Однажды — в 1979 году это было — мне показалось, что я нашел землю обетованную. На острове Межник в Рдейских болотах при Русском озере. Два дня до него в апреле по донцам — нерастаявшим линзам льда подо мхом — добирался с Тайгой, собакой весьма интеллигентного вида, которую одолжили мне в деревне Ратча.
И там судьба послала мне испытание на живучесть. Пока копал огород, чтобы под пленки и банки посадить хотя бы семена капусты на рассаду, благороднейшая Тайга сумела расстегнуть носом молнию в палатке и увела у меня наволочку с сахаром, двумя ковригами хлеба, салом, крупой и бесценной неприкосновенной флягою спирта. Я даже сначала подумал, что это сделал какой-нибудь бродяга, но, когда увидел разгрызенные пачки супа и нетронутую банку кофе, догадался, чьих лап это дело. Мелькнула даже мысль — схватиться за ружье, чтобы ею, собакой, как мой дядя в блокаду, питаться далее. Но только оглянулся вокруг, как увидел воровку-телепатку вдалеке, скачущую с кочки на кочку в сторону деревни.
Долго потом по кустам искал собачью захоронку — ведь где-то же она спрятала еду, — но так и не найдя ее, стал срочно делать мережу из захваченных с собою картофельных сеток. И далее, поставив ее в протоке озер Межник — Русское, питался вперед только окунями, потом, после некоторых поисковых усилий, наткнулся на черемуховый куст со ста двадцатью тремя сморчками — до сих пор помню эту радостную цифру, — а потом уже, с первого июня, пошли сыроежки, позже, углубляясь в лето, полез вокруг палатки всякий гриб вплоть до боровиков молодых, а если повременить с их выкручиванием, и старых. Молодые я жарил, а старые сушил впрок, насаживая на рябиновые шампуры над тлеющим костром, и черви, как мелкий дождь, страдая и треща, сыпались и сыпались в огонь, не вызывая сочувствия.
Потом заработал огород: редиска, салат, укроп, огурцы, горох, сначала лопаточками в суп с молодой картошкой, затем лущеный, и уже осенью настоящие свекла и картошка. Капуста наросла только к октябрю.
А еще мне Тайга нанесла урон случайный, тут ее особой вины не было, — уволокла вместе с наволочкой не только флягу со спиртом, но и спички. И наступил день, когда я утром, как ни старался, не мог раздуть огонек от последнего, мигнувшего на прощание красной точкой, уголька. Но все же, испробовав разные способы, я его к полудню в конце концов добыл.
Стрелял ватным пыжом в небо — но он так и не заалел. Бил по капсюлю — но он так и не пыхнул. Выглянуло солнце — но ни очки, ни осколок бутылки не давали нужной для добычи огня фокусировки. Получил драгоценное пламя путем трения сухой дубовой палочкой меж двух спиннинговых катушек, закрепленных на граненой палке друг против друга.
...Ушел я от Русского озера через год, не выдержав все-таки одиночества. Сначала-то хорошо: тишина, ни радио, ни газет; да и был красив остров — на одном конце сосны, на другом березы, черемуха, липы да с десяток яблонь по двум бывшим хуторам. Но я не отшельник какой, не столпник тем более. С семьей бы другое дело — но у семьи другие взгляды на жизнь.
Жить на необитаемом острове можно, ежели иметь выживательную аптечку. Пусть в ней будет несколько блесен, кремней-цилиндриков с огнивами, топоры-лопаты, семена и соль да метра четыре пленки в придачу. Все остальное приложится: ложку можно вырезать из мягкой липы или вставлять в расщепленный прутик раковину-перловицу. Впрочем, не будут лишними и десять — пятнадцать метров сетки-тридцатки. Ловля рыбы на крючок требует времени, которое вначале лучше б тратить на огород, обустройство жилья, сооружения столика и скамейки под ивой, да чтоб выход из шалаша смотрел на закат и травяные горизонты с блеском воды — по краям моей, районного масштаба, ойкумены.
Землянка же роется желательно на песчаном бугре, размером два на два, но при этом оставляется недорытым место для лежанки, которое вы потом застелете сеном или еловым лапником, и место около головы — для печки, сделанной из ведра. Трубы же вяжутся из консервных банок.
...Первую свою щуку на два килограмма, которая даже тяпнула меня за мякоть ладошки, я поймал во втором классе. И когда началась война, в эвакуации на Миасе (Урал) уже серьезно добывал на переметы все лето плотву и окуней, а мать сушила их в русской печке на зиму. После войны увлекался копчением подлещиков и язиков в бочке на Карельском перешейке. Мы тогда только что завоевали его, и рыбы в разных “ярви” было в первые победные годы пропасть. А потом торговал ею около пивных шалманов, опасаясь, правда, милиции.
На Чукотке, в армии, был зачинщиком ловли сайки — полуфунтовой тресочки — из-под двухметрового льда. В пулю впаивались самодельные крючки без насечек, а жилку приходилось вытягивать из шинельных отворотов (их ею портные на материке укрепляли); правда, потом отвороты при ходьбе хлопали, как слоновьи уши.
Да и на Дальнем Востоке, после северов, на Даубихе Арсеньева, питался касаткой-щелкуном; в бухте Посьет — красноперкой и камбалой с навагой; на реке Сейфун под Уссурийском ночные, с фонарем “летучая мышь”, ловли сомов навсегда врезались в память. И карасей в протоках той же реки, червонного золота, в тарелку величиной, и серебристых трехкилограммовых сазанов я относил в нашу гарнизонную офицерскую столовую, тем самым разнообразя меню из пшенных, всем надоевших, каш и почему-то, как на Чукотке, размоченных кругов сухого картофеля.
И вот наконец после демобилизации, работы на “Большевике” в Ленинграде нас, молодоженов — Марка и Тамару Егоровну, — ожидал Новгород. Давно это было, в 1958 году, когда конструкторская зарплата не превышала тысячи дореформенных рублей. Но помогли нам обзавестись диваном, телевизором “Рекорд” и некоторым тряпьем налимы Сиверского канала. Я их ловил на те же переметы и с такой же “летучей мышью”, как и на Дальнем Востоке перед ледоставом. Кооперативную квартиру добыли нам зимние щуки. Тогда еще инспекция не запрещала жерлиц и капканов, да и переметов не трогала. Позже она стала решительней: проедет с огромным якорем за кормою своего катера по всем уловистым местам и выдерет все подряд из воды — будь то сеть, другая снасть, вплоть до закидушек, если зазеваешься. Но почему-то с главной бедой — с загрязнением вод заводами, химкомбинатом — наши инспектора боялись бороться. Может, потому, что шла очередная индустриализация всей страны, очередное взятие “милостей у природы”, а партия была наш рулевой: попробуй опечатайнеочистные сооружения — сразу же вылетишь из нее с известными последствиями!
...Теперь охрана встает хоть и рано, но стала другая: лови рыбу капканами и сетями, сквозь пальцы — в переходный период — смотрит она на нас, а со стариков и билетов рыболовных не требует. Хочешь, жарь ее (рыбу), хочешь, копти, хочешь, тут же у речки, на трассе Москва — Новгород — Петербург, торгуй ею. Что я и делал два года назад: по пять кусков прутик. К тому же на Вишерке грибы лезли в корзинку сами, пару ведер черники набрал, клюквы попозже плетенку. И главное, из-за подорожания топлива, безо всяких запретов, само собою, перестали сновать туда-сюда моторки, отменили водомет “Зарю” из-за нерентабельности — он своими огромными волнами тысячами выбрасывал малька на берег; и рыбешка снова засновала стайками по принадлежащим ей плесам.
Всего-то три года с небольшим прошло после “либерализации цен”, в том числе и на топливо, а посмотрели бы вы, какой я рыбы в черте Новгорода, около Антониева монастыря, наловил 25 марта 1996 года! А щуки какие хватают на живца! Тут же сфотографировал себя автоспуском, встал со льда и через пару часов в фотоателье “Новосад”, на Петербургской, бывшей Ленинградской, улице, имел несколько снимков, которыми теперь хвалюсь перед новгородскими рыбаками. (И очень жаль, что в молодости был лишен таких сочных красок. Не дай Бог, если снова возникнет “железный занавес” и пленка “Кодак” будет заменена блеклой “Свемой”...) А все потому, что наметилось очищение вод от прошлой заразы.
Только не ленись, человече, не требуй у кого-то “дай-дай-дай”, а сам борись за свою выживаемость. К примеру, у нас в семье в среднестатистическую корзинку одежда давно не входит. Мы, как охотники, бродим в конце месяца по залам гуманитарных помощей, их у нас развелось видимо-невидимо: ДК Попова, кинотеатр “Родина” — верхний зал, поликлиничный барак № 2 и так далее. Цены на ненужные Западу вещи доходят до тысячи рублей за кило, а в некоторых конкурирующих местах (Центральный рынок, гимназия на улице Комсомольской) третий килограмм отдается бесплатно. Теперь у меня и у внуков есть надежные рыбацкие плащи из туманной Дании, у жены — кожаная длиннополая “голландия”; из трех пуховичков я сшил отличный спальный мешок; а как-то зашел на Славную, 60, где зал у Общества глухих уже более года арендован “гуманитариями”, взвесил джинсы, с первого захода, правда, деньжат не хватило, так я приткнул их в укромное место за вешалкой — и через пару дней ходил-гордился по городу в полуновеньких брюках. Да и не только я — весь Новгород ходит в полуновеньком. А пенсионеры, безработные, да и работающие в выходные дни кутулями закупают это тряпье и везут его по деревням — всюду же свободный рынок в виде сообщающихся сосудов. Иные до ста тысяч рублей в день вытягивают из зажиточных сел вроде Белой Горы. Да еще семечки везут с собою обратно в освободившихся сумках — для продажи их уже здесь стаканами.
Конечно, я буду голосовать за реформы, за западников, потому что наконец понял, что рулевой своей жизни сегодня — это я. Ну да еще Тамара Егоровна, потому как покупает выловленную другими плотву — у нас повсюду открылись базары и базарчики — по 2500 рублей за килограмм (1996 год, март) и делает из этой мелочи с помощью мясорубки котлеты. А если к вечеру дождаться прихода 110-го автобуса из Наволока на Ильмене, когда из него вываливаются с ящиками продрогшие рыболовы, то и того дешевле.
Прежде мы катались на лыжах по окраинам городским просто так, а теперь — со значением: однажды подобрали резиновые сапоги с одной дырочкой всего, в другой раз нашли выброшенную на берег дюралевую лодку “Прогресс”, позвали сына с товарищами и перетащили ее в кусты, с тем, чтобы, как только наступит половодье, поставить на нее парус вместо мотора, длинная жердина с доскою на конце нам будет служить веслом, и релять себе (лавировать) против разных ветров на Ильмене. Тем более я только что купил в универмаге “Русь” дешевейшее финское полотно длиною 60 метров за 78 тысяч рублей. Наделал “вечных лампочек”, сдал их в магазинчик на проспекте Московском безо всяких проблем и на выручку купил сетку-тридцатку.
У нас в городе налицо пять лодочных станций, и старые, отслужившие свой срок лодки выбрасывают за ограды стоянок — выбирай из них что душе угодно, плыви на все четыре стороны на списанной посудине. Так я однажды, на закате “застоя”, подговорив еще четырех приятелей, и сделал, чтоб сплавиться на шитике вниз по Волхову и далее выйти на Ладогу, а там видно будет. Правда, двое моих спутников через пару дней, переночевав на родине Рахманинова в Онего и постояв на развалинах державинской Званки, меня покинули. Со мною остался только сельский врач из Борков Рафик Кадыров, и мы с ним — когда даже в Ленинградской области не удалось обзавестись продуктами — спаслись от голодухи только рыбой на Орловском мысу на Ладоге. На дорожку попадался очень крупный окунь и щука, и что интересно, опять на мои приманки из эпоксидки — по сравнению с обычными блеснами, даже “байкалом” — хищник шел в отношении пять к одному.
И еще вспомнилась из тех “предстартовых” времен — может, это к делу и не относится — встреча с Сергеем Михалковым.
Когда я наконец добрался до Валаама и вплыл в Монастырскую бухту, то увидел его сначала рядом с заросшим бурьяном памятником Ленину, с сеткой в руках, из которой в разные стороны топорщились сиги, а потом встретил осеняющим себя крестным знамением в Преображенском соборе, хотя на дворе стоял только 1984 год и это было еще опасно. Мелочь, врезавшаяся в память.
И еще, помню, покупал на Валааме вкуснейший, дышащий белый хлеб, внедренный в прошлом веке знаменитым настоятелем Преображенского монастыря игуменом Дамаскином. Рецептура выпечки через все разоры 40 — 70-х сохранилась на Валааме и посегодня — разве не чудо?
Думал я оплыть Ладогу и привязать в конце концов утлый свой челн к цепи “Авроры” в городе на Неве. Вышло же по-иному: подарил свой верный шитик валаамскому леснику и на теплоходе отчалил с Валаама.
С тех пор я все искал и искал пристанище неподалеку от ставшего мне родным Новгорода. Наконец 1995 год оказался урожайным: обнаружил несколько подходящих для постоянного и временного поселения мест, приступаю к их описанию.
Ручей Мутницкий. Он впадает во Мшажку, а она начинается от шоссе Новгород — Москва в двадцати километрах от моего города. И вот на одном из рукавов ручья я увидел дамбу. Ее построили, когда “преобразовывали природу”, а дорогу не подсыпали, и дамба была бесхозная, беззащитная, сдерживая эдак гектаров в пять окруженный дубами водный разлив. Первую ночь — накрапывал дождик — я провел в ее проходной трубе. Люблю спать в таких бетонных мавзолеях: с одной стороны, безопасность полная, с другой — не надо возиться с установкой палатки. Только требуется затянуть со стороны розы ветров дыру пленкой, чтобы в трубе не дуло, а в зависимости от настроения можно вообразить себя то вождем, то покойником, я же, покачиваясь в лодке, как в люльке, вспоминал детство.
Палатку я поставил на другой день прямо на дамбе, вставив в трубу мережку, сделанную из подобранной сетки. Вы же, если поселитесь в этих местах, создавайте ее из ивняка. А чуть позже перешел жить в задамбовый разлив, в березняк, напичканный “КП” — красноголовиками и подберезовиками, так обозначил я их на карте. Напротив же — на той стороне — росли в дубах “СС” — сыроежки и свинушки. Последние я, вырыв ямку и отварив их, прямо горяченькими закапывал в пленке в сыру землю, чтобы через три дня есть готовое соленье. Жил бы с весны здесь — посадил бы на острове в пять соток, что возвышался посреди водоема, картошечки. А еще можно запрудить эту разливину и, выпуская понемножку воду, все лето иметь к столу свежую рыбу.
У меня в те августовские дни щурята то шли в ловушку, то не шли, и я, конечно, как и большинство моих земляков, в отличие от телевизионных болтунов, знал, в чем дело. В трубе, да и не только в ней, из-за почти безуклонной местности по всей Новгородчине (“среди равнины полудикой я вижу Новгород Великий”) вода течет в ручьях и реках весной, а иногда и летом, и осенью, то в одну, то в другую сторону. Ветер и непогода тоже меняют ее направление. То есть у нас можно не только дважды, но и трижды, а то и более вступить назло поговорке в одну и ту же воду.
Правда, в древности новгородцы воспринимали это явление как перст Божий. В XII веке решили изгнать из города погрязшего в грехах епископа Иоанна, посадили после крикливого вече его на плот: плыви, владыко, прочь, помни Новгородскую республику! И вдруг взволнованные бревна стали возвращаться обратно. Пришлось перед иерархом каяться, просить у него прощения.
Ну а рыба, как известно, откликаясь на те или иные завихрения в природе, двигается в большинстве своем навстречу течению, чтобы хватать побыстрее разных крошек-мошек с небесного или барского стола. Потому мне пришлось уже вторую ловушку поставить с другой стороны бетонного кольца и вытряхивать попеременно щучек то с северной стороны, то с южной.
...Тем же переселенцам, которым не по душе будут новгородские просторы, кто больше тянется к лесным массивам и лишен предрассудков, могу предложить на слиянии Мшажки и Черной речки некий таинственный мыс. Берег высокий, дубы вековые, задумчивые, на удочку и в сетку лезут беспрестанно “НЛО” (налимы, лещи, окуни), но, увы, хотя за нашим становищем росли вкуснейшие “КГБ” (красноголовики, грузди, белые), а по Черной речке, где посырее, множились “ГКЧП”, мы собирали из них только лишь половину аббревиатуры — козляков и подольшаников. Свойства же говорушек, “рыже-бурых, перевернутых”, неизвестны. А по поводу чесночников советую обратиться к “Третьей охоте” Владимира Солоухина. По справочникам они относятся к роду негниючников, и хотя прозаик пишет, что настригал их ножницами по полной корзине (бумага все стерпит), съедобные свойства их не определены [1].
Ко мне теми днями приехала наша Тамара Егоровна с внуком Мариком и собачкой Кузей. Но прожили мы на этом странном мысу совсем недолго. Во-первых, по вечерам “в лесу раздавался топор дровосека”. С утра, зарядив пугач перцем и золою (от ружья я несколько лет назад отказался), двинулся в направлении, указываемом тявкающим Кузей, и через десять минут увидел вырубленную площадку леса, покрытую яркими мухоморами, над которыми кружились, приземлялись, порхали крапивницы, капустницы и лимонницы. Самое удивительное, что поваленных стволов нигде не было видно, как и трелевочной дороги от свежей вырубки. Словно четверть гектара леса кто-то поднял и перебросил прочь отсюда по воздуху!
А во-вторых, на третий день раздалось тарахтение лодочного мотора марки “Л-12”, все ближе, ближе, — в ручей осторожно входила расшива, причалила к нашему берегу, и два хмурых мужика, не обращая на нас внимания, не здороваясь, деловито установили между берегом и лодкой толстенную доску и начали ломами скатывать на берег... огромный гранит. Я стал им помогать, и в конце концов, после того как мы его вкопали под деревом, они с нами разговорились. А уж с бутылочкой “Цитрона” из моей неприкосновенки, да и салат Тамара Егоровна сделала из настоящего чесночка и свежих огурчиков отменный, и вовсе стало чем помянуть Павленко Ивана Михайловича, 1918 года рождения, прошедшего две войны и теперь вот пропавшего без вести здесь, на этом мысу, — тестя одного из этих мужиков, электрика Жоры из Холыньи. Теперь он будет называться Павленковским, этот гранитный обтесанный и отполированный памятник.
Мой зять Вася тоже из таких парней. И если что... Пусть только не поставит — явлюсь ночью ему в Юкки под Петербург, где он с семьей проживает.
В конце концов оказалось, что здесь и до Павленко — чуть ли не со времен опричнины — часто пропадали приходившие сюда за грибами люди.
Позже в лесу я встретил несколько таких странных площадок-полян — не вывозят ли наш русский лес какие-нибудь летающие объекты на другие родственные планеты? А может, готовят посадочные аэродромы? Прошу уфологов — они ведь тоже хотят кушать — заинтересоваться этими проплешинами .
Парни посоветовали мыс побыстрей покинуть, что мы на другое утро, продрожав всю ночь от стукотни топоров, которые то приближались, то удалялись (спасибо Кузе, собачка не переставала тявкать, видимо, отпугивала инопланетян), и сделали.
...Теперь приступаю к описанию месячного выживания на Банных речках, когда я практически остался с горсткой одной голой соли. В чем-то ситуация сходилась с межницкой историей, когда меня обворовала Тайга. Только случай здесь был посложнее — и возраст уже не тот (66 лет), да и кофе с сухими супами отсутствовали.
Но вперед о том, как я на эти благодатные речки попал. К ним, расположенным в Зааркажье, ведут две дороги. Одна, малая, — по речке Русской, которая за Малым Лучно будет называться Большой Гриб, а далее превратится в Малый Грибок, которым весною легко можно добраться до вышеозначенных речек.
Вторая водная дорога — более дальняя, но и более надежная — проходит через озеро Ильмень, через Мстинский нос — его сегодня в народе стали называть Коммунистическим, так как на нем без споров у чайного костерка с большевиками-пенсионерами не обходится.
Едва я добрался через Ильмень, Аркадский залив и Рог до этих самых речек, начались северо-восточные ветры, которых озеро очень не любит — оно взяло и взбунтовалось, раскачалось от холодного сиверка, и мой окружной план выбраться из этого захолустья по различного размера Грибам и Русской речке сорвался, так как вся вода из них ушла и они обсохли.
По сусекам поскреб — осталось немного геркулеса, горсточка соли и один бульонный кубик. Пришлось выживать через удочку — мои суставы окончательно от постоянной дружбы с веслом лишились смазки, и я не мог кормиться даже от спиннинга. И Ревун, к которому и вели речки — километровая капля воды с редкими пучками осоки среди блестящих полулысых плесов, — сделался мне опорой. Малек от базарных чаек и внутреннего врага-окуня прятался в этих травах, там и кормился дафниями и планктоном, а окунь поджидал его снаружи пучков, и как только кто-то из малышей высовывался из убежища — не высовывайся, сосунок! — тут же оказывался в желудке у хищника.
Ну а я, естественно, тоже хотел жить и уже, как более технологичный охотник, подбрасывал окуням приманки, обмазанные для большего обмана эпоксидной смолой и обсыпанные боем елочных игрушек. В первые два дня поймал полпуда окуней от ста граммов и до фунта, а потом, когда руки совсем отказались держать удочку, стал ставить переметы. Из сетчатой майки сделал сачок, наловил сколько нужно этого самого малька и снова без больших усилий стал добывать не только окуней, но и щучек, а как-то попалась и пара язей. Мне для выживания нужно было в день два килограмма рыбы. Тем же, кто не любит разные переметы-перетоны, советую ловить ее на закидушки, на тех же мальков, так как червей на лугах, чистых от человеческих признаков и коровьих отходов, было очень мало. Не спеша заготавливаешь дрова на костер, переставляешь палатку (для тепла я ее вечером — в сентябре похолодало — переносил с одного кострища на другое) — и вдруг, всегда неожиданно, как телефонный звонок, заливается колокольчик. И еще одна рыбина заворочается в твоем садке.
Главное — становище устроить около воды. Пусть нет рядом сосен, можно удовольствоваться пятиствольной огромной ивой, в ветвях которой, в зависимости от времен года, то будет распевать свои песни дрозд, то попискивать синицы; полуусохший кустарник вокруг — надежный поставщик топлива. Спалось на теплой земле как на печи, какие-то наглые мышки шуршали за брезентом, обложенным, как кочан капусты, многослойно кусками подобранной пленки. Однажды поутру выполз на свет Божий — а он весь серебрится от инея, только ярко-красные фонарики шиповника горят по берегам Большого Гриба — и вдруг вижу стоящего на Машковском озере рыболова. Он посмотрел на меня, удивился и сказал: “А я вчера видел ваш портрет в „Новгородских ведомостях””. Уезжая в поход, я сдал большую работу в газету о том, как выживал на границе с Эстонией через сапожничество, и теперь закон обратного действия обращался на меня. Иван Ильич из фарфорового поселка Пролетарий, пробравшийся сюда по заморозкам на мопеде, поделился со мною солью, без которой, конечно, мне сложно было бы жить. Ну а я, в свою очередь, передал с ним весточку домой, что жив-здоров, что печень больше не беспокоит (может, ради этого стоит циррозникам уходить в отшельники?).
Вы знаете, дорогие земляки, “голодающие” все-таки большей частью на словах во время митингов, что значит жить без хлеба? Рыбы вареной, жареной, запеченной и прокопченной было у меня достаточно, но хлеба... хлеба... Жизнь моя практически строилась только на рыбе. Одну за другой я привязывал к леске две блесны, чтоб вызвать среди щук и окуней конкуренцию, и брал за час-полтора так нужную мне дневную порцию рыбы в два килограмма. А когда им надоели, очевидно, пластмассовые приманки, стал насаживать настоящих плотвичек на самодельные снасточки — и снова был с добычей.
Соседнее Воскресенское озерко было перегорожено — кем-то когда-то — ржавой сеткой, обмелело до колена, так что элодеи [2] почти лежали на земле. И вдруг из них стали выскакивать одна за другой фунтовые щучки и примерно такие же окуни, буквально вешаясь на крючки.
Спросите — чего ж я, радетель природы, не ликвидировал проволочного заграждения? Отвечаю. Быть может, оно работало тут на деревенского жихаря чуть не со времен подсечного земледелия, и не мне, горожанину, соваться со своим уставом в чужой монастырь. Даже самые придирчивые инспектора это понимают: не от таких доморощенных уловок гибнет рыба, а от химии и дешевого топлива — не устану повторять это и впредь.
Однажды, оставив лодку в замелевшем ручье, я пошел по луговым, нехоженым, в рост человека, травам — и вышел на Бакланиху; неширокой, в два противотанковых рва, в золотой розге и отцветающих белых соцветьях таволги, от которых исходил печальный аромат, в солнечных паутинных бликах была эта никем не посещаемая речка.
И еще помню в могучих дубах остров на Ильмене. Я до него пока не добрался, но и издали чую, кажется, грибные, малость подпорченные временем — никто там, верно, боровиков не собирал — запахи.
И вот теперь зимой, в Новгороде, кого ни спрошу про этот остров, все недоуменно пожимают плечами, даже Валера Скобочкин, рыбак-поозер, знающий Ильмень как свои пять пальцев. А я мечтаю о нем всю зиму и, как только наступит половодье, обязательно, вооружившись десятиметровой сетчонкой, туда отправлюсь — присоединяйтесь, место в байдарке есть.
[1] “Грибы СССР”. М. “Мысль”. 1980, стр. 180, табл. 39.
[2] Элодея — род многолетних трав в стоячих или медленных водах. (Примеч. ред.)