Ермолай Солженицын (родился в 1970 году) — старший сын писателя А. И. Солженицына. Окончил факультет восточных языков в Гарварде. Жил и работал на Тайване, потом в Москве. В настоящее время учится в аспирантуре Принстонского университета.
ЕРМОЛАЙ СОЛЖЕНИЦЫН
*
ОТ ГОРСТИ РИСА — ДО СОТОВОЙ СВЯЗИ
По китайским впечатлениям
Великое устье великой реки под океанским солнцем. Мы вошли в ее сверкающее пестрение — и грянули трубные переклички пароходов, буксиров и катеров. Баржи, идущие на разгрузку, краны, краны и краны по берегам, шум, плеск, грузы, причалы. А надо всем — величественной аркой перекинутый мост, гордость городских строителей, — словно зазывно распахнуты ворота — в Шанхай. Сильный палубный ветер добавляет мощи окружающему пейзажу: вперед в XXI век!
В моем рюкзаке лежал свежий номер журнала “Экономист”. Я только что прочитал статью под заголовком “Янцзы поднимается”. Устье Янцзы по численности населения и производству равно Индонезии, четвертой по населению стране в мире. С 1990 по 1993 год, учитывая инфляцию, производство в этом регионе выросло на 67 (!) процентов, треть всего производства страны — здешнего происхождения. Устье привлекает четверть всех иностранных инвестиций в Китае, но отличается от равно интересующей иностранный капитал южной провинции Гуандун тем, что здесь существующий промышленный потенциал послужил своего рода магнитом для инвестиционных вложений, в то время как на Юге рост экономики изначально основывался на иностранном капитале.
Когда-то Наполеон бросил фразу, ставшую крылатой среди обозревателей сегодняшнего Китая: “Китай — дремлющий лев. Проснувшись, он потрясет мир”. Глядя на кипящие человеческой деятельностью просторы Янцзы, нельзя было не увидеть огромную пасть потягивающегося льва, распахнутую в утреннем зёве.
Зная разговорный китайский язык, осенью 1995 года я два месяца путешествовал по Китаю без спутников, стремясь уловить местную жизнь, не боясь сворачивать с трасс на проселки и стараясь разговорить тех китайцев, с которыми сводила дорога. Среди пятнадцати городов, в которых я побывал, были и крупные центры, и провинциальные захолустные дыры. Полумифическая непроницаемость Востока таяла в улыбках и приветливости китайцев при встрече с иностранцем, уверенно говорящим на их родном языке.
Так было и однажды в Пекине. Я отдыхал, сидя на корточках по-китайски, и не сразу заметил семенящего в мою сторону взъерошенного китайца. Неудачно выбранное место для отдыха с запашком из мест общего пользования, следами недавней торговли овощами и стоком гнилой воды заставило меня подняться, я машинально ответил на его приветствие. И внезапно последовал сбивчивый монолог:
— Китай — ужасное место! Все вокруг вранье, обман. Всех используют. А заправляют всем воры, все теплые местечки раздают своим родственникам. Мао был главным лжецом, убил миллионы людей. Я помню, как вон там за углом штабелями лежали трупы. Когда в Культурную революцию доведенные до отчаянья люди от голода умирали на улицах, к ним боялись подойти, обходили, точно чумных. И Дэн — лгун. Все, что болтают на Западе о китайском экономическом чуде, — мираж, наши правители бездарны, не способны управлять городом, не то что страной. Тибет, Синьцзян — надеюсь, скоро восстанут. Ты недавно с Тайваня? Передай тайваньцам, чтобы ни в коем случае не соглашались объединяться с Китаем, ни в коем случае. Тут всюду ложь и насилие.
Я понимал, что для такого монолога требуется немалая смелость, такое с рук в Китае не сходит. Слушал молча. Он выговорился и быстро скрылся за ближайшим углом.
Двусмысленность сегодняшнего Китая: диктатура рука об руку с экономическим мощным ростом.
Вот ходячая формула, чуть не общее место: Запад настаивает на демократии и правах человека — они, и только они, обеспечивают эффективное экономическое цивилизованное развитие; Азия же пытается построить высокоэффективную экономику, сильной авторитарной властью защищаясь от превратностей рынка и духовной мешанины — следствия коммерческой масскультуры.
В России сегодня, очевидно, многие завидуют китайскому варианту “выхода” из коммунизма, сравнивая горбачевское “сначала политика, потом экономика” с ровно противоположным подходом Дэн Сяопина, начавшего реформацию с экономики. Но все-таки не мешает помнить слова камбоджийского диссидента (в прошлом министра финансов): “Ни перед одним человеком не должен быть поставлен выбор между хлебом и свободой”. В России многие завидуют сегодняшнему Китаю... Там хорошо, где нас нет.
Губернатор Сычуаньской провинции, родины Дэн Сяопина, прошлым летом высказался так: “Китай — поезд, летящий со скоростью двести километров в час. Даже если б мы, власти, этого захотели, его уже все равно не остановить. Наша задача — задача машинистов и стрелочников — только в выборе наивернейшего и самого выгодного пути”.
Да, скорость налицо: за последние пятнадцать лет рост китайской экономики свыше семи процентов в год. Очевидно, никогда в столь сжатый исторический срок не было еще выведено из нищеты сразу столько миллионов людей. Всего на 8 процентах всей орошаемой земли нашей планеты кормится свыше 20 процентов ее населения! Городские магазины ломятся от товаров, уверенно приобретаемых средним классом. Жизнь в кипении. Думая о будущем Китая, чувствуешь головокружение.
И все-таки на сегодняшний день примерно 65 миллионов все еще перебиваются с риса на воду; инфляция, перенаселенность, коррупция, интенсивная миграция в города, растущий больной разрыв между уровнем жизни глубинки и побережья, между бедными и богатыми, центробежные процессы, все еще слабые транспортная и коммуникационная инфраструктуры — вот болезненные сопутствующие компоненты гигантского экономического рывка Китая.
Можно представить мысли вождей: динамика разгона такова, что если резко затормозить, то произойдет катастрофа. А с другой стороны, тормоза, вообще долго не бывшие в употреблении, могут не сработать именно тогда, когда действительно это будет необходимо. Самое опасное, что локомотив несется, а рельсы-то до конца отнюдь не проложены и даже пункт назначения отчетливо не указан. Движение неумолимо, учиться не у кого — уж слишком своеобразно развитие. Правда, не грех припомнить уроки собственной истории — хотя б за последние двести лет.
...Начало XIX столетия. Китай дремал под пятой очередной самодовольной династии: уже более века управляли маньчжуры. Но вот предприимчивые иностранцы приходят со своими плодами промышленной революции, и все больше охотников пожинать эти плоды. Империя теряет идею, путеводная историческая звезда почти что неразличима, крестьянские массы брошены центральной властью на произвол судьбы и на местном уровне ведут борьбу за существование — со своими мелкими деспотами, голодом, наводнениями, неурожаями. С центральной пекинской властью контакты совсем размыты, “горы высоки, а до императора далеко” — гласит древняя китайская поговорка.
Гражданские междоусобицы, череда поражений от иностранных армий, — к началу века нынешнего Китай — это полуколония. Заграница не оставляет раненую тушу в покое: кому нужны недра, кто навязывал опиум, кто просто не мог жить без Кореи — всем было от Китая чего-нибудь надо, каждый его использовал в меру своего эгоизма и колониального соперничества. Наконец, все различимей сделались призывы к самоукреплению, ставившие Китаю цель: перенять западную науку и технологию, но не заразиться идеологиями и чужеземной культурой; тем более, что у соседней Японии это, кажется, получалось. Но, увы, по определению Сунь Ятсена, Китай в итоге так и оставался “кучей рыхлого песка” — без мощной объединяющей нацию идеи.
Скинули императора (в 1911 году), потом — десятилетия “удельных” княжеств под властью местных царьков (кто — выпускник военной академии, кто просто бандит), безрассудные траты жизней и энергий на междоусобицу. Наконец, как это всегда и бывает, возвысился самый ловкий и сильный из удельных властителей: Чан Кайши был признан большинством в качестве правителя, президента, главнокомандующего. А он, соответственно, признал их власть — на региональном уровне. Такая вот хлипкая сделка: Чан только и успевал регулировать отношения — то маньчжурские генералы что-то затевают, то на Юге громкие перестрелки. Тут и японцы начали наседать. В 1929 году столкновение в Маньчжурии с СССР — к вящему позору Китая. Решили начать формирование армии, отвечающей современным стандартам, — пригласили немцев. И — ввели “синие рубашки” (как черные в Италии и коричневые в Германии), как бы свои опричники. Но мы же, гоминьдановцы, — “партия народа”, так что идем к конституции и Учредительному собранию. Война, грянувшая в 1937 году, заставила отложить эти благие демократические начинания до 1946-го. Правда, законопроектов из центра было за это время немало, но, как правило, они застревали на местном уровне, — центр оставался оторванным от страны. Попытки Чана внедрить идеал дельного, законопослушного гражданина не увенчались успехом.
Первоначальные усилия коммунистов тоже не увенчались успехом: городские восстания 1927 года были сорваны, и те из коммунистов, кто тогда избежал расстрела, сконцентрировались в провинции Цзянси. В 1931 году они там образовали свои “Советы”. В 1934-м Чан организовывает карательную операцию (пятую за три года). Из 100 000 вышедших из окружения коммунистов более 90 000 погибли при сложнейшем (шесть тысяч километров) отступлении, окрещенном “Великий Поход”. Было упорство, была верность — утопической идеологии и вождю; другим — просто некуда было деться: раз уж взялись за оружие — пришлось идти до конца. В середине 30-х Мао становится общепризнанным китайским коммунистическим лидером. Началось растянутое во времени противостояние с гоминьдановцами: отступали, бежали, сопротивлялись, стреляли, а бывало, что и сотрудничали. За двадцать лет выработался у коммунистов и опыт управления, и опыт земельной экспроприации с передачей земли крестьянам: всем поровну понемногу. Сталин в Азии плел столь тонкие козни, что все никак не решался поддержать в открытую китайских товарищей, а Мао никогда и не стремился к сотрудничеству с Кремлем. В 1946 году Сталин таки передал им японское трофейное оружие из Маньчжурии, послужившее осуществлению южного натиска коммунистических сил. Чанкайшисты, измотанные восьмилетней войной с Японией, вяло сопротивлялись, а то и массово переходили к Мао. Американский генерал Маршалл констатировал в 1946 году: “Одни связались с коммунизмом, будучи возмущены насилием, коррупцией и полицейскими мерами Гоминьдана. Другие — с отчаяния, не видя никакой перспективы. Третьи — принимают новую власть по инерции”.
1949 — 1956 годы — становление коммунистического режима во всей его полноте, создание разветвленной маоистской бюрократии — приводных ремней от центра к провинциям. Но тут Мао, во избежание чрезмерной самостоятельности своей номенклатуры и бюрократии, грозящей его абсолютной власти, выпускает на сцену интеллигенцию: критикуйте! Та сначала побаивалась, но потом вошла во вкус: полилась критика социализма, да даже и самого вождя. Тут же Мао интеллигенцию пересажал (“правый уклон”).
Опешившие было бюрократы вновь вгрызлись в свою работу. 1958 — 1961 годы — новый р-р-революционный Большой скачок вперед: “народные коммуны”; плавка всего доступного металла для ускоренной индустриализации; пламенный лозунг “Обгоним Англию и Советский Союз!”. По меньшей мере 20 миллионов вымерло с голоду; колхозные коммуны неэффективны, впопыхах переплавили и все необходимые инструменты; все рапорты о достижениях — дутые. Но Мао не ослабляет натиска: “Идеология выше практики”.
В январе 1962 года даже Мао был вынужден признать неудачи и, правда с бесконечными оговорками, свою долю вины. Бюрократы опять выходят на первый план, пока через четыре года Великая Пролетарская Культурная Революция не сотрясает Китай. Оболваненная молодежь, а следом армия — ее самые фанатичные исполнители. 40 миллионов (!) жертв принесены на ее алтарь — вплоть до 1976 года , пока Кормчий не умер.
После его смерти напуганная, деморализованная террором бюрократия ищет наконец безопасности и покоя; сам Дэн три раза низводился с правительственных верхов, хотя из партии и не изгонялся: он, верно, был нужен Мао как очень толковый администратор. И все три раза непотопляемо возвращался, на третий — уже бессменно.
Умный маленький Дэн четко понимал — измученной стране нужны не судороги очередной идеологической кампании и террора, а стабильность и еще раз стабильность. Первое поколение вождей жило легендарным партизанским и идеологическим прошлым и утверждало, что победа в 1949-м стала возможна именно из-за примата идеологии. Но нынешним вождям уже не убедить своих подданных, что идеология важней материального достатка.
Дэн начал с необходимого: пересажал “банду четырех” (радикалов-фанатиков из Политбюро), издал — подобно Хрущеву в 1956-м — секретный документ об ошибках, допущенных при проведении в жизнь идей вождя (сами идеи не посмев тронуть); а главное, стал во всем подчеркивать необходимость профессионализма, идеология при этом отступала как будто в тень.
Но не все так просто. Возьмем армию — Дэн решил ее деполитизировать, политработники (красные комиссары) из ее рядов вымывались. Пусть занимаются наконец своими прямыми обязанностями, а не как в 1969 году, когда три четверти ЦК — в военных мундирах. Прямо у военных частей стали разбивать огороды, а то и возводить фабрики: пусть солдаты занимаются теперь не только военной подготовкой и политграмотой; сегодня армии принадлежит видная роль в экономическом раскладе страны. Сокращение военного бюджета, на миллион с лишним — численного состава Народной армии. “Партия должна управлять ружьем”, а не наоборот. Но сила-то “вытекает из дула ружья”, любил говаривать Мао. 4 июня 1989 года заставило вспомнить присказку Кормчего. Уже более месяца студенческое движение бушевало в столице и грозило переброситься в другие города. Генсек Чжао Цзыян чуть не в открытую поддержал демонстрантов, но не одолел в политической схватке премьера Ли Пэна, который 2 0 мая подписал приказ о введении военного положения. В ответ поступили предупреждения от влиятельных военных чинов в отставке: “народная армия” принадлежит народу, стрелять в него не будет и ни в коем случае не должна вступать в город. Развязку пришлось отложить на две недели, и похоже, что только личное вмешательство Дэна восстановило дисциплину. “Партия удержала ружье” в своих руках: к концу 1990 года шестеро из семи командующих военными округами сменены, политкомиссары переведены, командиры городских гарнизонов Пекина, Шанхая и Тяньцзиня сняты с должности. Количество времени, отводимое под политзанятия, опять подскочило. Формируется Народная вооруженная полиция в целях оперативного и эффективного подавления будущих беспорядков.
Все та же дилемма: без профессионализма не достичь эффективности, без идеологии — необходимой покорности. Надо как-то найти необходимый баланс. Идеология — испытанное оружие контроля за обществом — ее не след впопыхах откидывать. Вот генсек Цзян Цзэминь в конце 1995 года подчеркивает: в гуманитарных и социальных науках главное — руководствоваться мудростью председателя Мао; прессе — проводить идеологическую линию Мао — Дэна — Цзяна (худо-бедно, но такую преемственность как-то обосновали). А главное — умение убедительно преподносить ее (знамение времени: партия не насаждает, а убеждает, как бы борется за общественное мнение и поддержку). Нельзя забывать об идеологии! И вновь — интеллигенция должна учиться у рабочего класса. Но в то же время Дэн ведь еще в 1992 году определился на весь будущий век, заявив: “По капиталистическому пути следующие сто лет!” Ну а уж потом и социализм. И добавил: “Разбогатеть — это почетно”.
Маятник последних пятнадцати китайских лет: то борьба с “духовным загрязнением”, с “буржуазной либерализацией”, с “мирной эволюцией”, то спад идеологического шума и преобладание мер либерализации экономики. Вопрос, стоящий перед “самоуправленцами” конца XIX века, повторяется: как получать и адаптировать одни плоды западной цивилизации и решительно не импортировать другие, для целей партии вовсе не подходящие? Вот в Сингапуре, кажется, получилось, там строгая администрация и одновременно развитие. Да и премьер-министр Махатир в Малайзии противостоит “западнизации”. Но одним масштаб помогает, другим — ислам. А Китай слишком огромен и пестр; отсюда и рывки, и вибрация. То мощное впрыскивание в экономику: она растет, бурлит, нагревается, перегревается — инфляция. Притормаживание. Через два года опять: денежное вливание, ослабление кредитного контроля — а то, мол, утратим темп.
Но вот в самое последнее время, кажется, определяется новая тенденция: вместо рывков и метаний — сбалансированность рынка и плана, отказ от крайностей. И все — в идеологически подтянутом климате.
Но не следует забывать, что, несмотря на демонстративную солидарность в верхах, смерть Дэна может заставить многих выложить самые неожиданные карты на стол. Трижды в истории коммунистического Китая один человек совмещал посты главы государства, партии, армии. Мао — умер на властном олимпе. Хуа Гофэн был быстро оттеснен Дэном. Цзян Цзэминь второй уже год занимает эти три поста...
Борьба с коррупцией и патриотизм — вот, пожалуй, два кита, на которых власть и обыватель могут солидарно держаться. На них же крепится и партийная дисциплина — сама по себе, без определенных целей, она расходится по всем швам. Правда, деликатность необходима: а то вон летом 1995-го начали выкорчевывать коррупцию, так вице-мэр Пекина наложил на себя руки (а бывший мэр дожидается процесса в тюрьме). Тут недалеко и до самоубийства партии — пришлось приостановить кампанию. И одновременно в январе 1996-го рассылаются местным властям инструкции: в течение года возбудить уголовные дела по наиболее крупным и вызывающим у народа особое возмущение случаям коррупции, — генсек определил это как “одну из важнейших задач, стоящих перед местными властями”. Определены “три нельзя” (в Китае особенно любят нумеровать цели, решения и т. д.): 1) ни одно крупное, затрагивающее развитие всей инфраструктуры решение не может быть принято чиновником единолично, но лишь коллективно; 2) любое назначение на высокий партийный или чиновничий пост должно пользоваться поддержкой на местах; 3) такое назначение должно быть коллективно поддержано местным партколлективом. Иными словами, партия должна остаться правящим классом, но честным, самоотверженным, подающим пример правильной жизни. Партийные кадры сверху стыдят и увещевают: не ездите на иномарках, не посещайте дорогих увеселительных заведений — пусть народ видит, что вы работаете на страну, а не на себя.
Или вот патриотизм — что ни говорите, а страна-то наливается мощью! И Америка нервничает, и Россия хочет дружить, и японцы опасаются военной угрозы. Есть чем гордиться. И направим наш патриотизм — против американского “культурного империализма”, “вмешательства во внутренние дела” под маркой “прав человека” (да сколько же раз им повторять: первое и основное право человека — право на кров и пищу), наконец, против тайваньского сепаратизма.
Один пожилой инженер твердо ответил на мой вопрос о власти, демократии и реформах: “На заводе нужен порядок. Если каждый рабочий начнет выставлять свои требования, завод станет”. То есть страна — завод... Азиатское мировоззрение? Но рабочие все-таки ведь не роботы. Как заметил один американский профессор: “Только из того, что они китайцы, еще не следует, что им хочется сидеть в тюрьме”.
...Стабильность под руководством партии, являющаяся первостепенной целью вождей, обходится китайскому народу недешево. По некоторым данным, до 20 миллионов зеков китайского ГУЛАГа бесплатно вкалывают на обеспечение китайского Чуда. (Несколько лет назад китайская фирма получила подряд на прокладку железной дороги в одной из стран Африки; выгодность предложенного ею контракта оказалась легко объяснима: закончив работу, она увезла своих рабочих-заключенных назад в Китай.) Испытанные политические диссиденты получают повторные пятнадцатилетние сроки, преступников расстреливают прилюдно на стадионах — в 1995 году была приведена в исполнение тысяча смертных приговоров. Вторично забеременевших женщин штрафуют, вынуждают к аборту, а то и стерилизуют. Приказ стрелять на уровне груди в студентов на площади Тяньаньмэнь в 1989 году был отдан нынешними же властями. “Убейте курицу, чтобы запугать обезьян”, — разъясняли в Китае исполнители репрессий прошлых десятилетий. Это правило прижилось, и, похоже, от него власти не собираются отказываться и ныне.
С другой стороны, любой средний китаец возразит: “Сегодня мы живем лучше, чем когда-либо. Зачем заниматься политическими рассуждениями, подвергая себя риску, когда изменить все равно ничего нельзя? Это Китай, и мы идем своим путем”. И ведь — идут.
Чего только я в Китае не слышал; вот несколько памятных фраз из этой разноголосицы. Таксист в Харбине: “Партии недолго осталось управлять, народу уже они поперек горла стали”. Шанхайская студентка: “Студенты на улицу снова теперь не выйдут. Но никто больше не верит ни партии, ни правительству”. Молодой музыкант из Чунцина: “Как ни крути, а без демократии Китай сгниет”. Работник городского аппарата города Чэнду (несмотря на постоянное одергивание за рукав жены): “Юг и так нестабилен, а отравленный дар не желающих попадать под власть Пекина гонконгцев лишь усугубит центробежные силы этого региона, передового экономически. Да и вернуть Тайвань будет намного сложнее”. Упитанные партийцы в Кайфыне: “Реформы верные, да уж чересчур скорые, фундамент не окреп, а все надстраивают, надстраивают”. “Жену сыскать теперь трудно”, — жаловался бедный крестьянин.
И все же воздержимся оценивать перевес отрицательных отзывов как показатель провальной непопулярности режима. Во-первых, в какой стране, пусть и самой благополучной, не любят жаловаться? Это оживляет разговор, дает возможность как-то себя показать, выразить. А во-вторых, это все-таки лучше хора слитной поддержки славных вождей и их решений — свободы сейчас явно побольше, чем пять лет назад. Относительно больше. Группа студентов, карьера которых в полной мере зависит от успеха на предстоящих экзаменах, громко и уверенно на оживленной площади ответила на вопрос о состоянии родины: “Сейчас лучше, чем прежде, а в будущем будет лучше, чем сейчас. Мы любим наших руководителей и уверенно шагаем за ними в будущее”. Словно отбарабанили лозунг. А потом, возвращаясь по двое, по трое, советовали: “Хочешь знать правду, не верь тому, что говорят на улице вслух. У нас-то, молодых, все впереди, зачем рисковать из-за неосторожного слова?” Впереди-то впереди, но показательно, что не уклонились, а по-плакатному отчеканили.
...Летит плотно набитый людьми состав. Остановки бывают, но никого не выпускают размяться. Говор, шум, плевки, кашель, карты, табачный дым, багаж, корзины, велосипеды, мешки, рис, макароны, пиво, водка, споры, стычки, грязь, гудки, сделки, сотовые телефоны. Из громкоговорителей — призывы, по стенкам — плакаты. Никуда отсюда не денешься. Даже как - то весело. Правда, иногда кондуктор звезданет кого-нибудь по башке дубиной, потом уводит. Что ж, лишнее место освободилось, только спеши занять, — дарвинизм, естественный отбор. Вот все и примериваются, как бы поудобней расположиться. Кого-то совсем вытеснили в тамбур, так тот еще ожесточенней толкается: все равно дальше уж некуда, а то и с поезда могут вытолкнуть.
Каждый гражданин Китая числится в “рабочей ячейке”. Что отнюдь не означает реальной в этой “ячейке” работы. Но она — источник социального обеспечения, орган общественного контроля. Прописка, квартира, работа, возможность куда-нибудь поехать — все зависит от ячейки. Запрещено без ее согласия жениться и выходить замуж. Заболел человек — она заботится о его лечении. Одинокая пенсионерка тоже опекаема ею. Собрался человек поехать отдохнуть — ячейка дает согласие. Для многих она становится эдакой общественной семьей. И исполняет функции подразделения “страны-завода”. Но и если что не так — по собственному желанию не уволишься. В ячейке содержится “папка” на каждого гражданина. Еще не “дело”, но легко может им стать. Формируется она годами и в “час икс” может быть затребована. Сегодня в Китае народ уже не марширует колоннами, большинство успешно занимается своей деятельностью, ощущая тоталитарную власть не более, чем граждане других стран — бюрократические и юридические рамки своего общества. Но психологический эффект ячейки и папки очень велик: словно человек себе не принадлежит.
Несомненный идол общества — деньги. Они открывают почти все двери, объединяют общими интересами и в общих проектах партийцев и молодую поросль миллионеров. Вся энергия общества устремлена к заработку. Политика отодвигается так далеко, что ее уже почти и не видно. Бизнес — в нем заинтересованы правительство, предприниматели, директора. Зарабатывают астрономичекие суммы; несмотря на казни, взяточничество процветает. В Китае все строится на гванщи — неформальных отношениях, так что вряд ли государству под силу выкорчевать коррупцию. Но основная часть капитала — и в этом положительное отличие от современной России — не утекает за рубеж, а крутится в самом Китае. Эффективность личной экономической заинтересованности — на фоне неконкурентоспособных госпредприятий — ясна правительству, и негосударственный сектор, по некоторым данным, уже составляет 60 процентов промышленного производства страны. Государство в очередной раз объявило, что начиная с 1996 года госпредприятия перестанут получать дотации из центра, сами будут ответственны за свое финансовое положение; не способные это осуществить — обанкротятся. Особенно преуспевают предприятия, растущие в деревнях. Общая для всех развивающихся стран проблема незанятости сельского населения полностью, конечно, этим не разрешается, но именно эти предприятия — лучший двигатель экономического роста страны, их продукция по карману широкому китайскому потребителю из всех слоев общества. Экспорт по-прежнему приветствуется, но все понимают, что потенциально самый большой рынок планеты должен как следует подготовиться к неизбежному потоку импортных товаров и местные предприниматели должны первыми хорошенько его освоить.
Китайские заказы ежегодно составляют значительную долю продукции авиастроительной фирмы “Боинг”. Китайцы все больше летают, ездят, путешествуют — скачок туризма произошел с марта прошлого года, когда суббота была объявлена выходным днем.
Западные инвесторы вкладывают в Китай очень крупные суммы, и взаимная зависимость экономик Китая и Америки стала теперь одним из основных факторов в их отношениях. При нынешних темпах роста к 2025 году валовой продукт Китая может превысить американский.
Китай — в движении. И в такой огромной стране это движение кажется порою сказочным, ход истории — невероятно размашистым. Но и трудности на пути — не менее впечатляющи.
Несмотря на все сдерживающие усилия властей, в этом году население страны увеличится на 20 миллионов. Валовой продукт в расчете на одного человека — 520 долларов (в 1995 году в РФ — 2960 долларов, в США — 28 440 долларов). И без тонких вычислений понятно, сколько усилий стоит властям поддерживать хотя бы минимально приемлемый уровень жизни для 1,23 миллиарда жителей. Голода в Китае сейчас нет, но он всегда был и не исключен в будущем. Экономический успех и соответственное материальное улучшение уровня жизни последних пятнадцати лет — феномен в современной истории.
Хотя военный бюджет увеличится в этом году на 10 процентов, Китай неустанно заявляет, что не имеет агрессивных притязаний к какой-либо иностранной державе. Понятно, однако, что страны региона обращают внимание не только на слова, но и на арсеналы своих соседей, и некоторые из них подозревают гиганта с такой плотностью населения в желании расширить свои владения.
Южная провинция Гуандун представляет собой пример проблематичности быстрого развития. Последние пять лет экономический рост провинции составлял 19 процентов в год, но сельское хозяйство росло только на 5,3 процента в год. Орошаемая земля часто недальновидно застраивалась в производственных целях, и за эти же годы ее стало на 30 процентов меньше. В 1995 году урожай Гуандуна составил всего две трети от намеченного, а население растет по миллиону в год. Несмотря на такие озадачивающие тенденции, трудно представить, что в скором будущем станет достигнута та критическая точка, когда военная агрессия — скажем, по отношению к русскому Дальнему Востоку — принесет больше пользы, чем вреда; это может случиться только в той ситуации, когда без добавочных природных ресурсов Китаю будет уж вовсе не обойтись.
Реформы Дэн Сяопина начались с деревни, где проживает 75 процентов населения. С 1978 года крестьяне получили возможность арендовать земельные участки у колхозов, и до 1984 года в стране стремительно росли урожаи. Промышленные предприятия в деревнях предоставляли заработок избыточной рабочей силе. К концу 80-х в самых благополучных сельских местностях 10 процентов населения, работая на земле, обеспечивали остальные 90 процентов — производящих товары широкого потребления. Но за последние несколько лет миграция крестьян в города в поисках работы выросла в одну из заметных (и для правительства тревожных) тенденций экономического развития Китая. До 150 миллионов крестьян “кочуют” по стране, живут на вокзалах, под мостами, нанимаются чернорабочими, нередко конфликтуют с горожанами и городскими властями (бывали и стычки с полицией). Концентрация бедной и бездельной массы в городах видится правительству как достаточно взрывчатая почва для возможных беспорядков. Наблюдаются попытки официального найма рабочей силы одной провинции властями другой — с двойной целью: и проконтролировать нарастающий демографический сдвиг, и заработать на нем. Можно предположить, что при наличии этого несомненно дестабилизирующего фактора в экономике городов правительство не рискнет слишком жестко обойтись с госпредприятиями, банкротство которых послужит усугублению незанятости (в 1989 году окончательное решение применить оружие против демонстрантов было принято именно после присоединения к студенческому движению рабочих, быстро и дружно сорганизовавшихся). Нечувствительная к идеологическим призывам, эта взрывчатая масса будет оставаться относительно спокойной, пока экономическая ситуация предоставляет возможность заработка. Если же экономика споткнется, то никто не поручится, что не возникнут крупные беспорядки.
...В 1995 году валовой продукт Китая вырос на 10,2 процента; инфляция — на 14,8 процента. Продолжающаяся борьба с инфляцией, скорее всего, снизит рост цен в этом году до 10 процентов (цель, объявленная правительством), и жесткая кредитная линия центра опустит рост валового продукта до 8 процентов. Стремление не допустить перегревание экономики можно рассматривать в свете “неофициального” высказывания одного пекинского чиновника в сентябре 1995 года, что если рост валового продукта страны опустится ниже 8 процентов, то центру придется серьезно отнестись к возможности рабочих беспорядков в городах. Центр, очевидно, чувствует себя достаточно уверенно, объявив в начале 1996 года, что освобождает цены на “основные” материалы, используемые в промышленности, — оборудование, химикаты, уголь, железо и сталь. К этому времени цены на 80 процентов потребительских товаров уже определялись рынком, но до сих пор правительство жестко контролировало цены промышленных материалов, опасаясь инфляционного взрыва. Правда, не следует забывать, что если новое решение и объявлено — это еще не значит, что оно будет осуществлено.
В феврале 1996 года в Китае обнародованы данные о доходах и сбережениях 300 миллионов городских жителей страны, разделенных на пять категорий. Бедствующие семьи (безработные или временно подрабатывающие рабочие), составляющие 8 процентов городского населения, получали около 600 долларов в год, имея также 360 долларов в сбережениях. (По иным правительственным данным, минимальная зарплата, определяемая каждым городом, устанавливает заработки от 170 до 570 долларов в зависимости от экономического успеха региона.) 30 процентов составляли семьи с низким доходом. Проживающие в малых городах отдаленных от побережья регионов зарабатывали от 600 до 1800 долларов в год, имели сбережения на сумму 1000 долларов. 53 процента составляли семьи со средним доходом — от 1800 до 3600 в год, опирающиеся также на сбережения в три с лишним тысячи долларов. 6 процентов составляли семьи менеджеров СП, таксистов, гидов для туристов и частных предпринимателей, зарабатывающих от 3600 до 13 0 0 0 и имеющих свыше 10 000 долларов в сбережениях. Верхняя прослойка — 3 процента городского населения страны — имела доход свыше 13 000 и сбережения около 50 000 долларов — “предприниматели, директора СП, звезды кино и спорта, вербовщики рабочей силы и некоторые чиновники”. Средний доход китайского горожанина вырос в 1995 году на 3,9 процента, учитывая инфляцию, и составил 620 долларов в год. В Китае больше миллиона миллионеров, если считать в юанях (1 миллион юаней = 120 000 долларов). В то же время 65 миллионов (7,1 процента населения страны) живут ниже черты бедности, зарабатывая меньше 64 долларов в год. (В 1978-м, при начале реформ Дэна, 250 миллионов, или 30,7 процента населения, жили ниже черты бедности.) Все они живут в провинции, где средний годовой заработок, в расчете на одного человека, вырос на 5,3 процента в 1995 году и составил 190 долларов. На очередном съезде, в марте 1996-го, власти особенно подчеркивали необходимость сократить растущий разрыв (увеличивающийся на 50 процентов в год) между бедными и богатыми.
В 1995 году необходимые годовые расходы горожанина выросли на 22 процента, составляя 550 долларов на человека к концу года. 50 процентов годовых расходов уходили на еду. Около 70 долларов тратилось на одежду, около 50 — на хозяйственные товары и услуги. 25 долларов человек тратил на образование за год и 13 — на культурные и увеселительные цели. Принимая во внимание инфляцию, власти считают рынок достаточно стабильным.
Бурное развитие юго-восточного побережья Китая, основанное на экспорте, во многом символизирует успех рыночных реформ 80-х годов. Эти регионы через десятилетие, вероятно, полноправно войдут в нынешнюю четверку “тигров” Азии: Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг. Центр, Пекин, из покровителя превращается для них в обузу. (Шанхай и регион устья Янцзы относятся к Пекину несколько по-иному: шанхайская группа Цзян Цзэминя находится у власти в Пекине — и это положительно сказывается на отчислениях сюда из государственного бюджета.) Инвестиции в эти регионы поступали бы и без налоговых обязательств северной столице. Сегодня побережье платит налоги, понимая, что их средства перечисляются центром на поддержку более отсталых, отдаленных провинций. Сидя на очередном пышном банкете в честь очередного гостя-миллиардера, губернаторы передовых провинций знают, что тащат на себе экономически слабые регионы. А здесь рядом — Гонконг, Тайвань. В провинции Гуандун говорят на том же диалекте, что и в Гонконге; в соседнем Фуцзяне — по-тайваньски. В Сингапуре была даже конференция на тему проекта Южнокитайского Экономического Сообщества: Гуандун, Гонконг, Фуцзян и Тайвань — локомотив с населением 120 миллионов человек. Отделяться от Пекина — без особого толчка — здесь никто не поспешит и не посмеет, но цикл расчленений-объединений равномерно катится уже через два тысячелетия китайской истории.
...Особенно важны в китайской традиции понятия престижа, “лица”. “Потерять лицо” — как для вождей, так и для простого китайца — равноценно сильному поражению. Одним из наиболее ярких примеров этого феномена являются отношения КНР с США и Тайванем.
С 1949 года Пекин и Тайбэй придерживаются одной официальной позиции, хотя и понимают ее диаметрально противоположно: Китай — един, и Тайвань — его исконная часть. Китайская республика на Тайване только в 1986 году отменила военное положение, связанное с подавлением “бандитского восстания” коммунистов, и до недавнего времени в Тайбэе работали министры по монгольским и тибетским делам. Тот факт, что рядовые тайваньцы вообще не могли уезжать с острова, не мешал Тайваню заседать до 1971 года в Совете Безопасности ООН, а самая населенная страна в мире вообще не была представлена в этой организации. Накаленная вражда с СССР не позволяла КНР полагаться на Кремль в поддержке изменения этой ситуации. Политически выраженное желание США сблизиться с Китаем в общем противостоянии “русскому медведю” и визит Никсона в Пекин сделали возможным уход Седьмого американского флота из Тайваньского пролива (где он более двух десятилетий гарантировал безопасность острова; впрочем, его б там и не было, если бы не повалили китайцы через реку Ялу в октябре 1950-го, вмешавшись в корейскую войну). И США, и европейские страны поспешили перевести свои посольства с тропического острова в северную степь Большого Китая — в Пекин. (Китай рвет дипломатические отношения с любой страной, официально признающей Тайвань.) И все же сегодня тридцать стран имеют официальные дипломатические отношения с Тайбэем, из которых ЮАР является, пожалуй, самой весомой. Нынешняя политика придания себе международного веса, проводимая Тайванем, как правило, сводится к поездкам высокопоставленных гоминьдановцев по странам Центральной Африки и Америки, где за кругленькие суммы покупаются официальные отношения. Хотя официально Тайвань не преследует цель “независимости”, президенту острова приходится учитывать стремящиеся к ней политические движения, а Пекин прямо обвиняет тайваньские власти в “предательских кознях”: в скором будущем провести попытку “отделения”. Несмотря на отсутствие всеобщего политического международного признания, сегодня Тайвань — практически независимая страна. Наиболее остро отреагировал Пекин на поездку тайваньского президента в США в мае прошлого года. Летом начались ракетные испытания Народной Освободительной Армии в водах неподалеку от острова. В марте 1996-го они были повторены — за две недели до первых демократических выборов президента на Тайване — и вызвали неожиданно резкую реакцию Вашингтона. США даже направили к Тайваню военные суда, составившие самую большую со времен вьетнамской войны американскую флотилию в Азии. Несколько лет назад Пекин с Тайбэем договорились использовать формулу “одна страна — две системы”. И Пекин не устает подчеркивать, что если остров попытается объявить независимость, то КНР прибегнет к военному решению. “Тайваньский вопрос” остается открытым.
По мнению специалистов, для взятия острова потребовалось бы по меньшей мере полмиллиона солдат, пересекающих пролив в два с лишним раза шире Ла-Манша, с использованием десантной техники, которой у Китая, в общем-то, нет, — под ураганным огнем тайваньских самолетов американского и французского производства, предусмотрительно закупленных Тайбэем. В хорошей подготовке тайваньских военных летчиков не приходится сомневаться; кровопролитная, чреватая, по оценкам экспертов, потерей половины десанта военная операция вряд ли соблазняет Пекин. Блокада же острова — теоретически, в общем, осуществимая, — безусловно, повлечет за собой торговые санкции нынешних партнеров Китая, нанеся его экономике серьезный ущерб, породит внутреннее недовольство отведавших плоды развития торговли китайцев и уж никак не убедит тайваньцев “вернуться в объятия родины”.
С определенной долей приблизительности не исключено такое сравнение: тайваньцы — такие же китайцы, как жители северо-востока США — англичане. ...В XVII веке бежавшие от маньчжурской династии переселенцы с континента, успешно потеснив голландцев и аборигенов, обосновались на острове. На них мало кто обращал внимание, и китайский император открещивался от ответственности за их морское пиратство, оправдываясь, что данный остров вне сферы его влияния. Разгромив Китай в 1895 году, японцы приобрели Тайвань, через пятьдесят лет он перешел к Китаю. Когда два миллиона китайцев бежали на остров от коммунистического режима, они “нашли” там восемь миллионов жителей, говорящих на не вполне понятном им диалекте и уж точно знающих японский язык лучше китайского. 28 февраля 1947 года произошло так называемое Тайваньское восстание, когда чуть больше чем за неделю были вырезаны гоминьдановцами несколько десятков тысяч тайваньцев. Этот чудовищный факт тайваньцами, разумеется, не забыт, что тоже объясняет, почему островитяне смотрят на объятия континента без энтузиазма, с опаской.
В последние десять лет тайваньский язык вновь расцвел, послевоенные эмигранты из Китая мирно вжились в тайваньское общество. Искоренили б тайваньцы коррупцию (например, в опорных столбах надземной рельсовой дороги были обнаружены недавно трещины — очевидно, некоторые контракты передавались по цепочке подрядчикам по многу раз) — могли бы стать образцовым примером и финансовой опорой азиатского развития в будущем веке. Объединяться напрямую с Китаем хочет около 10 процентов населения острова. Свыше половины предпочитают существующий статус-кво: официально подтверждать тезис “одна страна — две системы”, а тем временем все активнее заинтересовывать мировое сообщество выгодами своей действительной независимости. Рядового тайваньца, зарабатывающего в среднем до 14 000 долларов в год, трудно убедить в необходимости административно подчиниться Пекину. Тайваньское правительство избегает пока прямых связей с континентом: почта, суда, самолеты — все через Гонконг. Правила, регулирующие эти контакты, когда Гонконг отойдет Пекину в июле 1997 года, наверняка будут довольно изощренными. В октябре прошлого года наш рядовой очередной рейс тайваньской авиакомпании в аэропорту Гонконга неожиданно встречала большая группа фотографов. В чем дело? Оказывается, стандартный гоминьдановский флаг-эмблема на хвосте самолета начиная с этого рейса заменен на алый цветок. Хорошо, если столь безобидно — и не больше того, не заставляя никого “потерять лицо”, китайцы и тайваньцы будут дружно “делать деньги”, тем самым обеспечивая те 15 миллиардов долларов, которые тайваньцы уже инвестировали на сегодняшний день в Китай.
При столь стремительном социальном и экономическом процессе, в определенной степени необузданном, коммунистическая власть всячески старается доказать свою необходимость стране, склонить ее в свою пользу. Перенаселение, коррупция и Тайвань — власть хочет казаться гарантом решения всех этих трех фундаментальных проблем. Кто хвастает: “За сутки возьмем”, кто ратует: “Постепенно...” — но, во всяком случае, струнка державной гордости властями задействована.
Вспомним два требования федеральных властей Америки к своим штатам: международная политика и военные действия полностью в компетенции центра. Ныне Тайвань рассматривается Пекином так же: полная политическая независимость острова представляется китайской столице вызовом ее государственным полномочиям. Будучи в долгу перед армией за поддержку в 1989 году, правительственный Пекин вынужден вежливо рассматривать самые сумасбродные предложения генералов. А армия есть армия: без боевых действий и бюджет могут сократить, и карьерное продвижение пробуксовывает за письменными столами.
И все-таки военное решение представляется, слава Богу, партийной номенклатуре наименее привлекательным. Ставка делается на плавный экономический рост, на законопослушание, стабильность, органичную интеграцию. Ведь с Китаем всерьез считаются в современном мире не столько из страха перед его военной мощью, сколько из уважения к его — на взгляд аналитиков — административно-политической мудрости. Ясно, что тайваньцы просто так не сдадутся и в лучшем случае Китай получит остров с горящими фабриками и раскаленным сепаратистским свободолюбием. Не исключено брожение в мусульманских провинциях Китая. Поток инвестиций резко сократится, как, впрочем, и вся торговля.
Стоя в цепочке очереди к подзорной трубе, направленной на тайваньский островок Цзиньмень всего-то в каком-нибудь километре с лишним от китайского берега, китайцы шутят: “Мы развлекаемся, посматривая на них, а они сейчас веселятся, поглядывая на нас”.
Мао называл США “врагом, достойным наибольшего уважения”: он более всего уважал именно силу. Война казалась ему вполне естественным состоянием между классами или странами, а мир он рассматривал именно как промежуток между конфликтами.
Нынешние правители Китая не столь воинственны, но силу уважают — и свою, и чужую. Даже создается впечатление, что регулярная и острая критика политики США в Азии обусловлена не только китайским ею неудовольствием, но и гордостью: мы, мол, на одном уровне и критикуем на равных. Тезисы Мао о Китае как защитнике и покровителе третьего мира и сегодня подкармливают тщеславие пекинских политиков.
Соединенные Штаты трудно назвать мировым полицейским в Азии. Все страны, включая даже Малайзию, пожалуй, единодушны в том, что американское присутствие в его нынешнем виде — гарант стабильности. Раздражает многих азиатов другое — самодовольная уверенность американцев в своей единственно положительной культурно-политической миссии на планете: демократия, рыночная экономика, права человека и плюрализм как единственно универсальные принципы. Особенно это нервирует Малайзию, Сингапур и Китай. В случае чего Вьетнам к ним, конечно, подсоединится, но пока ему важней демонстрировать свою независимость от Китая. Впрочем, азиатская молодежь охотно принимает западную масскультуру, пришедшую рука об руку с экономическим ростом, и местным политикам вряд ли удастся противопоставить им что-нибудь идеологически эффективное. Однако раздражение, что китайское общество поучают и несколько свысока третируют, налицо, и в этом важный изъян американской внешней политики.
XXI век будет на “тихоокеанском” полушарии во многом определен взаимоотношениями США, КНР и стремительно развивающихся стран Юго-Восточной Азии: Малайзии, Таиланда, Индонезии, Вьетнама (к ним присоединятся Лаос, Бирма и Камбоджа). В этот многоцветный спектр включится, несомненно, и Индия.
Коммерческая спайка их будет надежным цементирующим стабильность фактором; необходимость торговли и экономического развития осознается всеми крупными игроками этого региона, понимающими, что дипломатия надежней, чем силовые военные рычаги. Авантюризм сейчас никому не на руку. В связи с этим можно предположить, что вожди Китая не станут сознательно действовать в ущерб собственной долгосрочной пользе.
Впрочем, это скорее благое предположение, и степень их “сознательности” остается неизвестной.
“Поддержание политической и социальной стабильности является основным условием для успеха реформ и развития, а стабильность достигается через углубление реформы”, — публично заявил этой весной премьер Китая. С этим согласится любой лидер любой развивающейся страны и любой идеологической окраски.
Вопрос сводится к действительному соотношению провозглашаемых и реальных намерений. Насколько ныне коммунистическая идеология — оброк, дань прошлому и дисциплинарный фактор, насколько ею реально наэлектризованы нынешние вожди Китая? Совместима ли она с успешным экономическим развитием в будущем?
Дьявол — как утверждает английская пословица — в деталях.
POST SCRIPTUM
Летом 1996-го мне вновь привелось побывать в Китае. Закончив четырехнедельную работу переводчиком в нескольких центральных городах, я воспользовался желанной возможностью посетить “дикий Запад” Китая — Тибет и Синьцзян. Эти два “автономных региона” составляют 30 процентов территории всей страны, но живет там всего лишь 1,5 процента ее населения.
“Когда в Тибете встает солнце?” — спросил я в первый день в горах, пытаясь высчитать часовой сдвиг, созданный властями (вся страна должна жить по пекинскому времени). И в трех тысячах километров на запад от столицы услышал ответ: “Утром”.
В этом ответе и все последующие мои дни в Тибете я чувствовал какую-то неоспоримость: неоспоримость завораживающей природной красоты, неоспоримость слияния кочевнической жизни с буддийской религией, неоспоримость молчания встречных, как и неоспоримость их улыбок. И неоспоримость того, что перед глазами расстилается оккупированная земля.
Хотя китайское население в Тибете теперь превышает по численности местное и любая карта мира подтвердит границы КНР, но в разреженном горном воздухе было четко видно: это — не Китай. Китай лежит там где-то, на востоке, на севере, а сюда протягиваются только щупальца его — по сорок, по пятьдесят военных грузовиков. Щупальца опутывают селения, превращают их в города, несут с собой дым, металл, переселенцев. Несут с собой силу, деньги и солдат. Притекают по ним и свойственные китайцам активность, шумливость, веселье, но по глазам тибетцев было видно, что утекла-то по ним — свобода.
В VII веке тибетские племена объединились под сильным правителем, захватили Непал и двинулись на Север. Их столкновения с китайцами привели к взятию китайской столицы Чанан тибетскими войсками. Но междоусобицы раскололи тибетскую империю, и после IX века ее армии уже никогда не сходили со своего плоскогорья. Здесь они развили невероятной тонкости и изощренности цивилизацию, эстетический уровень которой и в наше время виден в монастырях и храмах Тибета. В XIII веке монгольское влияние пришло и сюда, но впечатленные монголы решили пригласить тибетских лам в свою столицу в качестве духовных наставников и главному из них присвоили титул “Далай-лама” — океан Мудрости. Далай-ламы стали “царями-богами” Тибета и после смерти перевоплощались, по тибетскому верованию, в следующего по счету Далай-ламу. (По древнему пророчеству нынешний, четырнадцатый, Далай-лама будет последним; после его смерти совокупная душа этих лам должна воплотиться в каком-то другом поле деятельности.) С середины XVIII века китайская империя оттеснила монголов и стала посылать в Тибет наместников для контроля над его иностранной политикой. Но власть Далай-лам оставалась реальной, и Тибет чувствовал себя вполне независимым. В 1950 году Освободительная Армия оккупировала восточный Тибет и вынудила Далай-ламу подписать договор, по которому вся территория Тибета переходила под военный контроль КНР, но политические, общественные и религиозные структуры оставались бы нетронутыми. Через девять лет вспыхнуло восстание, Далай-ламе пришлось бежать в Индию (на осле, надев форму китайского солдата), и игры в автономию были пресечены НОА. Но некоторые тибетцы продолжали сопротивляться до 70-х годов. Они вели партизанскую борьбу, но постепенно отступали все дальше и дальше на запад, производя вылазки со своих баз на территории Непала. Рассказывают, что одно время ЦРУ вывозило тибетских “боевиков” в США на учения, но эти операции прекратились перед визитом Никсона в Китай. Пекин дал Непалу понять, что если не будут пресечены набеги тибетских партизан, то НОА придется перейти границу. Тибетцы были ночью окружены непальцами и уничтожены. И вот уже более тридцати лет тибетцы живут фактически под военной оккупацией.
Вернуть свою независимость Тибет не способен. У малого народа на это просто нет сил, ресурсов, организации, да и поддержки. Мне не попадались тибетцы, прямо говорившие о том желанном дне, когда оккупация будет скинута, но на тротуарах Лхасы нередко встречались глаза непокорные, блестящие, свободные. Город все более синизируется (окитаевается), крепкие тибетские пятисотлетние дома сносятся, — китайцы не собираются никуда уезжать. С геополитической точки зрения это и понятно, учитывая непростые отношения Китая с Индией. Империи все, однако, рано или поздно распадаются, и только в Тибете я впервые почувствовал колониальные штрихи этой азиатской сверхдержавы.
А выехав за город на поражающие просторы этой земли, попадаешь как будто в другую эпоху, далекую от проблем нашего времени. Кочевники пасут свои стада, вечные горы обрамляют зеленеющие долины, невероятной синевы небо постоянно тянет куда-то вперед — вдруг все это, как бритвой, прорезается колоннами военных грузовиков, но сразу за ними снова сращивается в той самой магической неоспоримости: такую красоту невозможно отнять, она и вовсе не принадлежит человеку. Останавливаясь по пути, мы говорили с кочевниками или по крайней мере пытались, поскольку китайский язык они в большинстве своем не знали. Но глаза их смеялись, сверкали, — на высоте четырех тысяч метров над морем, со своими семьями, яками, лошадьми и палатками, со своей верой, они казались свободными. Пять дней в ненаселенных долинах и горах, с четырьмя ночевками в монастырях были одним радующим движением, каким-то солнечным внутренним полетом. Я потом удивлялся: как это я не расспрашивал встречных о политике, об экономической стороне их жизни (как я делал в других местах), — здесь это все просто не приходило в голову.
На просторах Тибета постигаешь возможность гармонии человека с окружающим миром. Выражение этого глубокого спокойствия — буддийские храмы, монастыри и текущая вокруг них жизнь. Паломники тянутся через перевалы и вдоль рек, долгие дни добираясь к святыням своей земли и предков. То и дело попадаются пирамидки камней, сложенных в молитве; веревки с развевающимися разноцветными “молитвенными флажками” натянуты на скалах; пещеры украшены изображениями Будды. Кажется, снежная вершина горы или неописуемой красоты озеро ничуть не менее святы для паломников, чем храм или статуи в нем. Во всех монастырях — помещения для паломников: на их пожертвования монахи и живут. Монастыри служат оплотом тибетской культуры, веры и самопонимания. Тем самым они являются очагами оппозиции (и такими воспринимаются китайскими властями; а во времена Культурной революции древнейшие святыни взрывались и разрушались именно за их древность и святость). Во главе демонстраций или беспорядков, периодически вспыхивающих в тибетских городах, — всегда монахи. В мае этого года шесть монахов были убиты китайскими солдатами в Ганденском монастыре, и в июне, оцепленный военными, монастырь оставался закрытым для иностранцев. Крепко держат щупальца и — беспощадно.
Смерть в Тибете уважают. Черепа украшают тибетские фрески, но с мотивом не устрашающим, а окрашенным верой в перевоплощение души. Многие яки бродят по горам с красными повязками на рогах: со временем именно их заранее обещанные небу рогатые черепа складываются у святых мест или служат наддверным украшением. Каменистая почва наверняка послужила одним из оснований древнего обряда “небесных похорон” (по некоторым версиям, пришедшего из Персии). Тело умершего рано утром разрезается на мелкие кусочки, смешивается с довольно смрадной ячменной кашей и выкладывается на круглую площадку из булыжников, окруженную молитвенными флажками, — для целой колонии грифов, греющихся рядом на утреннем солнце в ожидании своего ежедневного завтрака. Людей они совершенно не боятся. После смерти прах, как и душа, возносится к небесам.
Во многом здесь видно сходство с западом Американского континента. Древние кочевничьи цивилизации покорялись двигающимися с востока чужеземцами с огнестрельным оружием. У одних — яки, у других — буйволы. Черепа и тех и других украшали дома и просторы неоспоримой, непокоряемой, почти яростной красоты земли. Описывая индейцев в Мексике, Д. Лоуренс видел “большие, печальные глаза людей умирающей расы”, молчаливо и покорно идущих по жизни в ожидании освобождения от нее и воссоединения с предками. Хочется думать, что тибетцы не растают, не исчезнут со своих гор. Что бы ни случилось с империями и строениями — вера у этого народа не испарится. Вера в волшебство своих гор, в то, что душа их жила прежде, будет жить и потом.
“Ну, понятно: китайского производства”, — “подмигнул” мне по-английски местный водитель нашего все время перегревающегося автобуса. “Китайцы — такие тупые, — весело сказал “белый” мужчина лет тридцати, широко улыбаясь в кругу своих друзей-таксистов. — Я их не люблю”, — добавил он под общее сочувственное кивание. Это уйгуры — тюркский народ, живущий в оазисах Такла-Маканской пустыни уже несколько тысячелетий. Мумии умерших здесь в III веке нашей эры, сохранившиеся в сухой жаре столетий, — останки белых людей. Вдоль горных хребтов, по пустыням здесь в древности тянулись караваны “шелкового пути”, останавливаясь в Турфане и в Кашгаре по пути в Самарканд, Бухару и к Средиземным берегам. То, что сейчас называется Уйгурской автономной провинцией Синьцзян, из последних двух тысяч лет контролировалось Китаем в общей сложности менее пятисот. Китай стремился в этих краях установить надежную защиту от набегов с севера и запада, и в середине XVIII века значительная часть Средней Азии была под его пятой. Но через столетие китайскую власть здесь сильно потеснила Россия, и хотя регулярно вспыхивающие восстания Китай жестоко подавлял, мусульманский регион оставался во многом за пределами пекинской власти. С 1911 по 1949 год Синьцзян управлялся местными деспотами, которые приветствовали как гоминьдановскую, так и советскую поддержку, но использовали ее исключительно в личных целях. К середине нашего века коммунистическая армия Китая восстановила полную власть Пекина.
В 1949 году китайцы составляли всего лишь 8 процентов населения Синьцзяна, к 1957-му их доля выросла до 23 процентов, а сейчас составляет почти 40 процентов из 16 миллионов живущих в провинции. Тридцать лет назад, во времена Культурной революции, китайские хунвейбины уничтожали мечети, священные книги, заставляли мусульман выращивать свиней, а перед вступлением в партию съесть свинины. Продолжающиеся атомные испытания в Синьцзянских пустынях, отравившие некоторые районы, не располагают население к центральным властям. Возникновение новых стран в Средней Азии, отколовшихся от коммунистической империи, заманчиво своим примером для многих в Синьцзяне. Исследования показывают, что, кроме уже найденной здесь нефти, велика вероятность существования значительных, еще не обнаруженных залежей; недостаток энергии в самом Китае только увеличивает намерение Пекина ни при каких обстоятельствах не допустить даже разговоров об отделении, а это самое намерение только усугубляет недовольство уйгуров по отношению к китайцам, “ворующим” их национальное достояние. Потому не удивительно, что более семи миллионов уйгуров и миллион с лишним казахов косо смотрят на переселенцев с Востока, и нередкие взрывы подложенных бомб громко напоминают Пекину о местном отношении к “автономии”.
“Синьцзян будет независимым, скоро...” — уверенно говорят многие уйгуры и казахи. Экономические связи со странами Средней Азии продолжают расти, и экономическая жизнь провинции кипит. Русские челноки из Новосибирска отсылают товары домой контейнерами через Казахстан. Здесь не чувствуются те отрешенность и безнадежность, которые удручают тибетцев и печалят посетителей их земли. Здесь у китайцев часы показывают пекинское время, а у уйгуров — на два часа раньше (постоянно приходится спрашивать: по синьцзянскому или по пекинскому?). Присутствие китайцев смягчается еще и тем, что на сегодняшний день они являются практически единственным значительным источником инвестиций в регионе. (При всем желании среднеазиатских стран также вложить деньги в Синьцзян у них нет лишних средств для этого.) По мере роста этих (и заграничных) инвестиций Синьцзян будет чувствовать себя все крепче, но и Китай будет все более заинтересован в нем. Алма-Ата и Бишкек хотят стабильности в регионе, и вряд ли сепаратистские движения у их границ были бы им на руку. Дружба с Китаем для них важна, и можно предположить, что визит Цзян Цзэминя в Казахстан в июне этого года (где обсуждались майские взрывы бомб в Синьцзяне) увенчался взаимопониманием. То, что в Синьцзяне есть активное желание отколоться от Китая, что при своей численности и экономическом положении уйгуры и казахи являются динамичной силой в жизни провинции, и то, что они культурно, этнически и религиозно намного ближе к мусульманскому миру, чем к китайскому, — вне сомнения. Но для отделения от метрополии нужен сильный толчок. Это, как мы видели, в Пекине четко понимают и, разумеется, стремятся избежать каких-либо взрывов и даже поводов для напряженности. В противном случае остается только армия, со всеми сопутствующими осложнениями ее применения.
Две общие тенденции конца XX века видны и в Китае. Даже самые малочисленные народы планеты громко и уверенно требуют и завоевывают себе независимость и в то же время стремятся не отстать, не изолироваться от несомненной “глобализации” мировой экономики. Пекин все больше говорит о необходимости интегрировать периферию в экономическую жизнь страны, поделиться с ней плодами экономического успеха, не давать ей отстать. Но к концу XX века не видно примеров процветающих многонациональных империй. Быть может, Китай сможет стать таким примером, но для этого ему придется проявить не меньше политической изощренности, чем за последние пятнадцать лет проявил он экономической.
Москва.
Март — июль 1996.