выхода, имеющиеся в большинстве крупных областей. Их в Японии более ста, и они представляют интересы предприятий в правительстве и парламенте.
Возрождение доверия между властью и хозяйственниками в России может помочь возникновению аналогичных структур.
Рынок и межотраслевые диспропорции
Не только журналисты, но и проправительственные эксперты часто объясняют наши экономические трудности иждивенческо-социалистическими привычками народа и неумением директоров хозяйствовать по-рыночному, цивилизованно, то есть факторами психологическими и политическими.
На наш взгляд, есть причины более важные. При анализе динамики отраслевых индексов цен, заработной платы и спада производства с 1 января 1992 года бросается в глаза их резкая дифференциация и монотонное ухудшение показателей при переходе от базовых, ресурсных отраслей промышленности к производителям конечной продукции.
Возьмем индексы цен и заработной платы 1994 года по отношению к 1990-му. Если в электроэнергетике они возросли соответственно в 3 160 и в 1 345 раз, в черной металлургии — в 2 540 и в 764, то в сельском хозяйстве — только в 460 и в 330, а в легкой промышленности — в 780 и в 370 раз.
Различия в уровнях цен настолько резкие, что по финансовому положению явственно выделились три группы отраслей. К богатым относятся топливно-энергетический комплекс, металлургия и химия. К бедным — сельское хозяйство и легкая промышленность. К промежуточным — остальные отрасли промышленности, к ним же по своим показателям примыкает и строительство.
Результатом такого разброса стало тяжелейшее финансовое положение бедных и промежуточных отраслей, которым не хватает доходов на восполнение необходимого запаса материальных и денежных оборотных средств. Это едва ли не важнейшая причина спада производства. Как и следовало ожидать, величина спада нарастает от базовых отраслей к конечным в соответствии с ухудшением финансового положения. Объем производства в 1994 году по отношению к 1990 году составил в топливно-энергетическом комплексе (за исключением нефтяной промышленности) 87 процентов, во всей группе ресурсных отраслей — 66 процентов, в промежуточных отраслях — в среднем 34 процента, в легкой промышленности — 25 процентов.
Одна из главных причин различия в положении базовых и конечных отраслей — резкое снижение конечного внутреннего спроса (падение реальных доходов населения, ограничение инвестиций из-за непредсказуемости ближайшего будущего, неопределенности политических, экономических, правовых перспектив, сокращение оборонного заказа).
Другая важнейшая причина финансовой дифференциации — то, что предприятия базовых отраслей могут экспортировать свою продукцию. При этом дополнительный доход от экспорта нефти, газа, цветных и редких металлов, некоторых видов химической продукции очень высок, и государство по разным причинам обычно изымает у производителей лишь малую его часть.
Самое расхожее объяснение непомерных ценовых диспропорций — это ссылка на несопоставимость с рыночными странами степени монополизации советской экономики. Действительно, в бывшем СССР в 1990 году (перед реформой) из 5 885 видов машиностроительной продукции 5 120 (то есть 87 процентов) выпускались одним производителем. Однако указание на монополизм (несомненно правильное, но явно недостаточное) нуждается в серьезном переосмыслении и уточнении.
Значительная дифференциация между отраслями по обеспеченности финансовыми, кадровыми, материальными ресурсами и по уровню оплаты труда существовала и в период планово-административного управления. Она в основном регулировалась государственными приоритетами и многочисленными механизмами, направлявшими наиболее качественные ресурсы в ведущие отрасли. В результате к началу 1992 года “стартовые условия” у разных отраслей оказались резко различными по уровню технологий, степени их современности, насыщенности ресурсами, износу фондов и т. д. Поскольку эти различия формировались в соответствии с критериями и целями, далекими от рыночных, такие стартовые условия также оказались в отрыве от рыночного равновесия. Поэтому можно говорить о “нерыночной” структуре самого производственного аппарата.
Допустим, что экономика обладает “нерыночной” структурой производства, но достаточно налаженной рыночной инфраструктурой, мобильными ресурсами труда и капитала, механизмами их территориального и межотраслевого перемещения, и пусть она переживает период высокой активности, в частности инвестиционной. В этом случае либерализация цен и сильная дифференциация рентабельности приведут к быстрому исправлению производственной структуры и приближению ее к равновесному, стабилизированному состоянию. Однако все эти условия в сегодняшней России отсутствуют. Чрезвычайно высокая дифференциация рентабельности и уровней оплаты труда между предприятиями внутри одной отрасли и даже между крупными хозяйственными секторами ставит общество перед определенным выбором: либо за счет жесткой кредитно-финансовой политики закрыть как нерентабельную огромную часть производственных объектов (или резко сократить производство и уволить большинство работников), либо поддерживать неплатежеспособные предприятия с помощью различных инфляционных мер. Российская экономика идет в основном по пути свертывания производства. При этом сама его структура не становится более “рыночной” и эффективной. Это в значительной мере относится даже к топливно-сырьевым отраслям, не говоря уж об обрабатывающих.
Давно известно, однако, что даже в странах с развитой рыночной экономикой некоторые виды деятельности, необходимые обществу, и целые сектора производства не способны обеспечить достаточно высокий уровень доходов и цен на свою продукцию. Дж. Гэлбрейт связывает это с малым и средним размером предприятий в таких секторах. Они не способны конкурировать с более мощными корпорациями других отраслей, в той или иной форме воздействующих на рыночную конъюнктуру. Если государство не оказывает поддержки таким слабым секторам, они могут десятилетиями влачить жалкое существование.
Сельское хозяйство с массой разобщенных мелких производителей — классический пример конкурентно слабой отрасли. Необходимость ее поддержки государством давно признана не только на практике, но даже экономистами-теоретиками (конечно, не всеми).
Потребность государственного воздействия на ценовой механизм при возникновении в нем межотраслевых диспропорций можно несколько утрируя объяснить следующим образом. Рынок — это устройство поддержания равновесия и повышения эффективности, воздействующее на отдельные предприятия. Рынок — это механизм конкуренции. Следовательно, он функционирует в пределах одной отрасли как совокупности предприятий, удовлетворяющих одинаковую общественную потребность. Тут он действует как “санитар леса” — уничтожает слабых. Если общественная потребность снизится, ухудшается финансовое положение всей отрасли в целом. Тогда большую часть предприятий необходимо закрыть или сократить производство. Однако финансовое положение отрасли может быть тяжелым и по другим причинам (разная степень монополизации, различные стартовые условия в отраслях). Рынок и в этом случае уничтожает слабые предприятия, хотя в их “слабости” виновато не качество их работы, не их руководство, а макроусловия, макродиспропорции. Общественная же потребность в их продукции продолжает оставаться высокой.
До сих пор мы не акцентировали внимания на роли корпоративно-монополистической структуры российского производства. Между тем темпы роста цен и заработной платы в различных отраслях находятся в прямой зависимости от среднего размера предприятия в отрасли. Средняя численность работающих и стоимость основных фондов составляли в 1990 году на предприятиях “богатых” отраслей 1 500 человек и 104 миллиона рублей, а в сельском хозяйстве и легкой промышленности соответственно 520 человек и 6,1 миллиона рублей. Естественно предположить, что крупным предприятиям “богатых” отраслей удается обеспечить если не достаточный уровень финансовых ресурсов (при затяжном падении экономики в целом все отрасли неминуемо втягиваются в общую воронку), то по крайней мере их относительную стабильность в сравнении со слабыми отраслями. Если “богатые” отрасли, несмотря на общее снижение производства и реальных доходов, обеспечивают сохранение и даже увеличение своей доли в добавленной стоимости (с помощью высоких цен, ухода от налогов, от обязанности возвращать в страну валютную выручку и часть ее продавать), то рыночное равновесие недостижимо из-за нехватки финансовых средств для слабых отраслей.
Итак, наибольший финансовый и производственный кризис — в “бедных” отраслях. Но, разумеется, это не означает, что положение “богатых” за счет “бедных” стабилизируется: снижение спроса на внутреннем рынке, неплатежи и рост производственных затрат подтачивают и самые благополучные отрасли, такие, как топливно-энергетический комплекс и цветную металлургию, у которых довольно значительный экспорт. Они еще существуют согласно известному гулаговскому принципу “умри ты сегодня, а я завтра”. Но весь многопалубный “Титаник” российской экономики начинает тонуть.
Чрезвычайно поучителен опыт государственного регулирования межотраслевых ценовых пропорций, полученный в ходе китайской экономической реформы. На этот опыт обращает внимание консультант лейбористской фракции английского парламента Джон Росс, рассматривающий экономические реформы в посткоммунистическом мире через призму “двойственной экономики”. Он отмечает, что динамика ценовых пропорций в КНР в течение десятилетия 1978 — 1988 годов была обратной к той, которую мы наблюдаем в настоящее время в России. А именно: рост цен на продукцию сельского хозяйства и потребительские товары, производимые в основном негосударственным сектором, сильно опережал цены на продукцию базовых отраслей госсектора, находящиеся под административным контролем. В результате финансы продуктивно перекачивались в потребительский сектор, обеспечивая его процветание, полноценное наполнение рынка и расширение платежеспособного спроса.
В то же время, хотя цены монополизированного сектора и сдерживались, производство в нем все же активизировалось — под воздействием растущего спроса и дешевого госкредита.
Ни механизма инфляции, ни всей драматичной проблематики нашей сегодняшней экономики не понять без конкретного учета условий в разных отраслях. И налоговая политика в целом, и ее нормативы должны здраво дифференцироваться — в соответствии с экономической реальностью.
Резкий же уход государства от регулирования межотраслевых пропорций по своим последствиям не менее разрушителен для россиян, чем форсированная сталинская коллективизация и индустриализация, высосавшие всю кровь из потребительской инфраструктуры — в оборонку.
Мировой экономический опыт показывает: задачу сбалансирования в условиях неподконтрольного развития отраслей рынок если и решает, то с большими издержками для конкретной экономики и населения. Это задача государства и межотраслевых корпораций, готовых работать в условиях рынка в режиме максимального благоприятствования и заключать ценовые соглашения — тоже, скорее всего, с участием государственных структур.
Будущее — за смешанной экономикой
Теперь можно суммировать общие принципы государственной политики по отношению к экономике. Для продуктивной политики контроля и положительного целенаправленного воздействия на структуры производства, цен и денежно-финансовых потоков государство должно четко знать свои стратегические и среднесрочные приоритеты, руководствуясь одним — благом граждан. Безоглядное рыночное доктринерство столь же порочно, сколь и любое другое.
Необходима добросовестная и всесторонняя разработка индикативного плана-прогноза, включающего как ожидаемые индексы объемов производства, так и финансовые и ценовые показатели по отраслям. Богатый опыт оздоровления европейской и японской экономики в послевоенное время необходимо изучать и использовать в максимально полном объеме, а не нынешнем — поверхностном и ущербном. Экономический процесс должен быть под контролем, а не отпущен “на все четыре стороны”, свобода без дисциплины — анархия.
Беспрецедентное сокращение производства создает сегодня в России труднопреодолимые препятствия для стабилизации. Снижение выпуска продукции на уже имеющихся производственных мощностях ведет к повышению удельных затрат, поскольку постоянные затраты практически неизменны. Этот фактор действует как на отдельном предприятии, так и в масштабах всего народного хозяйства. Товаров и услуг становится меньше, “экономия от масштаба производства”, действующая в обратном направлении, чревата нелинейным, обвальным спадом, когда будет перейден некоторый рубеж.
Да и возможно ли говорить о доверии населения к власти, допустившей разрушение экономики, обнищание большинства, резкое сокращение сроков жизни — в мирное время?
Поэтому задача остановки спада производства становится ныне императивом любой программы, отводя на второй план любые другие цели.
Но чтобы при этом инфляция не усилилась, необходимо отойти от излишне либеральной экономической политики, что вовсе не означает, конечно, торжество “реакции”. Надо бесстрашно и разумно задействовать широкий арсенал инструментов государственного регулирования, стимулирования картельных соглашений, реабилитировать корпоративные принципы.
Российская экономика должна наконец начать служить здравому смыслу, а не молоху идеологической догматики, в какой бы демократический наряд она ни рядилась.
[1] Гэлбрейт Джон Кеннет. Новое индустриальное общество. М. 1969, стр. 113.
[2] Долгопятова Т., Евсеева И. Стратегии выживания государственных и приватизированных предприятий промышленности в переходный период. М. Изд. Высшей школы экономики. 1994.
[3] См., например: Касьянова К. К вопросу о русском национальном характере. М. 1994. Симптоматично, что книга выпущена Институтом национальной модели экономики.