В Киеве вышла очень важная книга - поэтико-прозаический сборник в двух частях: "Практика" и "Теория". Поддержку в его выпуске оказали Российское и Украинское министерства по делам национальностей. (Такое бы единение да в вопросе о Черноморском флоте!)
Возможно, впервые с момента распада "единого культурного пространства" (так обычно целомудренно величают крах Империи) мы становимся свидетелями "коллективного сознательного" группы сочинителей, объединенных потребностью самоидентификации.
Необычность же самоопределения состоит в том, что основной темой рефлексии является, собственно, не то, что и как сочиняется (литературоведческий анализ), не то, про что сочиняется (анализ тематический), но то, на каком языке, где и по отношению к чему (иной культуре, среде, языку) сочиняется. То есть предметом самоанализа становятся культуро-био-географические особенности поэтов, волей Рока обретших новую реальность.
Вторая, теоретическая, часть значительно меньше первой по объему, но для нас представляет больший интерес, поскольку авторы пытаются поставить в ней общие вопросы, которые в переломные эпохи могут определить стратегические цели, то есть помочь: а) сохранить то, что оказалось под угрозой исчезновения, б) нащупать новый художественный язык, соответствующий новой реальности. Она же, увы, трагична: впервые русская культура и ее представители оказались в ситуации внешней по отношению к национальной культуре, причем, с точки зрения последней, не просто внешней, но несущей угрозу ее собственному существованию.
В первой части опубликованы стихи восьмидесяти пяти авторов. Самой младшей участнице - А. Каплиенко - одиннадцать лет. Многие из пишущих представлены одним-двумя стихотворениями. Главное отличие от, например, всем памятных "Дней Поэзии" - территориальное. Авторы - или киевляне, или бывают в Киеве, как-то с ним связаны. Конечно же, прописка или виза - малые основания для создания поэтической школы. И большей частью здесь мы имеем дело с результатами не поэзии, но стихотворчества.
Если стать на точку зрения М. Гаспарова, разница между плохим и хорошим произведением - плод чистой случайности, но нам, в свою очередь, кажется, что подобный взгляд - плод рационалистического отчаяния: действительно, почти невозможно в общих и для всех убедительных терминах описать отличие "хорошего" стихотворения от "плохого". И все-таки параметры "плохого" стихотворения поддаются определению, притом не только на уровне версификации (немотивированная рифмовка, случайные сбои в размере, неудачные инверсии и т. п.), но и на семантическом. Плохие, слабые стихи всегда "частичны" по отношению к своим первообразам. То есть: в поэзии существуют некие идеальные тексты, не только и не столько впервые, сколько максимально интенсивно описавшие нечто неформализуемое (эмоции, ассоциации, воспоминания), нечто, именно и только в них явленное, искусственным путем (подражание, перепев) не воспроизводимое. Большинство же предлагаемых в "Практике" текстов воспроизводят как раз чужие качества (формальные, языковые, образные), свидетельствуя о наличии самого опасного литературного вируса - вторичности. Что, помимо чисто индивидуальных недочетов, стало причиной этой печальной картины, скажу ниже. А пока замечу, что причины внешние - например, отъезд наиболее талантливых - вряд ли могут объяснить суть происходящего и являются, скорее, следствием глубинных тенденций в нынешней литературной и, шире, культурной ситуации на Украине.
Здесь же отмечу одну явную особенность сборника: наиболее яркие стихи написаны женщинами. Возможно, бульшая психическая гибкость позволяет поэтессам выдерживать удары неумолимой Судьбы и точнее переводить их на язык литературный. Но начнем мы с патриарха русской поэзии на Украине.
Леонид Вышеславский - поэт несомненно состоявшийся, но вот уже многие годы пребывающий в кругу одних и тех же тем и приемов. Именно осознаваемая им самим скромность поэтического хозяйства не позволила ему стать ни лидером, ни учителем молодых киевских поэтов. И во включенной в книгу подборке стихов он, верно определив и точно обозначив тему, так и не смог перебороть привычку к простому называнию: описанная им реальность распада не обрела трагического накала.
Стараюсь понять: что же все-таки сталось?
Зачем неотвязчиво, неотвратимо
на многих волной накатилась усталость,
как в пору крушенья имперского Рима?
Среди более молодых и, соответственно, менее или вообще неизвестных поэтов следует выделить нескольких, добившихся относительных удач. Стихи Натальи Бельченко (студентки филологического факультета КГУ) отличает точность ритма и развитая культура поэтической речи. Да и предметом ее лирических медитаций в первую очередь становится Язык: "Язык ли это есть? Когда-то был язык / Подсушенный листок, укрытье скарабея, / Гортани и губы колеблющийся стык..." Кроме того, Бельченко использует интересный прием, который мы условно можем назвать поэтической травестией. Видимо, ей кажется, что ее голос прозвучит интенсивней под мужской лирической маской:
Спой мне песню, как в трагичном
И привычном декабре
Я кричал "сарынь на кичку"
С ржавым дротиком в ребре...
Но подобная поэтическая смена пола опасна перерастанием мужественности в грубоватую невнятицу: "И тянется тоска моя гнедая/ Откусывать язык небытию" - или: "Я на сердце свое первородно губами наполз".
Той же болезнью, что и Вышеславский, - отсутствием поэтической энергии - страдает Елена Волковая:
Дали мне предки, глядящие строго
Из зеленеющей глуби времен,
Право на слово, на жизнь и тревогу,
Боли и памяти русский закон.
Лучшее, на мой взгляд, стихотворение сборника также принадлежит поэтессе, причем ясность и жесткость, точную и мерную поступь ему придают трехстопность и мужская рифма в самом "пешеходном" русском размере - амфибрахии:
Янтарна тихая плоть,
покорная жидкая прядь.
Наверное, знает Господь,
кому и за что умирать.
Сквозь воздух, сквозь все времена,
сквозь стыдное облако мук
так чувствует боль тишина,
когда выпадает из рук
какая-то миска с крупой,
какой-то последний пятак...
Наверное, знает скупой,
кому умирать натощак.
Мы были средь звонких светил
босыми простыми людьми.
Ну что же ты, Господи Сил,
возьми, но потом прокорми
соленой селедкой простой,
чернеющим сердцем гвоздя,
вселенской, как свет, красотой,
которую выпить нельзя...
Следует отметить, что автор - Елена Зуева - училась в Москве.
Среди мужчин бы выделил А. Кабанова, наиболее самостоятельного, со своим поэтическим миром, художника. Интонации его близки той линии русской поэзии, которую можно условно окрестить "ироико-ироничной" (А. Введенский, поздний Г. Иванов, Ю. Одарченко, Т. Кибиров, С. Гандлевский во фрагментах etc.): "Чижик-пыжик пышет жаром, / пахнет спиртом птичий пот, / медь сияет, и недаром / хор пожарников поет..." - или: "Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем, / но их стригут в упор, их кормят состраданьем. / Вы сможете не спать, вы сможете не плакать: / в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть / несется, гоп-ца-ца! шальная птица-тройка, / кровавого сенца откушавши. Постой-ка! / ...Люблю твои глаза. Светает еле-еле: / все пробки в небесах опять перегорели".
Его образы лежат в пограничной между безвкусицей и поэтической смелостью области, и, естественно, к той или иной границе их приближает интонация подлинной или наигранной боли. "Поэт - сплошное ухо тишины / с разбитой перепонкой барабанной" - метафора раннемаяковского типа. Стихотворение же "Мифосмешение" (с явным мандельштамовским подтекстом) неудачно; например, стих "опять богам наставили рогов" напоминает коммунальную сплетню, не более.
Обращают на себя внимание отдельные сюрреалистические строфы С. Щученко: "Движенье кисти завершает па / и плавно погружается во тьму, / где падают снежинки - черепа / по траектории немого почему. / Где в полночь осыпаются мосты / и глохнет крик на взмахе топора..." Самое удачное в его цикле "Ни единым словом" стихотворение опирается на дактилическую перекрестную рифмовку, что придает ему песенное и оттого искреннее звучание:
Это все ягоды - горькие, сладкие,
все перепутали - с ног да на голову.
На карусели цветными лошадками
выпали и разбежались по городу.
Вот, собственно, и все, что мы смогли отыскать в глубинах "братской могилы". "Вышло не густо", говоря словами того же С. Щученко. Не вдаваясь в анализ того, возможен ли в принципе успех в поэтическом сборнике с подобным способом отбора авторов, мы займемся более важной проблемой: почему на фоне отдельных ярких строк, строф, стихотворений отсутствует первый план - состоявшийся поэт, выразивший через свой личный мир окружающую его и быстро остывающую Вселенную?
Во второй части сами поэты размышляют о том, составляют ли они единую киевскую школу русской поэзии. При этом амплитуда ответов колеблется от категорического "нет": "Поэтической школы в Киеве нет, так как талантливые люди из Киева уехали" (И. Карпинос) - до столь же категорического "да": "Русская школа поэзии в Киеве есть. Она не может не существовать, коль скоро существуют русские поэты" (В. Шлапак). Причем второе положение достаточно детально развивается в некоторых статьях. Так, организатор издания Алла Потапова, она же участник и поэтической и теоретической частей, она же президент ЛИКа (литературно-интеллектуального клуба), вычленяет три, на ее взгляд, основные тенденции именно киевской школы: 1) талантливость, 2) углубленное отношение к слову и 3) то, что "киевские русские поэты... много печатаются". Но совершенно очевидно, что любой из трех пунктов не является отличительной чертой той или иной школы.
Более дифференцированный подход демонстрирует составитель сборника, участник поэтической и теоретической глав, В. Дробот. Он перечисляет "6 особенностей русской поэзии Киева: 1) избранность, 2) гонимость, 3) стоицизм, 4) сплоченность, 5) чувственность, интеллигентность или лиризм, 6) колорит". Но стоит вглядеться, и мы опять-таки увидим, что ни одна из этих особенностей не является, во-первых, присущей исключительно киевской школе и, во-вторых, не характеризует самый способ письма, не определяет основные темы, не описывает культурные ориентиры, не указывает на собственный поэтический генезис и никак структурно не очерчена. Само понятие поэтической школы (а это не кружок, не литобъединение) оказывается размытым, школа - она и направление (В. Мацуцкий), и "вопрос... нашей совести" (Е. Чуприна), и "проявление воли" (И. Янович).
Более трезвой выглядит статья М. Ивченко. Автор подвергает анализу то, без чего возникновение школы вообще невозможно, - реальный литературный процесс (а не спорадические собрания, поэтические вечера, выпуски альманахов и журналов). Литературный процесс - живое и постоянное единство индивидуума и культурной среды. Есть ли на Украине культурная среда, ориентированная на нынешнюю Россию, - вопрос другой, как говорят в бывшем русском городе Одессе.
Лапидарна и непротиворечива формулировка А. Домбровского: "Я полагаю, что на всех территориях, так или иначе находившихся под протекторатом русской государственной администрации, исторически обоснованно и ситуативно корректно существовала и доныне существует русская литература, в частности - русская поэзия". Но если доводить дефиницию автора до логического завершения, то русская поэзия на Украине должна исчезнуть или приобрести статус эмигрантской. Возможно, в этом есть доля истины.
М. Петровский в своей статье "Инкогнито к нам едет ревизор" пытается прозреть будущее киевской поэзии сквозь "магический кристалл" славной истории матери городов русских. Экстраполяции, к сожалению, в культуре почти не работают. Увы, имена прославленных киевлян - С. Булгакова, Н. Бердяева, Л. Шестова, М. Булгакова, А. Вертинского, К. Паустовского - если и сулят появление новых столь же блестящих деятелей культуры (земля украинская богата на дары), то при этом указывают и направление, в котором рано или поздно двинутс гипотетические таланты, - на Восток, в Россию, а оттуда - не исключено, что и на Запад - в Европу или США.
И поэтому надежда на возможное оправдание поколения тем грядущим персонажем, кого автор остроумно называет "ревизором", уничтожается сослагательностью предположения: "Завтра, быть может, кто-то... станет поэтическим выразителем эпохи, ее неотменимым и незаместимым знаком".
Но ведь может и не быть.
Вот какие напрашиваются выводы.
Киевская поэзия уже никогда не будет русской, но и эмигрантской, возможно, не станет. Ей вполне может быть уготовано место этнографического казуса, провинциального недоросля. "Моя ребяческая спесь / да томик Тютчева в кармане" - так писал один из действительно интересных киевских поэтов, увы, в данный сборник не вошедший, Б. Марковский. Он "учился" у Мандельштама и Тарковского, а ныне живет в Германии и переводит Рильке. "А в левом боковом кармане / Страницы Тютчева в крови" - так писал малоизвестный у нас эмигрантский поэт из "незамеченного поколения", князь Н. Н. Оболенский.
В общем-то, та же тема. Но в одном случае - "ребяческая спесь", в другом - кровь раненого офицера...
Итак, книга действительно очень нужная, оказывается нужной именно фактом своей отрицательности, отсутствием сильного самобытного голоса. Как архимедова вода, она образует среду, из которой может быть вытолкнуто что-то и впрямь весомое.
Главным же свойством этой среды является эта самая "ребяческая спесь", отвлеченная созерцательность, клюквенный сок вместо крови, в общем - теплохладность. "Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" - вот самое страшное предупреждение художнику в перспективе конца.
Рушится Империя, родной, до боли знакомый, пронизанный судьбой любимых поэтов язык вдруг оказывается иностранным, страна, в которой ты еще вчера жил, - заграницей, а собственная - географическим местом обитания, штампом для регистрации, а в лучшем случае - некрополем, городом, стоящим на обломках еще недавно Великой Культуры, музейным стендом, говорящим о прошлом на языке развалин. Это же - малый Апокалипсис, и нужно что-то делать, но никак не плыть по реке, которая неизбежно впадет в ледяное озеро на дне Ада.
Или - стать изгнанником в собственном дому, со всеми вытекающими последствиями: вселенской тоской по оставленному Отечеству, вечным комплексом чужеродности, неприкаянным странничеством, болью из-за невозможности вернуться; И. Бунин, Г. Иванов, Б. Поплавский - вот тени великих изгнанников, сделавших потерю победой над временным.
Или - принять и восхвалить новый порядок, стать его верным певцом, забыть, вычеркнуть прошлое (крик боли у "холодного" Набокова, когда он отказался от родного языка), проклясть Империю, сбросить себя прежнего, как змеиную кожу, и выйти рожденным заново, чтобы из боли и ненависти сотворить еще небывалые слова о новой Отчизне.
Или - отказаться принять новую действительность, жить прошлым и беречь его в тайниках своей души, сделать отверженный русский язык языком мифов, тем языком, на котором разговаривали герои и гении в сагах и сказаниях, и воспевать ушедшую Россию - заплатив за это отверженностью и чуждостью.
Любой из этих путей есть подвиг, есть крест, но лишь взвалив на свои плечи такой груз прошлого и боли можно стать поэтом.
Но этого нет - от растерянности ли, от слабости?
В. Стус был бульшим "империалистом", чем нынешние созерцатели, - он ненавидел и проклинал Империю, и из боли возникла великая Поэзия.
И. Бродский бежал от Империи, но боль настигла его из прошлого (любовь, Петербург, Нева) и пропитала собой лучшие стихи.
А. Тарковский остался и принял молчание и пустоту вокруг себя как плату за возможность "прямой свободной речи".
И главным был даже не масштаб их дарований, но дерзновение, с которым они шли до конца.
Среди участников сборника, бесспорно, есть люди одаренные. Но для них онтология стала филологией, филология превратилась в клуб. В их словах нет боли и ужаса, нет страха и страсти, нет осознания того, что мир, из которого все мы вышли, - кончился раз и навсегда и надо или воспеть эту кончину ценой своей судьбы, или признать свое полное и безоговорочное поражение в борьбе с эпохой.
Александр ЗАКУРЕНКО.
Киев.