Самое милое дело — весело доказывать, что литературной классики не существует; что это фантом, порожденный элитой для ее собственных нужд; что не Белинского и Гоголя, а милорда глупого нес русский народ с базара — и несет — и будет нести вовеки. Еще милее мрачно утверждать: классика есть наше все; где она, там мы; не отдадим ни пяди культурной почвы. Неплохо к этому добавить толику суждений о посягательстве на родные святыни и о смерти иерархического сознания — после чего дискуссию можно сворачивать.
Но лучше поступим иначе. Спокойно признаем: классика есть человеческое установление, результат культурного договора образованной части нации; в метафоре “золотой полки” сгущено представление о национальной традиции, об идеальной норме и непреходящем образце — и ни в коем случае не явлена норма как таковая. Больше того: не только расположение книг на этой полке, не только их подбор, но и место самой полки (в центре, в дальнем ли углу) от эпохи к эпохе меняется.
Признав, добавим: ну и что?
Как бы ни была подвижна “номенклатура классики”, как бы ни зависела от вкусов и причуд эпохи, она поддается нашему произволению лишь в заданных ею пределах. Чтобы чье-то сочинение попало в разряд классических, то есть — “школьных”, то есть — нормативных, в нем самом, помимо силы авторского дарования, должна быть изначально проявлена воля к совершенству, инерция нормы и тяга к национальной специфичности. В последние годы “элита” сумела “внедрить” в школьный список русской классики и Гумилева, и Пастернака, и Набокова — но сколько ни пыталась пополнить его Розановым, Хармсом, Платоновым, ничего не вышло; сработало сопротивление материала. Зато постулат о равно-ценности, равно-бесценности всех уровней человеческого бытия, образ культуры как броуновского движения полярных, противоположных знаков (верх — низ, право — лево, прекрасное — безобразное) — беспрепятственно произволен. Чтобы все уравнять и поделить, чтобы смешать конгломерат стилистик в коллаж культурного Вавилона, достаточно всего лишь иметь богатое воображение.
Подвижно-неподвижная, зависимо-независимая, предустановленно-непроизвольная — что же такое русская классика сегодня, когда Россия уже начала выбираться из-под обломков ложноклассической идеологии и еще не поняла, что входит в двоящиеся пределы компьютерной цивилизации, столь же виртуальной, сколь и виртуозной по части жонглирования “видеомами”? Каковы ее место и роль на крутом переломе отечественной истории, после испытания мертвенной иерархичностью советского образца и перед испытанием “виртуальной реальностью”, в которой все мнимо, кроме нее самой (при том, что и сама она — мнимость)? Да-да, именно так, меркантильно-практически: место и роль. Как заметил в одной из лекций по структуральной поэтике Ю. М. Лотман, человечество стремится выжить; ничего лишнего философия выживания не допускает, — и если “высокая” культура, при всей ее непрактичности, сопровождает человека на протяжении тысячелетий, стало быть, в ней заложен жизнеобразующий смысл.
Что же выносит и что могла бы выносить современная российская жизнь из диалога с классическим наследием?
Тут начинаются сложности. Сколько писали о том, что классика в советские времена замещала собою область религиозных переживаний; была литературным инобытием парламента; давала иллюзию свободомыслия. Или — не была, не замещала, не давала. Зато служила легальным знаком отсутствующих институций и паролем для интеллигентов. Но вот и Церковь действует самостоятельно, и какой-никакой парламент имеется, и свободомыслить не запрещено. Неужто и впрямь классика стала знаком, не имеющим значения? Пустой скорлупкой погибшего смысла? Ничего подобного. Потому что и прежде, помимо всех временных, вынужденных замен, классическая русская литература несла свой крест, выполняла самостоятельное задание отечественной Истории и теперь может посвятить себя этой задаче без остатка. С нашей, разумеется, помощью.
Какая же это задача? В русской классике свернуты представления нации о себе самой; о нашем “способе” переживать и мыслить, смеяться и рыдать, геройствовать и безобразничать; о том, что делает русского человека русским независимо от года и века рождения, места обитания, “состава крови”; что сохраняется в подсознании даже тогда , когда сознание разрывает с традицией; о том вечном остатке, который невозможно вычесть, пока “славянов род вселенна будет чтить”. Классика “школьного ряда” — это действительно русская “роза Иерихона”; эмигранты (классики!) первой волны не солгали. Она заново расцветает там, где есть живая культурная почва, — и не умирает там, где ее нет. Она выполняла и продолжает выполнять в нашей жизни то же предназначение, какое в жизни “дописьменной” выполнял фольклор, а в жизни “досоветской” — отчасти — бытовая традиция. Я слишком плохо знаю другие народы, чтобы понять, в каких формах переживают они свое надысторическое единство; но догадываюсь, что явление, именуемое коммунитас, — не случайно. Прошу прощения за рискованную параллель, но когда немецкий профессор, взяв под руку немецкого портного и немецкого пастора, крепко зажав в руке пивную кружку, раз в год распевает какую-то глупость, он переживает приблизительно то же чувство, какое хотя бы раз в жизни посещает россиянина, читающего Пушкина, — чувство принадлежности к единому народу; единому — поверх сегментов, прослоек, имущественно-образовательных цензов, взглядов, привычек, устоев. Лучше или хуже — наедине с Пушкиным, чем — с кружкой в пивной; или на коммунальной сходке в швейцарском кантоне; или у Стены Плача? Не мое это дело; каждый выбирает для себя. Мое дело — понять коммунитас русской классики; поняв — поступать соответственно.
Например, настаивать на том, чтобы в такой разнородной стране, как наша, при всех преимуществах плюрализма неуклонно соблюдалось требование неизымаемости отечественных классиков (и определенного списка их сочинений) из школьных программ [1] . В особенности это касается школ конфессиональных и национально-культурных, где, как мы знаем, область светской и “несобственно-национальной” словесности все чаще усекают до предела. Иначе выпускники православного лицея будут в лучшем случае знать лишь оду Державина “Бог”, отрывки из позднего Пушкина, позднего Гоголя, позднего Достоевского, раннего Толстого и Всеволода Крестовского “в комплекте”; а выпускники лицея, скажем, еврейского запомнят ломоносовско-державинские переложения Псалмов да “Плач плененных иудеев” Федора Глинки; и те и другие изучат антисемитские сцены “Тараса Бульбы” — в разных целях, — этим и ограничатся.
Шутки шутками, но в нашем разнородном и заново складывающемся государстве, столь же центростремительном, сколь и центробежном, без единого общенационального культурного языка не обойтись. Курянин и москвич, красноярец и екатеринбуржец, шахтер и химик, фермер и врач, русский и чуваш, украинец и поляк, православный и буддист, живя в России, должны понимать друг друга не только в лингвистическом смысле. Понимать хотя бы по минимуму. А для этого память их должна хранить определенный (пусть небольшой, но обязательно совпадающий) набор культурных “кодов”, владеть которым — во многом и значит быть россиянином, не чуждым “стране проживания”.
Собственно, в этом нуждается любая самостоятельная государственность, особенно в эпоху ее пре-образования; бывшая империя нуждается в этом — вдвойне. И потому помимо школьных программ важно вернуться к одному из последних “завоеваний социализма” (точнее — отвоеваний у него) 70 — 80-х годов — недорогим, но качественным сериям вроде “Классиков и современников”, выходившим в погубленном ныне “Худлите”. ( Впрочем, это взаимосвязано: попробуйте настаивать на обязательном изучении Гоголя при недоступности его произведений.) Никто, кроме государства, с этим сейчас не справится — сеть единой книготорговли умерла неестественной смертью; бумага дорога необычайно ; акция должна быть не разовой, а системной...
Если же этого не сделать, последствия будут весьма серьезными. Самое очевидное из них — и еще не самое страшное! — окончательная, непреодолимая пропасть между “обычным” читателем и современной — принципиально неклассической! — словесностью, которая вся, как и положено, строится на параллелях с традицией; даже когда с ней демонстративно разрывают — остается линия разрыва, по “зубчикам” которой и считывается авангардный смысл. Следствие гораздо более далекое — все большая изоляция различных “сегментов” нации, все большее взаимное непонимание при невозможности спокойно объясниться на общем языке нашей общей культуры. Склонность к этому взаимонепониманию, взаимопротивопоставлению, даже какая-то смутная тяга к нему в русской душе живет всегда. Не дай Бог дать ему волю — ибо жажда раскультуривания сродни стремлению к безответственности; сорвать зло на том, с кем у тебя нет ничего общего, легче, чем на том, кто включен в одну культурную традицию с тобою.
Не знаю, быть может, я зря тревожусь и все преувеличиваю, а дело — в неприятном фоне нынешней реальности? Что правда, то правда: наша издерганная, наша единственно любимая и родная, наша непредсказуемая страна вновь стоит у опасной черты.
Конечно, никакая классика не заменит гражданского мужества и личной ответственности; нужно быть глупцом, чтобы уповать на это. Да и шанс проскочить опасный поворот 1996 года — куда выше, чем шанс в него не вписаться. Но — повторю еще и еще раз! — если классика не может и не должна быть противоядием от настоящего, из этого не следует, что она — ее образы, ее сюжеты, ее пафос — не может стать одной из скреп будущего. Тем более что о главном я так до сих пор не сказал: о свежести воздуха русской культуры, о радости вхождения в нее, об упоительном чувстве простора, ею даруемом, об удовольствии диалога с нею.
...Слава Богу, русский ум памятлив на цитаты из родной словесности, а русский язык охоч до них. Вот подмосковная сценка “образца” лета 1995 года. Участвуют двое — пенсионерка и ее дачный сосед, сапожник. Она гладит черного кота; он через забор интересуется: “Какой котяра! Настоящий бегемот. Не водите ли вы его гулять на Патриаршие пруды?” — “Что вы! Для этого он маловат”. Не знаю, входит ли Булгаков в неизымаемый состав русской классики “школьного ряда”, — но по крайней мере в обменный фонд русского бытового языка он, несомненно, вошел. Не стоит разрушать этот фонд — иначе нам скоро вообще нечего будет обменивать.
[1] Во избежание недоразумений: речь именно о включении ряда имен и текстов в программы; сами программы должны остаться свободными от контроля золотозубых методических дам.