Вячеслава Ивановича Иванова (1866 — 1949), выдающегося поэта и блестящего философа, одного из самых ярких представителей русской словесности XX столетия, нет необходимости представлять современному читателю. Сравнительно известна также литературная и житейская судьба его жены Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (1865 — 1907), прозаика и драматурга, заметной фигуры русского серебряного века. Что касается их постоянной корреспондентки конца 1890-х — начала 1900-х годов Александры Васильевны Гольштейн, то для нее не нашлось места ни в курсах истории русской литературы, ни в новейшем биографическом словаре “Русские писатели”.
А. В. Гольштейн родилась 23 января 1850 года. В молодости ходила в народ, участвовала в войне за объединение Италии, возглавлявшейся Дж. Гарибальди, была близким другом М. А. Бакунина, П. Л. Лаврова. Ей довелось общаться с В. И. Засулич, Н. П. Огаревым (о нем и о М. А. Бакунине она оставила воспоминания) и другими деятелями русского освободительного движения.
С 1876 года до самой смерти она жила за границей, где вышла замуж за Владимира Августовича Гольштейна (1849 — 1917) — сотрудника бакунинской газеты “Работник”, по образованию врача (дети от ее первого, неудачного, брака с Николаем Вебером жили сначала с ней, а затем младший уехал к отцу в Петербург).
Будучи органично связанной с кругом революционных эмигрантов из России, она легко сходилась с русскими общественными деятелями и учеными младшего поколения; многолетняя дружба связывала ее с семьями членов Приютинского братства — В. И. Вернадского, И. М. Гревса, П. Б. Струве, С. Ф. Ольденбурга, Д. И. Шаховского, А. А. Корнилова и других.
Одаренная литературными способностями и тонким художественным вкусом, с детства владевшая английским, французским, немецким языками, она стала профессиональным литератором, критиком и переводчицей. Она переводила на французский язык А. С. Пушкина, К. Д. Бальмонта, М. А. Волошина, на русский — А. Бергсона, английских писателей XIX — XX веков, писала статьи о литературной и художественной жизни. В своих литературных занятиях она руководствовалась “просветительскими” целями — в заграничных изданиях публиковала материалы о русской культуре, а в русской столичной и провинциальной периодике — статьи о новых литературных и художественных движениях во Франции.
За десятилетия жизни в Париже она приобрела обширные знакомства во французской артистической среде. Несмотря на возраст, радикальное прошлое и часто присущее людям ее поколения “прогрессивно-позитивистское” мировоззрение, Гольштейн оказалась восприимчивой к искусству наступающей новой эпохи. Модернистское искусство конца X I X — начала XX века она принимала, пропагандировала и отстаивала его принципы.
На рубеже веков Гольштейн была связана личным общением и сотрудничеством с русскими и французскими символистами. К ней были близки М. А. Волошин, К. Д. Бальмонт, В. И. Иванов, Стефан Малларме, Рене Гиль, Рене Аркос, Поль Фор, Жорж Дюамель и другие. Гольштейн принимала живое участие в кружке русских художников “Монпарнас” (1903 — 1914), была организатором женского общества взаимопомощи “Адельфия” в Париже.
Начиная с 1880-х годов приезжавшие в Париж с целью познакомиться с современным французским искусством русские часто посещали дом Гольштейн. По воспоминаниям А. Н. Бенуа, она “пользовалась большой популярностью в русской колонии, а ее “салон” с полным основанием мог претендовать на значение художественного и литературного центра” [1] . Она охотно и с большим тактом устраивала необходимые знакомства, помогала найти заработок, опубликовать стихи или статью, устроить художественную выставку.
События октября 1917 года сделали невозможным ее возвращение на родину, на которое Гольштейн не переставала надеяться. Ей, помнившей Н. П. Огарева и М. А. Бакунина, пришлось разделить судьбу многих новых российских эмигрантов: так и не увидев России, она умерла в Париже 14 октября 1937 года.
В начале 1890-х годов Вячеслав Иванов, закончив Берлинский университет и будучи занят написанием диссертации по римской истории, работал в крупнейших музеях и книгохранилищах Европы. В один из своих приездов в Париж в Национальной библиотеке он познакомился с историком-медиевистом И. М. Гревсом, ставшим его другом и конфидентом на многие годы (именно Гревсу В. И. Иванов обязан встречей с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал).
Гревс и привел молодого ученого к своим русским друзьям Гольштейнам, постоянно жившим в Париже. Образованная и общительная Александра Васильевна пленилась новым многоталантливым собеседником и, прозорливо поверив в дарование еще никому не известного поэта, со свойственной ей энергией приняла участие в его литературных начинаниях.
Знакомство быстро переросло в близкую дружбу. Их переписка дает много сведений об интеллектуальных и творческих занятиях Иванова в 1890-х — начале 1900-х годов. Общение Иванова с Гольштейн и ее кругом оказалось интенсивным и плодотворным, но далеко не безоблачным. И на это были свои причины.
Гольштейн имела на все собственную точку зрения и суждения свои высказывала в решительной и откровенной форме. В 1890-е годы она была сложившимся человеком и не делала тайны из своих убеждений и пристрастий. Отойдя с годами от радикальных социально-политических учений, она все больше склонялась к умеренному либерализму, необходимости просвещения народа, к идеям Партии народной свободы (кадетов).
Когда она познакомилась с Вячеславом Ивановым, тому не минуло еще тридцати. Политические убеждения многознающего историка и филолога были весьма определенны: он стоял на монархических позициях. В 1894 году, после смерти Александра III, который был ему “глубоко симпатичен” как “личность”, он надеялся, что “юноша царь еще долго не решится отступать от традиций отца” [2] . “Прекрасную зарю просвещенной свободы” в России он не желал представлять “в виде провозглашения шаблонной конституции”, так как “конституционализм означил прежде всего политический разврат для народа, не подготовленного к нему историческим опытом” [3].
Однако эти взгляды на будущность России Иванову пришлось пересмотреть после встречи с Зиновьевой-Аннибал, убежденной социалисткой. Круг Гольштейн наверняка не в меньшей степени воздействовал на его политические и социальные воззрения. Иванов либерализовался и полевел до уровня той среды литераторов, с которой он связал свою жизнь и которая однозначно приветствовала демократические преобразования в России в начале столетия. Дальнейший жизненный путь Иванова показал, что вольнолюбивый философ и поэт вряд ли предопределял своему творчеству жесткие социальные ориентиры.
На рубеже веков Иванову, стремившемуся скорее к поэтической и литературной стезе, нежели к научной деятельности и преподавательской карьере, нужны были усилия для утверждения себя как литератора. И здесь Гольштейн оказала ему неоценимую услугу: в ход пошли все ее знакомства в России — она давала Иванову самые лестные рекомендации, устраивала встречи с издателями и литературными критиками. Она, безусловно, стала одной из тех, кто способствовал вхождению поэта в русскую литературу.
И все же дружба Иванова и Гольштейн закончилась резким конфликтом. Корень его следует искать не в идеологических разногласиях и не в каком-либо личном недоброжелательстве, а прежде всего в столкновении несовместимых представлений о творчестве.
В “Автобиографическом письме” С. А. Венгерову Иванов писал о 1890-х годах: “Властителем моих дум все полнее и могущественнее становился Ницше” [4] . Гольштейн, приветствовавшая в новом искусстве то, что отвечало ее духовным запросам, тем не менее решительно отвергала некоторые почти “обязательные” составляющие из интеллектуального и эстетического багажа ее младших современников. Так, ей была совершенно чужда философия Ф. Ницше, и особенно идея об антиномичности творческой стихии. “Дионисическую” струю в духовных стремлениях она считала пагубной, однозначно разрушительной и несовместимой с подлинным искусством. “Дионисизм <...>, — писала она М. А. Волошину спустя годы после разрыва с Ивановым, но продолжая полемику с ним, — не искусство. Это стихия жизни, хаотическая борьба, бунт материй против высшего начала, все равно какого. Искусство едино, и это аполлонизм, строительство, выбор, проникновение (не наложение), возвышение стихии в область духа, души...” [5] Русской литературе, полагала Гольштейн, “аполлонизм” присущ изначально и воплощается, когда она “не спивается”, “не впадает в истерию и эпилепсию с Достоевским”, не “сияет всеми цветами <...> дрянного, напрокат взятого эстетизма” [6].
Увлеченный идеями Ф. Ницше, Иванов нашел в лице Гольштейн непримиримого оппонента. В Париже, в салоне Гольштейн на авеню Ваграм, по субботам устраивались вечера, “конференции”, куда приглашались художники и литераторы для дискуссий и чтения своих произведений. Иванов выступил там с докладом в феврале 1 896 года. Гольштейн поделилась с Гревсом впечатлениями от этого вечера: “Иванов читал у нас конференцию о Ницше. Ужасная гадость этот Ницше, и теперь мы с Ивановым будем спорить жестоко и часто. Читал Иванов свою конференцию плохо в смысле интонации, но зато написал ее прекрасно” [7] . М. В. Сабашникова вспоминала о Гольштейн: “Все в мире разделялось у нее на две категории: то, что она одобряла и чему покровительствовала, и то, что она отвергала и против чего воевала. Ее действительно никак нельзя было упрекнуть в „теплом” отношении к миру. На первой парижской выставке Ван Гога я спросила ее о впечатлении. Она ответила коротко: „Je hais le mouvement qui dйplace les lignes”” [8].
Гольштейн с восхищением относилась к поэзии Иванова, почитала его как ученого. Она была инициатором и одним из организаторов чтения Ивановым курса лекций о Дионисе в парижской Высшей школе общественных наук в 1903 году, посещала все лекции, восторженно отзывалась о них, желала видеть их напечатанными. Но, едва заметив, что увлечение древним эллинским богом выходит за рамки научного интереса, что “дионисический оргиазм” в определенные годы стал творческим ориентиром и “философским камнем” Иванова, она высказывается о поэте так же резко, как о других своих “антигероях” — Ф. Ницше, Р. Вагнере, Ф. М. Достоевском, А. Матиссе, некоторых русских символистах.
Гольштейн видела в Иванове огромные потенции “аполлонического” таланта и горячо надеялась на раскрытие и воплощение именно этой стороны его творчества.
Она очень сочувствовала замыслу Иванова написать трилогию — трагедии “Тантал”, “Ниобея”, “Прометей”. Замысел этот родился у него еще в конце 1890-х годов, быть может, в горячих беседах с Гольштейн, хотя и начал воплощаться в 1903 году. Из задуманной трилогии полностью был написан только “Тантал”.
И для самого поэта трагедия “Тантал” была важной вехой духовного пути — “соблазны Люцифера”, душевная боль, разлад с ноуменальным и реальным миром, приведшие даже к физическому нездоровью, прекратились, когда трагедия была завершена [9] . К нему пришло новое понимание стихии творчества. Ученый-филолог становится известнейшим поэтом и теоретиком символизма. Трагическое богоборчество, язвившее его духовный мир ницшеанским одиночеством, преобразилось и “успокоилось” в одной из концепций символизма — в причудливом культе “соборного” дионисизма.
В Шатлэне, близ Женевы, где Ивановы почти постоянно жили с 1900 по 1904 год, где их желанным гостем была Гольштейн, Вяч. Ивановым помимо трагедии “Тантал” были созданы поэтический сборник “Кормчие звезды”, труд “Эллинская религия страдающего бога”, готовился второй сборник стихов “Прозрачность”. Гольштейн старалась сделать все возможное, чтобы помочь своему другу издать первый сборник стихов. Не одобряя его духовные искания, она тем не менее следовала всем правилам дружбы с присущим ей бескорыстием и самоотверженностью.
Но внутреннее недоверие было велико, и это не было секретом ни для Иванова, ни для его знакомых. Еще в 1896 году Гольштейн писала Гревсу: “Иван<ова> вижу часто — и очень его люблю, и очень опасливо думаю о дальнейшей судьбе Лидии... Знаете, под великим секретом сообщу окончательное впечатление об Ив<анове> — он человек не нашего общества, и этим, я думаю, очень, очень, многое объясняется и в его поведении, и в том впечатлении, кот<орое> он производит. C’est so u vent agaзant: son franзais est trop correcte [10] , его поклоны слишком низки, его сюртук слишком по талии и проч. и проч. А что слишком совсем — это его чудовищный эгоизм. А иногда он бывает симпатичен умом...” [11] . Тесно общавшаяся с четой Ивановых Гольштейн не могла не заметить, что “оргиастическое” зерно, прорастая из творческих занятий, не минует и быта. Этим и объясняется ее тревога за жену Иванова — Зиновьеву-Аннибал.
Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал (в первом замужестве Шварсалон) несомненно была тогда музой Вячеслава Иванова. Необычайно экстравагантная, страстная, она искренностью и глубиной своих чувств покоряла многих людей. Ее музыкальные и литературные дарования рельефно и ярко реализовались в годы брака с Ивановым. Гольштейн очень любила Лидию Дмитриевну и опасалась, что “Диотима”, как называл свою жену Иванов, предназначается им на роль “мэнады” в его творческих и интеллектуальных вдохновениях.
Считая Зиновьеву-Аннибал натурой исключительно одаренной, она тем не менее не слишком одобряла некоторые ее беллетристические опыты. Ознакомившись с фрагментами романа “Пламенники”, присланными ей для прочтения, она ответила резкой критикой. Нелестным было ее мнение и о “Тридцати трех уродах”. Но “Трагический зверинец” — последняя и “замечательная”, по словам А. А. Блока [12] , книга Зиновьевой-Аннибал — вызвал у нее восторженную реакцию. Лидия Дмитриевна, как считала Гольштейн, не могла закончить “Пламенники”, ибо боролась с неким поселившимся в ней духом, истощавшим и угнетавшим ее личность, а источником этих внушений являлся ее муж. После скоропостижной смерти Лидии Дмитриевны, глубоко потрясенная, находясь во власти сильных, но несправедливых чувств, она опять-таки обвинила “злого гения”, гасившего в ее любимице волю к жизни.
Иванов, бывший самым заметным проповедником дионисийства в литературе серебряного века, навлекал на себя оценки на языке аллегорий им самим создаваемых. Гольштейн, чуждая любой мистики, презиравшая “мифожевание” (ее считали буддисткой, но буддизм был для нее не религией, а просто удобным именем жизненной философии), чуждая конфессиональных рамок, поддалась все же влиянию мифов о Дионисе. Скорее всего, Иванов сам провоцировал экстраполяцию образов древних мистерий на свой быт. Так, Волошин писал Гольштейн сразу после смерти Зиновьевой-Аннибал: “Я знаю и понимаю, что Вы называете “злым гением” в Вячеславе. Но ведь Вы же знаете, что в нем есть и другое. За это другое я продолжал его любить в минуты наибольшей боли и враждебности, нас разделявшей. Я знаю, что его близость страшно гибельна для тех, кого он любит. Он не умеет обращаться с людьми, он ломает и коверкает их. Но эта злая сила в нем <...> не от него” [13].
Когда в конце апреля 1903 года Иванов приехал в Париж, чтобы приступить к чтению лекций, общение его с Гольштейн и ее кругом, как видно из его переписки с Зиновьевой-Аннибал, было очень частым и непринужденным: Гольштейн и Иванов гуляли по музеям и улицам Парижа, Иванов был почетным посетителем салона Гольштейн.
Но соперничество этих равновеликих по темпераменту и силе характера натур к 1903 году становится слишком напряженным. В июле 1903 года Иванов пишет М. М. Замятниной — домоправительнице и другу семьи: “Знаете ли Вы, что я еще 1-го русского июня поссорился и разорвал с Александрой Васильевной. Имеющий уши да слышит” [14] . О поводе ссоры ее возможные свидетели умалчивают, можно сказать только, что разрыв этот был очень бурным. Гольштейн имела обыкновение не скрывать своих чувств, и Иванов ответил ей тем же. Это не стало концом “дипломатических” отношений, но дружеское расположение исчезает навсегда. Позволим высказать догадку, что Гольштейн возмутил какой-нибудь “ницшеанский” поступок Иванова. Она была уверена, что дионисизм для Иванова — не отвлеченная теория и не творческий символ, а “оправдание и простор собственному распутству, кот<орое> не смело выходить наружу под ферулой мещанского православия” [15] . К тому же в то время Гольштейн боролась с Ивановым за Волошина, на которого, как она полагала, Иванов оказывал неблагоприятное влияние — как в сфере творчества, так и в области духовной и нравственной. Позже она очень тяжело переживала перипетии альянса М. В. Сабашниковой-Волошиной и Ивановых.
Когда в 1905 году была напечатана трагедия “Тантал”, Гольштейн откликнулась проникновенной рецензией. Как и прежде, она считала, что дарование Иванова должно с наибольшим блеском раскрыться в жанре трагедии, оплодотворенное его огромной эрудицией и тяготением к большой форме.
После происшедшей в 1903 году ссоры Гольштейн и Иванов больше никогда не встречались. А смерть Зиновьевой-Аннибал поставила точку в их затухающей переписке. В 1937 году Гольштейн передала Иванову привет через своего зятя Ю. Ф. Семенова, посетившего поэта на Монте Тарпео. Вячеслав Иванов ответил ей большим письмом, но оно дошло до Парижа, когда Гольштейн умерла. Текст этого неопубликованного письма хранится в архиве семьи Ивановых в Риме.
Тексты писем А. В. Гольштейн к В. И. Иванову и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал публикуются по подлинникам, хранящимся в ОР РГБ, ф. 109 (к. 10, д. 2; к. 16, д. 37 — 39; к. 22, д. 29); письма В. И. Иванова и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал хранятся в Коллекции А. В. Гольштейн в Бахметевском архиве Колумбийского университета (США). Публикация производится в соответствии с нормами современной орфографии, за исключением тех случаев, когда это касается индивидуальных авторских особенностей.
Публикация, подготовка текста, предисловие и примечания А. Н. ТЮРИНА и А. А. ГОРОДНИЦКОЙ .
[1] Бенуа А. Н. Мои воспоминания. Кн. IV — V. Изд. 2-е, доп. М. 1990, стр. 118.
[2] Черновик письма В. И. Иванова к И. М. Гревсу (ОР РГБ, ф. 109, к. 9, д. 25, лл. 1, 1 об.).
[3] Там же, л. 1 об.
[4] Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. 2. Брюссель. 1974, стр. 19.
[5] Письмо А. В. Гольштейн к М. А. Волошину от 17 июня 1909 года (СПб. ОР ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, д. 438).
[6] Там же.
[7] Письмо А. В. Гольштейн к И. М. Гревсу от 24 февраля 1896 года (СПб. ОР РАН, ф. 726, оп. 2, д. 364, л. 67).
[8] “Претит движенье мне перестроеньем линий” (франц.) — из стихотворения Бодлера “Красота” в переводе Вяч. Иванова. См.: Волошина Маргарита (Сабашникова М. В.). Зеленая змея. История одной жизни. Перевод с немецкого М. Н. Жемчужниковой. М. 1993, стр. 121 — 122.
[9] См.: Дешарт О. Введение. — В кн.: Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. 1. Брюссель. 1971, стр. 81.
[10] Это часто несносно: его французский слишком правилен (франц.).
[11] Письмо А. В. Гольштейн к И. М. Гревсу от 23 апреля 1896 года (СПб. ОР РАН, ф. 762, оп. 2, д. 365, лл. 70 — 70 об.).
[12] Блок А. А. Литературные итоги 1907 года. — Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5. М. — Л. 1962, стр. 226.
[13] Письмо М. А. Волошина к М. А. Гольштейн от 27 декабря 1907 года (Коллекция А. В. Гольштейн, Бахметевский архив Колумбийского университета).
[14] ОР РГБ, ф. 109, к. 9, д. 33, л. 20 об.
[15] Письмо А. В. Гольштейн к М. А. Волошину от 17 июня 1909 года (СПб. ОР ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, д. 438).
Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
18 октября 1897 г.
Дорогая Александра Васильевна,
Только что получила Ваше письмо и спешу очень поблагодарить Вас за него. Я давно сама собиралась писать Вам и спросить о причине долгого молчания. Боялась, не случилось ли что у Вас. Теперь были оба счастливы узнать, что у Вас дома все благополучно. Очень-очень благодарю за все известия, данные Вами. Мне тоскливо было все лето почти не знать, каково Вам было на даче. Мне кажется, что комбинация с Укой [1] очень хорошая. Вероятно, ему будет очень полезна тишина и ровная дисциплина у его воспитателей. Этой ровности так трудно достигнуть дома. Но я лично более всего радуюсь за Вас. Вы хотя и поскучаете по Вашему баловню, но думаю, что нервы Ваши отдохнут, очень ведь тяжело с такими большими живыми мальчиками [2] . Словом, горячо надеюсь, что Вы все будете удовлетворены новым устройством и что Вы лично найдете больше свободного времени для Ваших трудов литературных. Вот видите, как все сложилось неожиданно у нас! Горы стали до того холодны, что мы стали мечтать о выезде из Montйes. В это время получено письмо от моего брата [3] , которое едва не принудило меня тотчас ехать в Россию, но слабость здоровья и в особенности горло остановили меня, и теперь еще я не уверена в том, что мне удастся отделаться от путешествия. Вот в чем дело.
Шварсалон [4] явился к брату с предложением добровольно дать мне развод на условии, что ему возместят... убытки от “возможной потери уроков в институте в случае объявления его нарушившим верность супругом” — капиталом, дающим ему ренту в 2000 рублей ежегодно. В подобной ренте он чувствует потребность еще и потому, “что боится, что от мести моей придется ему бросить все и ехать за границу на всю жизнь”. Выразив свое желание, г-н Шварсалон прибавил, что в случае его неисполнения он намеревается на суде изложить “скандальные разоблачения про жену”. Брат мой, или “испуганный Предводитель”, как я его прозвала, пришел в столь великий ужас перед сею угрозою, что, не дожидаясь даже моего согласия, призвал адвоката и еще раз г - на Шварсалона и устроил какой-то экономический совет, на котором, между прочим, трактовалось о том, не согласен ли Шварсалон получить свой капиталец с условием по своей смерти завещать его детям, но на это г-н Шварсалон не согласился, ибо знает, что “моя жена так горда, что не примет денег от меня для детей”. Словом, пошла там шантажная работа вовсю! Я телеграммами и письмами пыталась остановить всякое дальнейшее действие брата и адвоката и объяснила первому, что развод мой очень верный по количеству обвинительного материала и по истинности свидетелей (это говорил зимою мне адвокат), что развод, добытый правильно и силою, более тверд, чем развод, данный по согласию мужа с неизбежною комедией, что же касается угроз г-на Шварсалона, то они повредить делу могут мало, ибо на законном основании в Париже фактов добыть против меня он не мог, а диффамировать меня он может всегда и везде и после и до получения взятки и вечно будет продолжать столь удачно начатый шантаж. К тому же и права я перед детьми не имею уменьшать свое наследство от отца на 50 тысяч и оставлять их без средств в будущем ради покупки их теперь у их батюшки.
Прибавлю еще Вам то, что пишу теперь матери [5] , то есть что и после получения развода и даже исполнения заветной мечты матери и Предводителя узаконения моего положения браком с Вячеславом я буду по-прежнему удобным предметом для шантажа г-ну Шварсалону, ибо наш брак будет незаконен. Словом, этот подкуп и смысла не имеет и, кроме того, идет против моего чувства так сильно, что знаю наперед, что никогда на него согласиться не могу.
Написала своему преданному, умному и близкому мне по воззрениям и чувствам другу Гаген-Торну [6] (помогавшему мне с первой минуты потрясшего меня открытия подлости г-на Шварсалона) и просила его пойти к адвокату передать ему лично мое письмо и переговорить с ним вместо меня, главным же образом добиться гарантии, что без моего разрешения не станут предпринимать каких-либо мер. Получила от Гаген-Торна телеграмму: “Votre volontй sera respectйe, attendez lettre” [7] . Жду на днях письма, но дело спешное, ибо последнее и решающее заседание консистории назначено на 13 октября старого стиля.
Теперь объясню, как мы оказались здесь: решили временно на эту зиму, пока дело не решено, переселиться на Ривьеру. Дорога не далекая, климат чудный, что для моего горла хорошо. Италия для нас — рай, притом <нрзб.> условия, мы надеялись найти очень дешевое и удобное местожительство. Дети также не потеряют, так как Вячеслав Иванович занимается с Сережей [8] и легко пройдет с ним еще 7-ой и 6-ой класс лицея. С Верой [9] занимаемся оба. Действительно мы нашли еще неизвестное иностранцам местечко в одном часе от Генуи за Пелан — Arenzano. Оно очень красиво, защищено идеально от tramontane [10] , и над городком в 10 минутах мы сняли половину чудесного виллино с огромной террасой, с садом, с видом чарующим через море олив на Генуэзский залив. 4 комнаты и кухня, хорошая мебель — и все это за 55 франков в месяц. Провизия очень дешева. Народ не избалован и симпатичен. Была я у доктора, профессора Генуэзского университета, он нашел у меня легкий паралич голосовых связок и общее малокровие. Я здесь буду греться и отдыхать, и я очень счастлива, даже более чем счастлива, только бы не уезжать в Россию. Что касается наших парижских квартирок, то в будущем они или не пригодятся, так как я более не буду жить на иную фамилию, как Ивановой, и мне не нравится быть слишком отдаленной от детей. Посылаю Анюту [11] вскоре в Париж, чтобы похлопотать с моими вещами. Она, бедная, очень огорчена тем, что не живет в Париже и не видит Вас. О ней я пишу Владимиру Августовичу, а также о несчастной Шарлотте [12] . Простите, что все приходится беспокоить его. Прошу Вас вот о чем.
Во-первых, никому ни под каким видом, кроме, конечно, Владимира Августовича, о предложении Шварсалона относительно ренты не говорить. Я скрываю это старательно от всех, и прежде всего ради самих детей, не желая предавать гласности позорные nйgociations [13] их отца на их счет.
Во-вторых, прошу Вас и адрес мой держать от всех в глубокой тайне, чтобы случайно не выдался секрет и я могла бы быть вполне спокойна здесь.
Очень тоскливо, что не имею надежды увидать Вас теперь, и очень прошу Вас время от времени писать мне хоть несколько строчек, иначе совсем скучно будет по Вас на душе.
Если бы Вы видели, какая здесь красота! И мне является мысль, как было бы хорошо, если бы Ваграмка [14] была ближе, а то очень боюсь, что Вы будете молчать по месяцам. Но делать нечего: приходится делаться цыганами, хотя и не родились мы с кочевыми инстинктами. Правда и то, что наши скитания имеют в себе для меня и много поэзии, и радости, и пользы. Словом, не могу не быть довольною своею жизнью и не знала бы, что в ней изменить.
Дети все Вас крепко целуют. Они отлично поправились и все становятся старше и несколько умнее. Справляться с ними легко теперь и весело видеть интересы к учению и к окружающему двух старших. Ольга [15] очень полезный член семьи и гораздо лучше, чем Вы о ней думали. Она несколько terre а terre [16] и мещанка, но привязана, честна и всем счастлива и довольна.
У нас с Вячеславом чудесная комнатка с видом на море вплоть до Генуи и дальше в туман до Специи. Мы здесь в тишине можем хорошо заниматься. Он Вам очень кланяется. Желаем Вам всего хорошего на эту зиму и, как фундамент всего, здоровья. Спасибо Семенову [17] за то, что отходил Вас летом. Пора было построже приняться за Вас. Наташу [18] поцелуйте крепко. Надеюсь, что зима будет ей радостная. Пожелайте ей счастья в ее новом деле. Когда приеду, надеюсь услышать ее голос.
Простите мне бестолковость письма, не знаю, почему совершенно не могу писать сегодня.
Вам горячо преданная и любящая Вас Лидия Зиновьева.
Простите за хлопоты и благодарю.
1 Ука — домашнее имя А. В. Гольштейна (ок. 1884 — ок. 1971), сына В. А. и А. В. Гольштейн. Юрист, работал на русской таможне КВЖД. Умер в Китае, куда переехал в 1908 году.
[2] У Гольштейн были еще сыновья от первого брака с Н. И. Вебером — Лев и Валериан. Л. Н. Вебер (1870 — 1956) — доктор медицины, умер в Женеве; В. Н. Вебер (1871 — 1940) — известный русский геолог и палеонтолог, умер в Ленинграде (см. о нем: Марковский А. П., Чернышева Н. Е. Валериан Николаевич Вебер. — В кн.: “Выдающиеся ученые Геологического комитета”. Л. 1984, стр. 32 — 53).
[3] Имеется в виду Зиновьев Александр Дмитриевич (1854 — 1931).
[4] Шварсалон Константин Семенович — первый муж Зиновьевой-Аннибал, бракоразводный процесс с которым растянулся на долгие годы. Дети Зиновьевой-Аннибал от первого брака жили с ней и с Ивановым.
[5] Софье Александровне Зиновьевой.
[6] Возможно, Гаген-Торн Иван Эдуардович, профессор петербургской Военно-медицинской академии, близкий к кадетскому кругу. См. о нем: Гаген-Торн Н.. И. Memoria. М. 1994, стр. 3, 7.
[7] Ваша воля будет соблюдена. Ждите письма (франц.) .
8 Сережа — Шварсалон Сергей Константинович (1887 — ?), сын Зиновьевой-Аннибал. См. о нем: Азадовский К. М. Эпизоды. — “Новое литературное обозрение”, № 10 (1994).
[9] Вера — Шварсалон Вера Константиновна (1890 — 1920), дочь Зиновьевой-Аннибал, будущая третья жена Иванова.
[10] Трамонтана, северный ветер в Средиземноморье.
[11] Анюта — Шустова Анна Николаевна, подруга и горничная Зиновьевой-Аннибал.
[12] Шарлотта — неустановленное лицо.
[13] Переговоры (франц.) .
14 Ваграмка — авеню де Ваграм, улица в Париже, на которой жили Гольштейны до начала лета 1898 года.
[15] Ольга — Никитина Ольга Федоровна (? — 1947), подруга Зиновьевой-Аннибал, впоследствии жена Остроги Феликса Валериановича (1867 — 1937), музыканта, композитора, профессора Женевской консерватории (давал уроки музыки дочери Гольштейнов).
[16] Проста (франц.) .
17 Семенов Юлий Федорович (1873 — 1947) — друг семьи Гольштейн, был женат на их дочери Наталье Владимировне Гольштейн (1880 — 1953). Впоследствии редактор парижской газеты “Возрождение”.
[18] Наташа — Гольштейн Наталья Владимировна.
В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
Петербург,
3/15 июля <18>98
Глубокоуважаемая Александра Васильевна,
Благодарю Вас за письмо и доброе извещение. Хотя я и оказался, вопреки Вашему предположению, не с семьей, — все же оно было получено мной не слишком поздно и послужило для Л<идии> Д<митриевны> — которая чрезвычайно благодарна Вам — очень желательным дополнением к письмам Mme Nugues [1] : деньги были тотчас высланы ей, и, быть может, она управится ко времени; домовладелица Л<идии> Д<митриевны> также просила оказать возможное снисхождение. Поездка Л<идии> Д<митриевны> в Петербург была попыткой двинуть дело личным участием и принесла, мне кажется, в этом отношении некоторую пользу. Дело не решено еще и в первой инстанции благодаря искусному затягиванию его Ш<варсалоно>м; но присутствие Л<идии> Д<митриевны> в Петербурге было полезно, между прочим, уже тем, что дало возможность путем представления обстоятельных медицинских и, специально, психиатрических свидетельств немедленно ответить на новую проделку Ш<варсалон>а — на ходатайство его о расторжении брака в его пользу (с предоставлением, следовательно, детей ему ) — по причине душевной болезни жены, обусловленной “печальным (!) законом наследственности” и проявляющейся в idйe fixe освобождения от него, Ш<варсалон>а, и в болезненно-ожесточенном против него настроении... Что касается моего сопутствования, то оно, на мой взгляд, требовалось подавленным нравственным состоянием Л<идии> Д<митриевны>; кроме того, мне хотелось регулировать свои литературные дела, — не говоря уже о поездке в Харьков [2] , которая оказалась неудобной; я серьезно думал об издании за это время своего volume de vers [3] , но некоторые соображения и компетентные советы практического характера, сойдясь с моею жаждой дополнений и усовершенствований, побудили меня и на этот раз остаться верным своему принципу выжидания и медлительности... В настоящее время Л<идия> Д<митриевна> находится, вот уже с неделю, в Киеве, где набирается русских впечатлений; я же ожидаю ее извещения, чтобы выехать в Москву, где мы встретимся и откуда вскоре тронемся домой. С Иваном Михайловичем [4] я много и хорошо виделся; рад, что Вам также вскоре предстоит свидание с ним... Оплакиваю уничтожение Ваграмки, которое, серьезно, в некотором роде представляется мне подобным падению Трои; и — храня в душе струны меланхолика — вспоминаю с горечью “губку” древнего поэта, бесследно стирающую дела людей...
Желаю Вам на новосельи здоровья и сил; шлю искренний привет Владимиру Августовичу и Наталии Владимировне.
Преданный Вам Вячеслав Иванов.
1 Неустановленное лицо.
[2] В Харькове жила первая жена Иванова Дарья Михайловна Дмитриевская (1864 — 1933) с дочерью Александрой Вячеславовной (1887 — не позднее 1917).
[3] Тома стихотворений (франц.) .
4 Гревс Иван Михайлович (1860 — 1941) — историк, один из создателей петербургской школы медиевистики, профессор Петербургского университета. Друг Иванова и Гольштейн.
Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
27 декабря 1899 г.
27, Endsleigh Gardens
Gordon Square
N. W.
Дорогая Александра Васильевна,
Благодарю Вас за Ваше письмо. Мне было отрадно читать добрые строки. Мне ясно было из них, что Вы понимаете всю глубину и непоправимость горя, какое приносит смерть [1] , и мне еще и еще хочется сказать Вам одно: что я ее любила, любила всеми силами своего существа, что в ней умерла вся радость, вся жизнь навек померкла.
Все дурное, что я сделала, а я так много сделала дурного другим, и другие много плакали непоправимых, неискупимых слез из-за меня, и все это горе, казалось, простилось мне в той светлой деточке, такую небывало мирную радость она дала мне. Жизнь моя с нею давно началась: еще когда я носила ее, мне все казалось, что она светленькая и что мы с ней вдвоем. Потом она родилась, и я была так счастлива, как никогда раньше. Ее комнатка была моею мечтою день и ночь, ее улыбка — моим светом и силою. Я любила, любила, любила ее, и за это она умерла на земле. Но сильнее смерти любовь та, и она, моя детка, со мною. Мы с нею неразлучны, и только злоба может отпугнуть ее. Она пошла одна без матери, без няни, без сосочки, без теплого огня в могилку с крестиком в ручке, с образочком в головах и на грудке. Анюта одела на нее кисейное длинное покрывало, как на маленькую святую невесту. Но любовь сильнее той могилки, потому что несмотря на ту смерть я всегда с моей Еленушкой, всегда, всегда.
Я пропустила несколько дней, чтобы продолжить это письмо, дорогая Александра Васильевна, потому что все лежат вокруг меня. Инфлюэнца здесь очень злая и раз за разом нападает на нас. Я одна не хворала и все нянчила больных, отчего очень устала. Теперь письмо это придет к Новому году. Другому я не решилась бы послать это письмо, но верю, что кто глубоко-глубоко жил и в жизнь вдумывался, тот не боится ее, потому что ничто до глубины души коснуться не может, даже из самой глубины этой жизни знает в себе еще большую глубину, для жизни недоступную. Поэтому я решилась сказать Вам и в этом письме все мои горячие пожелания хорошего, счастливого года: чтобы замыслы Ваши осуществлялись с успехом и чтобы в душе у Вас был мир. Что будет с моей душой в этот год, не знаю и не знаю, на какую дорогу выйдет мысль из этого надлома всего существа: мне кажется, что все мое существо надавлено, выдавлено и, как червь наполовину раздавленный, я тащусь куда-то. Сказать должна: “Да будет воля Твоя”, и говорю и скажу.
Попали мы сюда, быть может, благодаря злосчастному часу, когда решили после долгих мучительных размышлений ради детей переехать на север, где старшие могли бы ходить в хорошую школу и пользоваться тем, что дает полезного воспитанию цивилизация (после изнеженной мертвой итальянщины вокруг, влияния которой мы боялись для детей). Также ради младших, которые вместе со старшими приобретут важный европейский язык. Также я мечтала, что Вячеслав освободится от труда многочасовых уроков детям. Труд им любимый, но который давно мучал меня, потому что слишком отрывал его от науки. Я думала, что в Лондоне он воскреснет к науке благодаря свободе и библиотеке несравненной. Так все сначала и оправдалось, и хотя мы оба уезжали с глубоким надрывом из обожаемого края, и хотя наши жаркие желания поворачивали пароход “Bayern”, везший нас в Southhampton, на юг к Греции, в страну нашей давней мечты. Пока жила Елена, мы несмотря на многие внешние отвратительные стороны лондонской boarding-house [2] жизни устроились очень плодотворно для научных работ и воспитания. Школа Сергея оказалась сокровищем с директором невиданной доброты и педагогической дельности. Британский музей — неистощимым храмом науки и искусства. Но вот умерла она, и все покачнулось. Дети все захворали, потускнели совсем, бледные, малокровные, Сергей болен с краткими перерывами уже [3] недели. Вячеслав лежит в непонятном жару 2 недели. Анюта тоже дней 10 болела, младшие ходят как тени. Туманы, как желтая тюрьма, охватывают город, тусклые красные огни горят с утра и, как туман и страх и одиночество, охватывают нашу душу. Жизнь стала и как и когда двинется, кто знает. Были же времена иные, когда широко раскрывалось сердце под южным небом у южного моря, и любило, и вмещало так многое, и все было ему родным, братским.
Дорогая Александра Васильевна, напишите о себе все, что можете: мы никогда не забывали Вас и не могли забыть. Если не писали, то исключительно потому, что писать надо было слишком многое, и я так странно отношусь к письмам: чем важнее и ближе лежит на сердце письмо, тем труднее мне написать его, и все чувства и мысли хоронятся в душе, пока внешний сильный толчок не вырвет их, и тогда я написала Вам, и Вы, и Владимир Августович оба поняли, что лишь глубокая привязанность могла-таки бросить меня со всею тоскою и всем моим отношением к Вам с твердой верою не быть оттолкнутой и со смелостью дружбы, которая не стыдится и решается навязать другу свою тяжкую печаль. И как Вы поняли меня! Я никогда не забуду Вашего письма, единственного, так глубоко проникшего в мою душу, утишившего мою скорбь откровений другой души, глубоко учуявшей мрак непонятной жизни, кем и к чему возложенной? Почему еще хочу сказать и кому: да будет воля Твоя. Еще не писала и потому, что вечно собиралась не то в Лондон, не то в Париж и все не решалась тронуться с места. Надеялась, что общее о нас знаете через письма Анюты. Одно из них еще к прошлому Новому году она, бедная, послала в мое отсутствие, и Ольга написала неверно адрес, отчего мы получили письмо обратно. Она теперь еще больна и потому не пишет сама, а просит передать Вам обоим свои горячие пожелания. Она глубоко Вам предана и благодарна. Скоро сама о себе напишет. Вячеслав горячо благодарен Вам, Александра Васильевна, за теплое слово и передает Вам обоим свои сердечные пожелания к Новому году.
Письмо это затянула еще на день, и сегодня 1 января 1900 года. Еще и еще проживите его счастливо, и пусть письмо мое придет в счастливый час, и пусть столетие начнется в радости и надежде.
Жизнь нам дана, и чем мрачнее она, тем больше, и глубже, и неотразимее вера в ее святое значение.
Лидия Зиновьева.
P. S. Очень прошу о большой услуге: нам необходимо знать одно правило о записях рождений в парижских мэриях: может ли мать, не заявившая своего имени при рождении ребенка, заявить и вписать его, по желанию, позже.
<Приписка В. А. ГОЛЬШТЕЙНУ>
1 января 1900.
Дорогой Владимир Августович,
Горячо благодарю Вас за Ваше доброе письмо. Я уже сказала Александре Васильевне, что Вы верно поняли мой порыв обратиться к Вам в горе, и благодарю Вас за Ваше понимание.
Всего наилучшего желаю к Новому году от глубины души.
Л. Зиновьева.
От Гревса слышала, что Наташа [3] невеста. Правда ли? Можно ли поздравить ее и Вас? Крепко целую ее.
1 Дочь Зиновьевой-Аннибал и Иванова Елена умерла, не прожив шести месяцев (см.: Иванова Л. В. Воспоминания. М. 1992, стр. 13).
[2] Гостиничной (англ.) .
3 Н. В. Гольштейн вышла замуж за Ю. Ф. Семенова в августе 1900 года.
А. В. ГОЛЬШТЕЙН — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ
<Июнь 1900.>
Очень была бы рада видеть Вячеслава Ивановича, если бы он вздумал приехать еще раз посмотреть на выставку, если же он не приедет и если все еще продолжает желать издать свой сборник 1 у Пантелеева 2 , то пусть напишет обстоятельно, что я должна предложить Пантелееву; я уже забыла его условия, потому что о них было говорено вскользь.
Очень радуюсь Вашим вестям о Соф<ье> Алек<сандровне> и надеюсь, что здоровье ее поправится окончательно.
Сегодня Ука выдержал вторую половину своего бакалаврского экзамена. C’est fini 3 , среднее образование. Какое счастье! Правда?
У нас все благополучно.
Крепко Вас, моя милая, целую и милую Вашу маму тоже.
Ваша А. Г.
1 Иванов готовил к печати со второй половины 1890-х годов свой первый сборник стихов “Кормчие звезды”.
[2] Пантелеев Лонгин Федорович (1840 — 1919) — издатель и общественный деятель, автор известных “Воспоминаний” (М. — Л., 1958) См. о нем: Баренбаум И. Е., Костылева Н. А. Книжный Петербург — Ленинград. Л. 1986, стр. 244 — 246.
[3] Закончено (франц.) .
В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
Адрес: почт<овая> станция Копорье
СПб. губ<ернии>
Глубокоуважаемая Александра Васильевна,
Как раз собирался я писать Вам — просить у Вас извинения за долгое молчание, благодарить Вас за дружеские письма и доброе участие истинной дружбы, наконец — спросить Вас, о чем спрашиваю ниже, — когда сначала записка Лидии, потом (в тот же день) ее неожиданный приезд с Костей [1] ко мне в Сестрорецк, где я сидел под городом ради хлопот и работ в городе (Костю оказалось нужным свозить к доктору), — известили меня о рождении Вашего внука, что заставило меня испытать за Вас всех живейшую радость [2] : так живо почувствовалось мне, что в Вашу семью упал с ним золотой горячий луч новой жизни и новой надежды и преломился в душе каждого из Вас своей полосой радужного спектра! Вас, и Владимира Августовича, и Юлия Федоровича, и, конечно, уже превыше всех счастливую мать, — всех поздравляю с одним общим счастием и каждого — с его особенным... Но эти ощущения живейшего сорадования остались по необходимости невысказанными все эти дни, пока мы без устали кружились с Лидией и пока, прошлою ночью, не попали наконец в прочное Копорье [3] , — как невысказанным осталось и мое горячее сорадование счастливому окончанию учебных мытарств Владимира Августовича и его выступлению на свободную дорогу [4] , каковое событие во всем его важном значении я умею ценить, почему и присовокупляю свои несколько запоздалые поздравления и с этою радостью!.. Только что узнал из письма Вашего к М<арье> М<ихайловне> Замятниной [5] о Вашем разговоре с Пантелеевым [6] , был поистине тронут Вашим вниманием и помощью и сердечно благодарю Вас! Но книга уже с месяц как печатается в типографии Суворина [7] — простите великодушно, что не предупредил Вас своевременно, вижу ясно неправильность своего поступка! Думаю, что Пантелеев пожелал бы рассмотреть мой сборник и — не остался бы им доволен по разным причинам. Как бы то ни было, дело сделано. Теперь же, глубокоуважаемая Александра Васильевна, прошу Вас написать мне, если возможно, сюда (уезжаем в последних числах русского августа) — по сердцу ли Вам прилагаемый сонет (один из моих “Итальян<ских> сонетов”) и, если да, разрешаете ли Вы дедицировать его Вам, ибо писал я его (было это уже давно, еще в Италии), думая именно о Вас [8] . Прошу об извещении ввиду настоятельности корректур. Желал бы вскоре увидеть Вас всех (теперь уже считаю шестерых) и лично приветствовать радостно радостных, но не знаю еще ничего о возможности свидания. Верьте заочно добрым, дружеским, благодарным чувствам Вашего Вяч<еслава> Иванова.
“CENA”
Леонардо да Винчи
Гость Севера! когда твоя дорога
Ведет к вратам единственного града,
Где блещет храм, чья снежная прохлада
Эфирней Альп встает у их порога;
Но Красота смиренствует, убога,
Средь нищих стен, как бедная лампада:
Туда иди из мраморного сада
И гостем будь за вечерею Бога.
Дерзай! Здесь мира скорбь и желчь потира!
Ты зришь ли луч под тайной бренных линий?
И вызов Зла смятенным чадам Мира?..
Из тесных окон светит вечер синий:
Се, Красота из синего зефира,
Тиха, нисходит в жертвенный триклиний.
1 Костя — Шварсалон Константин Константинович (1887 — 1918?), сын Зиновьевой-Аннибал от первого брака.
[2] 31 августа 1900 года у дочери Гольштейн Н. В. Семеновой родился сын Алексей.
[3] Копорье — родовое имение Зиновьевых.
[4] В. А. Гольштейн ушел из газеты “Semaine Mйdicale”, работой в которой он не был доволен.
[5] Замятнина Мария Михайловна (1865 — 1919) — подруга Зиновьевой-Аннибал, домоправительница Ивановых.
[6] Письмо Гольштейн от 21 августа 1900 года к М. М. Замятниной:
Многоуважаемая Мария Михайловна
Я потеряла адрес Иванова. Написала Лидии на адрес Соф<ьи> Алекс<андровны> о рождении моего внука. Теперь прошу Вас передать Вяч<еславу> Ив<ановичу>, что я виделась мельком с Пантелеевым. Говорила о сборнике. Вынесла впечатление, что Пант<елеев> издаст сборник. Пусть Вяч<еслав> Ив<анович> подождет его в Петерб<урге>, он теперь поехал кончать лето в Саксонскую Швейцарию.
Всего Вам хорошего. Очень прошу извинить за торопливость этой записки.
Преданная Вам А. Гольштейн.
7 Первая книга стихов Вяч. Иванова “Кормчие звезды” была напечатана в типографии А. С. Суворина (СПб., 1902, 1903).
[8] Стихотворение вошло в сборник “Кормчие звезды”, с посвящением А. В. Гольштейн, под названием “„Вечеря” Леонардо”, с небольшими разночтениями.
А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ и Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ
20 мая <1902>
Ronjoux. La Motte-Servoles.
Savoie.
Дорогие друзья.
Вот я снова в тихом Ronjoux. Покрытые снегом горы царят над цветущей долиной, как смерть над жизнью; над горами медленно плывут облака, то лизнут вершину, то поднимутся. Кукушки перекликаются, старый фонтан журчит, падая в старый, позеленевший от времени и непогод резервуар. Тихо, мир кругом, примирение, “покорность”.
Вот мое впечатление нарушается пробуждением моих сожителей, которые обсуждают в коридоре у моей двери важный вопрос о том, надо ли брать ванну с “пенесом” или без “пенеса”... Что-то решили и ушли.
Навсегда унесла с собою воспоминания о твоей, Лидия, экспансивной дружбе и Вашей, Вячеслав Иванович, вдумчивой дружбе, которая у меня ассоциирована с обгрызком карандаша маленькой Лидии [1] . Я этот обгрызок сохраню на всю жизнь. По маленькой Лидии я поняла Вячес<лава> Ив<ановича> в душевном его образе, который был мне чужд. Обгрызок карандаша — это новый фазис моей дружбы с Вяч<еславом> Ив<ановичем>. Глупо? Но я так чувствую. Уношу с собою и образ М<арии> Мих<айловны>, ее кроткое сияние.
Спасибо всем Вам.
Детей всех нежно целую.
Ваша А. Г.
Гольштейн приедет в Женеву в будущий вторник. Лидия, напиши ему, чтобы он приютился у тебя. Я писала, но и ты напиши. По себе знаю, что это так необходимо. Главное, напиши, чтобы взял с собою работу, которая ему позволит прожить немного больше в Женеве.
! Лидия — Иванова Лидия Вячеславовна (1896 — 1985), дочь Иванова и Зиновьевой-Аннибал.
Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — В. А. ГОЛЬШТЕЙНУ
Villa Java, Chвtelaine, Genиve,
28 ноября <19>02
Дорогой друг Владимир Августович,
<...> Что же не едете? Ждем. Каша, щи, борщ, пироги воскресные настоящие, дружба, сад, горы, дом со всякими воспоминаниями виденного, главное же, любовная дружба ждет Вас. Каковы же дела? Каковы дела дорогой Александры Васильевны? Одного слова просим.
Книга Вячеслава была бы уже в витринах, если бы... Цензура остановила одну из парижских эпиграмм [1] с выражением:
Братство, Равенство, Свобода,
Эти пугала царей и т. д.
Заглавие: “Qui pro quo”. Прислали из типографии очень милостиво вычеркнутую страницу с просьбою как можно скорее заменить ее [2] . Вяч<еслав> послал на другой же день замену и теперь дрожит, потому что если раскусят, то, кажется, очень несдобровать. Ужасно обидная задержка. Он работает хорошо и разнообразно.
В университете здесь знаменитый санскритолог [3] , и Вяч<еслав> исполнил то, к чему давно его нудило: изучает санскрит. Ему это необходимо почти, если не совсем даже как для научных изучений в области истории религий, так и даже для поэтического творчества, которое близко соприкасается с ученым. Кроме того, он работает над трагедиями, т. е. своей трилогией.
Я нынче тоже двинулась в своих литерат<урных> делах, то есть решилась печатать первую часть (в себе достаточно законченную) своего романа [4] и теперь выгадываю минуты для работы, как скупец гроши.
Дети ничего себе, только Вера в критические годы вошла и стала очень малокровна, так что эскулапка Добровольская не пускает ее в школу. А какой славный, светлый человек эта эскулапка! Я очень полюбила ее душу и ее басок. Молчу.
А какие времена-то в России! Надеюсь, что у Вас все ладно. О Мар<ье> Васил<ьевне> [5] ничего не знаем. Нас Лев Ник<олаевич> не допускает, т. е., вероятно, меня. Думаю, что он побаивается меня, как бы я не взволновала больную. Мы не раз говорили, что находимся aux ordres du tйlйphone [6].
От Гревса имеем хорошие известия. Он читает в университете на курсах и в политехникуме, и факультет требует у министра утверждения его профессором универс<итета>. Только ноет по привычке и говорит, что оттого, что вокруг худо. Но лучше не буду писать о нем: не люблю его.
Да, насчет религии: зачем Вы все это весною проповедовали Сереже и насмехались над его верою? Нехорошо. Во-первых, дурно вообще себя навязывать детям, т. е. свои разрушительные мнения, выработанные жизнью. А во-вторых, нехорошо ставить его в недоумение относительно матери. Почему Вы знаете меня, Вы и Александра Васильевна; ведь Вы же совсем не знаете меня, подумайте-ка искренно и просто без предвзятости об этом. И как можете Вы знать меня, когда я сама никогда не знала себя и еще недавно нашла свои старые письма, которые удивили меня, и именно глубиною религиозности всего внутреннего моего существа, и эта религиозность во мне было первое, что поразило Вячеслава при первой встрече со мною. Пишу все это откровенно от дружбы и для того, чтобы сказать Вам в лицо то, что столько раз думала о Вас. Вы очень решительны в Ваших суждениях о людях, но это часто вредит их глубине и, главное, слепит. Простите и бранитесь, если находите, что я дурно выражаюсь.
Ваш любящий, верный друг “Лидия Иванова-Зиновьева”.
<Приписка В. И. Иванова [7]>
Дорогой друг, любимый и уважаемый сердечно Владимир Августович! Примите столь — увы! — запоздалое выражение моей постоянно обновляемой Вам благодарности. Чувствую себя хорошо, работаю и все надеюсь на свидание и часто вздыхаю по общению с Вами и Александрой Васильевной. Ей целую ручки и часто вспоминаю ее , углубляясь понемногу в открывающуюся мне Индию.
В. И.
1 “Парижские эпиграммы”, раздел сборника “Кормчие звезды”.
[2] Из типографии А. С. Суворина 2 ноября 1902 года было послано следующее письмо: “...Контора типографии имеет честь уведомить Вас, что в сочинении Вашем цензура не допускает одно стихотворение на 219 странице, которое и прилагается. Книга задержана. Поспешите выслать на одну страницу для замены...” (ОР РГБ, ф. 109, к. 15, д. 44, л. 1).
[3] Фердинанд де Соссюр (1857 — 1913), швейцарский лингвист, исследователь индоевропейских языков, теоретик языкознания.
[4] Имеется в виду незаконченный роман “Пламенники”.
[5] Якунчикова Мария Васильевна (1870 — 1902) — художница, жена Л. Н. Вебера. Умерла 14(27) декабря 1902 года.
[6] На телефоне (франц.) .
7 Приписка начинается с чертежика, который не воспроизводится здесь по техническим причинам.
А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ
<Ноябрь — декабрь 1902 г.>
Дорогой Вячеслав Иванович,
Обращаюсь к Вам с просьбой и с требованием. Просьба моя заключается в том, чтобы Вы прочли посылаемую не конченную статью [1] . Требование в том, чтобы Вы доказали мне свою дружбу беспощадным отношением к ней. Вот в чем дело: я решительно, безусловно, не судья тому, что пишу. Мой обычный судья — Влад<имир> Август<ович>. Сегодня, сомневаясь в том, стоит ли кончать посылаемую статью — мне всегда кажется, что не стоит, — я дала ему прочесть ее, и он нашел, что она скучная и плохая. Я не хотела бы посылать совсем плохой вещи, что всегда невыгодно для сношений с редакциями, да неприятно и друзей заставлять хлопотать о заведомо негодной работе. En dйsespoir de cause [2] я обращаюсь к Вашему высокоценному для меня мнению и к Вашей верной дружбе.
Прочтите, судите, забудьте свою симпатию к автору и скажите очень прямо — можно ли послать такую вещь, не компрометируя себя. Конечно, если Лидия пожелает прочесть и высказаться — буду благодарна. Посылаю рукопись совсем сырую, со всеми описками и совсем мною не перечитанную, поэтому на детали языка и проч<ее> не обращайте внимания. Для меня важно знать, стоит ли ее отделывать и кончать. Конец должен заключаться в характеристике “<Le> Bon Plaisir” [3] и в нескольких заключительных словах о том, как ценно художественное воспроизведение исторических моментов, даже если оно не соответствует вполне исторической истине. Я по этому поводу думаю сделать выписку из Vernon Lee [4] . Все это уложится на 30 — 40 листиках.
Так вот, дорогой Вячеслав Иванович, посылаю Вам бесстыдно свое неумытое детище, которое, кажется, представляет собою мертворожденного урода.
Итак, беспощадная строгость, если Вы меня любите. Строгость должна Вам быть легка, потому что я не имею авторского самолюбия, к несчастью!
Ваша Александра Гол<ьштейн>.
1 Статья Гольштейн (А. В. Баулер) “К характеристике направлений современного романа во Франции” опубликована в московском журнале “Научное слово” (1903, кн. 2).
[2] С отчаяния (франц.) .
3 “Le Bon Plaisir” — роман французского писателя Анри де Ренье, с историческим колоритом. В русском переводе под названием “По прихоти короля” вошел в Полное собрание сочинений и переводов А. де Ренье (Л., 1922 — 1926).
[4] Vernon Lee — Ли Вернон, псевдоним английской писательницы Вайолет Пэйджет (1856 — 1935), постоянно жившей в Италии, автора трудов по истории искусств и культуры.
В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
16 дек<абря 1>90 2.
Глубокоуважаемая Александра Васильевна!
Как ни стараюсь ожесточиться, — не нахожу в себе требуемой Вами желчи. Напрасно прислушиваюсь к внушениям злобных сил (разумею Влад<имира> Августовича): они выказывают свое бессилие утверждениями, слишком прямо противоречащими очевидной истине. Ваша статья так “скучна”, что от нее трудно оторваться, когда начинаешь следить за нитью пересказываемой Вами с таким искусством эпопеи. Не знаю, покажется ли она интересной русским читателям и научит ли чему их, — мне она ярко осветила и осмыслила целую эпоху и открыла глаза на новый и любопытнейший феномен литературной эволюции. Итак, опять принужден поставить Вам отличную отметку, — и это при искренном желании быть нелицеприятным. Правда, забыть (как Вы требуете), что читаюВас, — мне невозможно. Все, что Вы пишете, — всегда лично; и даже когда Вы пишете не свое, Вы пишете по-своему. У Вас вполне свой стиль; его качества прежде всего — энергия, свободная простота и естественность, прямота и та меткая сжатость, которую древние называли “быстротой”. В Вашем изложении мастерская рельефность; а когда Вы — как бы беспритязательно и быстро Вы ни делали этого — начинаете повествовать, хотя бы и не от своего лица, о том, чего Вы были свидетельницей и что переживали вместе с детьми эпохи, cela palpite bien autrement [1] — чем обычные aperзus [2] этого рода. Выбор и постановка темы заслуживает безусловной похвалы * . Анализы эстетические могли бы, быть может, получить более широкое развитие. Ваша отзывчивость и тонкость оценок и наблюдений мне давно известны; к этим данным качествам присоединяется в статье особенная объективность и как бы научная добросовестность всматривания и определения, — быть может, как следствие Ваших изучений Hennequin’a. Еще шаг в субтилизации — и, путем систематического подбора цитат и более методического синтеза, — можно было бы прийти к более точно формулированным, более “научным” (!) выводам, “dйfinir l’йcrivain” [4] ... Но для русского журнала такое расширение (или углубление) критической задачи, быть может, именно нежелательно. Другое дело — определение “демотического романа” вообще. Это — новая литературная формула, и исследовать ее возникновение и природу шире, углубленнее было бы, я думаю, вполне кстати. Быть может, и всю статью можно было бы озаглавить “Новая формула романа: роман демотический”, — или в таком роде [— хотя, с другой стороны, мне нравилось бы и что-нибудь вроде: “Патриотизм как декадентство” или “Une nouvelle exhalaison de la fiиvre franзaise ”[5] , — по М. Барресу [6] и в применении к нему] [7] . В этой связи хотелось бы мне, чтобы Вы развили и попутное замечание (принадлежащее Hennequin’y) о “Войне и мире” как образчике демотического романа. Сходство Толстого с Барресом в частности — большее, чем кажется с первого взгляда: как историк, он столь же субъективен, его оценки столь же личны — только он бессознателен нормальною бессознательностью эпох здоровья, тогда как декадент Баррес лжет (не как человек партии только, но и как артист и soi-disant [8] философ) сознательно, преднамеренно, рассчитанно, в силу идеалистического принципа автономности Я, все равно индивидуального или национального. Положение, к которому мы с Вами приходим, естественно, в силу всей нашей артистической эволюции, — именно, что “ценно художественное воспроизведение исторических моментов, даже если оно не соответствует вполне исторической истине”, — едва ли по сердцу будет наивно-правдолюбивым (то есть здорово-бессознательным) соотечественникам; между тем это — так, и Аристофан тому свидетель! Об Аристофане упомянул я не случайно. La morgue et la privilиge de cette civilisation grйco-latine qui est la civilisation par excellence [9] , — не в том только, чтобы противопоставлять себя “варварам” (кстати, от себя, — варвары истинно все, кроме латинцев), — но в том, чтобы видеть в “варварах” не то, чем они должны быть сообразно стилю и постулатам полноправной культуры (примеры: “Киропедия” Ксенофонта, “Германия” Тацита). Больше того, пафос истинной культуры (наука только до известной фазы остается ингредиентом национальной культуры), пафос ее — игнорирование объективныхмерил и замена их единственным критерием своего стиля [10] . Так, Баррес представляется мне поздним отпрыском очень древнего корня. Гиперкультурность и “латинство” в той же мере, как надрыв национальной гордости после dйbвcle [11] , должны были поссорить его с моралью и с истиной. Генезис новой литературной формулы очень интересен, но и прозрачен. Вы очертили его неполно, но верными и ясными линиями. Немного шире раздвинуть рамки этой части статьи было бы, мне кажется, уместно. Несомненно, что в отношении субъективизма нужно восходить до Канта. Из Канта вообще вышла вся новая философия Я, с Фихте — через Фейербаха и Штирнера — до Ницше, который требует, чтобы за Истину были признаны произвольные утверждения, способствующие жизнеусилению (Lebensfцrde rung[12] ). Опять-таки, что здоровые эпохи делали бессознательно, dйcadence [13] повторяет сознательно и предумышленно. Один герой Лидии, поэт Умолов, выражается по этому поводу со свойственным ему пафосом нахальства:
...Не все ль равно?
Ведь уж сказано давно:
Кончить с Истиной пора!
Истину долой!
Истину метлой —
Со двора!..
Любопытно, что французский культ национального Moi [14] , как и большая часть славянофильства, — немецкого происхождения. Я бы позволил себе посоветовать Вам сказать немного больше как о реалистической школе и ее последствиях, так и о бедной идеалистической, за которую никогда не излишне замолвить доброе слово по-русски. Конец пассажа о Канте (на стр. 13) не довольно вразумителен мало о нем знающим. Повторяю, что “демотический роман” как род может быть утверждаем и может быть разъяснен с большею энергией. Кстати, слово “всеобъемлющий” (стр. 2) как синоним dйmotique [15] не сразу понятно; смысл, конечно: “народообъемлющий” (согласно с первоначальным значением переводимого термина), или, пожалуй, “жизнеобъемлющий”, или, наконец, “всеобъемлющий” в смысле социологическом .
Одним словом, и помимо новизны концепции статья — прекрасная, живая чрезвычайно, обильная содержанием первой важности для осмысления новейшей Франции. Только отдел о Paul Adam [16] (Вы его и любите меньше) сравнительно вял и небрежно написан. Я поздравляю Вас, дорогая Александра Васильевна, с такой работой и убеждаю окончить, а если есть возможность и охота — и расширить ее. Простите, что посылаю, быть может, не вполне разборчивый brouillo n[17] : он лучше сохранит формулировку первого, более свежего впечатления.
Целую Ваши руки. Весь Ваш Вяч. Иванов.
Пользуюсь случаем, чтобы напомнить Ваше обещание — познакомить меня с другими Вашими работами.
1 Это переживается совсем по-другому (франц.) .
2 Обзоры (франц.) .
3 Hennequin — Эннекен Эмиль (1859 — 1888), французский писатель.
[4] Определить писателя (франц.) .
5 “Новый приступ французской лихорадки ” (франц.) .
6 Баррес Морис (1862 — 1923) — французский писатель, драматург.
[7] Заключенная в квадратные скобки часть фразы вычеркнута Ивановым.
[8] Так называемый (франц.) .
9 Гордость и привилегия этой греко-латинской цивилизации, которая является цивилизацией по преимуществу (франц.) .
10 В оригинале слово подчеркнуто дважды.
[11] Крушения (франц.) .
12 Требования жизни (нем.) .
13 Упадок, декаданс (франц.) .
14 Я (франц.).
[15] Демотический, народный (франц.) .
16 Paul Adam — Адан Поль (1862 — 1920), французский писатель.
[17] Черновик (франц.) .
* Именно самое открытие случайно брошенной Hennequin’ом 3 формулы (— заметил ли се кто раньше? —) и вывод из нее последствий в применении к текущей литературе — есть прямая заслуга.
В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
29/16 дек<абря 19>02
Villa Java, Chвtelaine
Глубокоуважаемая Александра Васильевна,
Благодарю Вас за дружеское исполнение моей просьбы — за присылку Ваших статей [1] . С сожалением отсылаю их. Искреннее пожелание, которым сопровождаю отсылку, — пожелание нового свидания с ними, собранными и преобразившимися в отдельном томике, недоступном карандашу редакторов. Ваша ясная определенность, nettetй [2] сделала, при всей беглости очерков, удобообозримой и расчлененной большую сложность рассматриваемых явлений. И это важно: это даст Вам рамки, которые, в самостоятельном издании, вместят более личную и потому более колоритную разработку. До какой степени Вы были связаны, слишком чувствуется; в будущей книжке, которая будет очень интересна и многому научит, Вы должны дать волю своей личности. Ваши личные наблюдения и оценки, фантазии и произвольности — вот что даст книге ее физиономию: теперь же нужно знать Вас, чтобы ее уже различать и угадывать. Изящный этюд о Вилье [3] его рисует, но не с той яркостью, с которой Вы могли бы обрисовать его: ведь Вы же заставили меня некогда его почувствовать! Из намеченных тем меня интересует особенно “Малларме” . Шюре [4] как самостоятельному мыслителю отведено слишком много места; его заслуга — провозглашение идей Бетховена — Вагнера — Ницше. Оценка Huysmans’a [5] не адекватна его значению: это — завоеватель; и общая культура, и многие частные дисциплины обязаны его глубоким анализам прочными и большими открытиями. Статья об эстетических теориях мне очень нравится. Стихотворение Verhaeren’a [6] (к сожалению, неизвестное мне в оригинале) передано красиво и звучно, но едва ли хорошо комментировано. Оно, — замечает Лидия, — параллель знаменитой “Пещере” Платона [7] , в которой прикованные (спиной ко входу) узники видят внешний мир лишь в отражениях, рисуемых лучом на противолежащей стене. Здесь контраст Сущности и Явления, платоновской Идеи и Действительности, Истины эзотерической и экзотерической, и других антиномических идей того же порядка. Но это аллегория (как и “Пещера”) в гораздо большей мере, чем символ... Говоря об общем впечатлении, мною вынесенном, глубокоуважаемая Александра Васильевна, я позволю себе откровенно и — увы! — негалантно заметить, что Вы не были бы une femme supйrieure [8] , если бы в статьях, назначенных для русских журналов, не напоминали собой (vaguement [9] ) — бодлерова альбатроса [10] , помещенного на корабельную палубу...
Сегодня, из объявления в “Новом времени”, я узнал о выходе своей книжки в свет! [11]
Дорогие и любимые друзья, с Новым годом, с новым счастьем! Будьте здоровы и светлы духом!
Весь Ваш Вяч. Иванов.
1 Гольштейн принадлежит целая серия статей о французской литературе. Часть из них была опубликована в России под псевдонимом А. Баулер. Например, “Стефан Малларме” — “Вопросы жизни”, 1905, № 5; “К. Ж. Гюисманс, французский писатель конца века” — “Научное слово”, 1904, № 2; “К характеристике направлений современного романа во Франции” — “Научное слово”, 1903, кн. 2; “Символизм и его значение во французской литературе” — “Научное слово”, 1905, № 2-3.
[2] Четкость (франц.) .
3 Вилье де Лиль-Адан Филипп Огюст Матиас (1838 — 1889) — французский писатель.
[4] Шюре Эдуард (1841 — 1929) — франкоязычный писатель, мистик, антропософ.
[5] Huysmans — Гюисманс Жорис-Карл (1848 — 1907), французский писатель голландского происхождения.
[6] Verhaeren — Верхарн Эмиль (1855 — 1916), бельгийский поэт-символист.
[7] Символ “пещеры” из диалога Платона “Государство”.
[8] Выдающейся женщиной (франц.).
[9] Отдаленно (франц.).
[10] См. стихотворение “Альбатрос” из книги Бодлера “Цветы зла”.
[11] Часть тиража “Кормчих звезд” вышла в свет в 1902 году.
А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ
15 фев<раля> 1903
75, Rue de la Tour, 16-me
Дорогой Вячеслав Иванович.
Я полагаю, что обязана полной откровенностью. Я и выскажу свое впечатление откровенно, но предупреждаю, что должна была бы, если бы Лидия была мне не другом, ответить, как отвечаю всем горячим поклонникам Вагнера: я его не понимаю. Мне так же чужд, неприятен, непонятен — самое верное выражение — отрывок романа Лидии [1] , как, безусловно, все, что написал Вагнер. Вот почему, думаю, мнение мое об этом отрывке не может иметь никакого значения и не должно иметь.
Я не понимаю отрывка, потому что не могу связать жизнь и нежизнь, потому что считаю que la matiиre guide l’exйcution et doit la guider [2].
Нельзя сделать из бронзы того, что делают из мрамора, нельзя писать маслом того, что пишут акварелью, и т. д.
Нельзя писать романа, как пишут стихи. Поэтому прежде всего меня шокирует в романе разговорный язык нескольких лиц, совершенно одинаковый у всех, и причем такой, на котором никто не говорит. Это можно и красиво, но тогда все должно быть фантастично и все должно совершаться вне времени и пространства: cela doit кtre de l’idйalisme pur [3] — картина Пювиса [4] “Voyage d’Urien”[5]. Лица, называющие друг друга по имени и отчеству, должны, для меня, жить. Ведь — даже ультраабстрактный автор “Кормч<их> звезд” говорит иным языком в “Париж<ских> эпигр<аммах>” [6] и в других пьесах, а там, в этом томе, священное право и даже обязанность автора всегда говорить самому. Дух каждого лица для меня тоже непонятен — он тоже всегда один и без индивидуальных отметин: для меня это все одно лицо, которое говорит само с собою. Может быть, это так и желательно автору? En rйsumй [7] , по-моему, в этом есть талант, но мне, повторяю, чуждый и непонятный. Скажу, напр<имер>, что если бы люди были живыми и автор вставлял бы свои описания природы (Альпы, напр<имер>, или лондонский туман во время похорон) в живое действие и как декорацию, то я нашла бы их прекрасными — в устах этих лиц (и особенно живописца!) мне они неприятны. Там они давали бы мне настроение, — здесь они противоречат психологии, которую я невольно жду, прислушиваясь к говору незнакомцев, которых только что встретила.
Это не суждение, а то, что Вы просили, — впечатление. Лидии Вы его сообщите, если найдете нужным. Знаю, как неприятно быть непонятым близкими людьми. А ведь это уже так, с ней оно так сложилось, и всякие рассуждения бесполезны и могут только ее парализовать, ничего не изменяя.
Очень огорчилась и обрадовалась, когда прочла строчки, относящиеся к происшествию с Лидией [8] . Это все же ужасно — пережить такое потрясение. Мы надеемся, что это пройдет Лидии даром, потому что для нервных людей такие ужасы или такой момент ужаса всегда может отразиться каким-нибудь ухудшением нервного состояния. Пожалуйста, напишите, как она себя чувствует.
Я еще не поблагодарила Вас за хлопоты из-за книги у Хилкова [9] . Спасибо. Теперь все получила.
Очень хотела бы написать Вам нечто о враждебном отношении русс<ких> литер<аторов> к Вашему сборнику. Я не думаю, что Ваш сборник встретил эстетическую враждебность. Она должна быть скорее политическая и относиться скорее к Вашему политическому миросозерцанию. Мне кажется, что теперь в России положение дел настолько обостренное, что люди невольно группируются друг с другом с точки зрения политических идеалов. Ведь Вы знаете, например, что при большой дружбе, при большом уважении друг к другу, при огромном умственном единогласии во многом мы с Вами не раз чувствовали огромную рознь в жгучих вопросах русского дня. Но мы живем главным образом в другой сфере и не испытываем давления наших несогласных миросозерцаний. Русские люди в России чувствуют обостренно — давление с одной стороны, необходимость отпора — с другой. В русских головах и без того все перемешано, а тут, когда ежеминутно надо отстаивать себя и свое, невольно, хотя, может быть, ошибочно, люди теряют способность расчленения. Поэтому за некоторыми Вашими взглядами какой-нибудь Батюшков [10] совсем и не чувствует Вашего крупнейшего поэтического таланта [11].
Мне очень интересно знать, что напишет мне Новгородцев [12] о Вашем сборнике... Во всяком случае, думаю, что “Новый путь”, напр<имер>, несомненно напишет что-нибудь. Напишите мне, видела ли Лидия Волошина? Передала ли ему сборник для Косоротова [13] и Бенуа? [14] Написал ли Вам что-нибудь Гревс? Не сообщал ли причин недоброжелательного отношения к Вам Батюшкова? Видела ли Лидия Гревса? Я знаю, напр<имер>, что в литературных кругах говорили когда-то, что Вы были корреспондентом в “Москов<ских> вед<омостях>”. Все это влияет на отношение к человеку и не может не влиять при боевом положении, кот<орое> либеральная пресса вынуждена занять в наше грозное время. Так что огорчаться Вам не надо. Ваше дело — “справа затяжна”, как говорят хохлы. Дело поэта — иметь возможность высказаться в печати, дать миру раз навсегда закрепленные образы, а когда их прочтет большая публика, когда его труд будет оценен — ведь это все равно. Vous кtes des ouvriers de l’avenir et de toujours [15] . В этом Ваша отрада и в этом слава. Слава — это три мертвые головы, кот<орые> смотрят на лавровый венок, так ее изобразил когда-то один молодой французский скульптор [16] , который и сейчас пропадает с голоду... Ваша придет раньше: после того, как поставлена будет на сцене Ваша трагедия [17] ... Та должна будет победить...
Ну, до свидания!
Всегда Ваша А. Г.
1 Имеется в виду роман Зиновьевой-Аннибал “Пламенники”.
[2] Материал диктует исполнение, и должен его диктовать (франц.).
[3] Это должен быть чистый идеализм (франц.) .
4 Пювис — Пюви де Шаванн Пьер (1824 — 1898), французский живописец, символист.
[5] “Странствие Урьена” (франц.) .
6 Этот раздел “Кормчих звезд” был посвящен И. М. Гревсу, но последняя эпиграмма, “Tat twam asi”, посвящена А. В. Гольштейн.
[7] В итоге (франц.) .
8 У Зиновьевой-Аннибал в начале 1903 года случился выкидыш.
[9] Хилков Дмитрий Александрович, князь (1858 — 1914) — офицер, последователь Л. Н. Толстого.
[10] Батюшков Федор Дмитриевич (1857 — 1920) — публицист, филолог, историк литературы.
[11] Написать рецензию на “Кормчие звезды” Ф. Д. Батюшкова просила М. М. Замятнина. Ответ Батюшкова был категоричен: “это все вычур, и только”; “я не могу решить, в какой мере г. Иванов действительно поэт, когда, раскрыв наугад книжку, читаю такие строки — “воля, ...приявшая зрак — рыжего льва, — он, с тяжким рыком...”. Неужели это поэзия?” (письмо Ф. Д. Батюшкова к М. М. Замятниной от 29 января 1903 года — ОР РГБ, ф. 109, к. 12, д. 12, л. 3 об.).
[12] Новгородцев Павел Иванович (1866 — 1924) — известный правовед и философ.
[13] Косоротов Александр Иванович (1868 — 1912) — драматург, прозаик, публицист.
[14] М. М. Замятнина писала Иванову 3(16) февраля 1903 года, что посетила И. А. Шляпкина и встретила там А. Н. Бенуа. “Я, конечно, воспользовалась случаем спросить Бенуа, передали ли ему письмо Ал<ександры> Вас<ильевны> и книгу. Гов<орит>, что получил и то и другое, но, по-видимому, письму Ал<ександры> Вас<ильевны> недостаточно внял и передал книгу необдуманно просто Философову, предполагая, что он напишет рецензию. Я воспользовалась только что перед тем сказанным мне Шляпкиным, заставив его повторить свое мнение, причем Илья Ал<ександрович> именно указал на то, что книга должна быть разобрана человеком очень образованным и основательно и что Философов, к<а>к юрист, не подойдет, по его мнению, он недостаточно вдумается — он указал на Мережковского, кот<орый> мог бы ее хорошо оценить. Бенуа очень внимательно отнесся к тому, что говорил Илья Ал<ександрович>, сказал, что на него, насколько он ее просмотрел, тоже (но он, кажется, мало с нею познак<омился>) хорошее впечатление книга произвела и что он теперь позаботится, чтобы она действительно была к<а>к следует разобрана. Обещал также обратить на нее внимание Перцова в “Нов<ом> пути”, затем, при случае” (ОР РГБ, ф. 109, к. 19, д. 17, лл. 33 — 33 об.).
[15] Вы творцы грядущего и вечного (франц.) .
16 Имеется в виду французский скульптор символистского толка, ученик Родена Жозе де Шармуа (1879 — 1919?).
[17] Имеется в виду трагедия Вяч. Иванова “Тантал”.
В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН
Среда, 18/5.II.<19>03.
Дорогая Александра Васильевна,
Благодарю Вас за исполнение моей просьбы [1] . Я надеюсь, что, когда повествование развернется, Вы примете внутреннюю необходимость этого нового еще, но не в мечте только, а в потенции действительности существующего мира. Вы говорите: “Я не умею связать жизнь и не-жизнь”: это — невольное признание Вашей артистической натуры. Художник истинный и только художник противополагает Мечту Жизни. Есть творческие души, которых порыв — налагать Мечту на Жизнь, напечатлевать ее на действительности. Их идеал я пытался формулировать в стихотворении “Творчество”. К таким “творцам” скорее, чем “художникам”, принадлежат Байрон, Ницше, Достоевский, которых Вы, кажется, равно не понимаете. Пушкин (как и Толстой-романист) — тип чистого художника; Лермонтов — “налагатель” (хотя Вы его и предпочитаете Пушкину, это — Ваша непоследовательность!). Оба типа представлены в великом и малом. К “налагателям” принадлежат не только “пророки”, но и всякого рода Schwдrmer, Weltverbesserer [2] , моралисты и проповедники, — и, увы! — кажется, мы с Лидией * . Вот почему она не может успокоиться на rкve [3] , на видении бескорыстном и безотносительном...
Несказанная воля мне сердце зажгла,
Нерожденную землю объемлю, любя, —
И колеблю узилище мира [4].
Это — пафос ее героев. И для этого им нужно жить, быть окруженными жизнью и вместе отрицать ее всем своим Я. Они не должны быть похожи на людей, которых мы видели, но они необходимы. Что они различны до взаимного отрицания друг друга — в этом Вы убедитесь потом.
Только что написал я эти строки Вам, как получаю Ваше дорогое и доброе извещение [5] . Мы с Л<идией>, конечно, в восторге. Если бы это сотрудничество дало Вам возможность — vous affirmer [6] , не “колебля узилища”, в которые иногда ввергают Вас благосклонно наши просвещенные “органы печати”! Если бы Вы нашли наконец немного простора! Единственное условие Вашего успеха — быть собою самой, иметь право быть personnelle [7].
Радуемся и поздравляем Вас, дорогой наш друг, понимая всю важность факта, ожидая от него великого добра. Я лично очень смущен тем, что Вы так несправедливо, так пристрастно придаете моим советам значение, которого они не могли иметь объективно, но бесконечно счастлив, что моя критика была субъективно благотворна для Вашей работы. Дорогой друг Александра Васильевна, великое Вам спасибо за одобрение могущественное и за утешение, но поймите меня правильно: дело вовсе не в жажде большого успеха и даже не в славолюбии, а в борьбе за существование в литературе. Я бы вовсе не заботился о невнимании критики и публики, если бы моя книжка не была только исходной точкой для дальнейшей деятельности, как моей, так и Лидии. И вот об этом-то я должен поговорить с Вами и просить Вашего совета. На очереди — публикация “Пламенников” [8] . (Кстати, подзаголовок будет: “поэма” — как на “Мертвых душах” — и, мне кажется, Вы должны это одобрить.) Так как этот роман-поэма будет очень велик, дело идет ближайшим образом о напечатании его первой части (“Славящая”). Она все же нечто цельное, — чего нельзя одинаково утверждать о других частях. Вот мы и напали на мысль издавать последовательные выпуски наших сочинений под общим заглавием. Содержание первого выпуска составили бы первые главы “Пламенников”, моя трагедия (первая в трилогии ) “Тантал”, моя статья о лирической поэзии и афоризмы. Со второго выпуска, посвященного прежде всего продолжению “Пламенников”, я бы начал статьи о религии страдающего Бога у греков и т. д. Преимущества и неудобства предполагаемого издания бросаются в глаза. С одной стороны, мы получаем возможность объединить наш труд, внутренне глубоко солидарный, и с полной свободой и двойным голосом высказать наше миросозерцание, эстетическое и философское, не подходящее ни под одну из существующих категорий, но полное и созревшее до внутренней необходимости выражения и провозглашения. С другой стороны — наша безызвестность, изолированность, необычность предприятия и необычность идей, кажущаяся притязательность, недоброжелательность к новаторам вообще и лично нам в частности, наконец, отсутствие издателя, трудность и даже неблаговидность издания на собственные средства [9] (хоть отец Л<идии> и поможет,мечтаем мы)... (По сведениям, в России дело отца шатается и давно приносит убыток. Будущее темно.) [10]
Что нам делать, наш мудрый друг?
Ваш всем сердцем Вяч. Ив<анов>.
Кстати, недоброжелательность ко мне все же, думается, не политического свойства. Сердятся на “трудность”, “эрудицию”, новаторство в языке и т. п. В сборнике политики нет. Что изумило меня, — это “всеведение” молвы, существования которой не подозреваешь. В мое студенчество в Берлине я одно время сотрудничал в корреспондентском бюро Веселитского (“Аргус”), обрабатывая данный материал по иностр<анной> политике и сочиняя фельетоны о берлинской жизни под его именем (для “Моск<овских> вед<омостей>”) [11] . Разошелся я с ним из-за несогласий о мысли одной корресп<онденции> в “Нов<ом> вр<емени>” об иностранной же политике.
1 Иванов просил Гольштейн выразить свое впечатление о романе Зиновьевой-Аннибал “Пламенники”. Ответом явилось опубликованное выше письмо.
[2] Мечтатели, усовершенствователи мира (нем.) .
3 Мечте (франц.) .
4 Из стихотворения “Творчество” (сб. “Кормчие звезды”). Слова “воля” и “колеблю” подчеркнуты в оригинале двумя чертами.
[5] Речь идет о письме Гольштейн к Ивановым ок. 3(16) февраля 1903 года, в котором она извещала о своем будущем сотрудничестве с П. И. Новгородцевым (см. ниже, примеч. 7 к ее письму от 19 февраля).
[6] Утвердиться (франц.) .
7 Здесь: индивидуальностью (франц.) .
8 Зиновьева-Аннибал предполагала напечатать свой роман в издательстве “Скорпион” (первоначально отдельные главы печатались в 1903 году в Петербурге, в типографии А. С. Суворина). Подробно об этом см. “Переписку В. И. Иванова с В. Я. Брюсовым (1903 — 1923)” (“Литературное наследство”. Т. 85. М. 1976, стр. 435 — 438).
[9] “Кормчие звезды” Вяч. Иванова были изданы на средства автора.
[10] Фраза вписана рукой Зиновьевой-Аннибал.
[11] См. вышеприведенное письмо Гольштейн от 15 февраля 1903 года. “Московские ведомости” — газета с репутацией проправительственного и консервативного издания.
А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ
Четверг, 19 ф<е>в<раля> 1903.
Дорогой Вячеслав Иванович,
Начинаю свой ответ на Ваше взывание к моей “мудрости” немедленно, потому что не знаю, как сложится мое время в будущем.
1. Безусловно не сочувствую “маритальному” [1] изданию сочинений. Это умаляет значение как Л<идии>, так и Вашего труда; это может вызвать насмешливое отношение к Вашим изданиям. Вы видите, что совсем невольно даже у меня выписалось насмешливое слово! Вы знаете, что смех или насмешка куда хуже ругани. Тут получается всегда обратное: чем сильнее ругают, тем выгоднее, — чем злее смеются, тем хуже. Le ridicule tue partout et pas seulement en France [2].
2. Вы издали сборник стихов — это понятно и правильно. Все равно рано или поздно стихи требуют сборника. Лидия издает роман — это возможно, хотя надо было сперва пытаться поместить его в журнале. Какой смысл имеет издание статьи даже при трагедии? Смысл pour le <moment> [3] один: автора нигде не печатают. Трагедию можно издавать отдельно, но все же можно и должно пытаться поместить ее куда-нибудь.
3. Теперь, я думаю, место есть для помещения Ваших статей и трагедии (про роман Л<идии> ничего не говорю, потому что ничего не знаю, каков он будет). Это “Новый путь” [4] . Достаньте или выпишите его, съездите в Россию и войдите с этими людьми в сношение, они хотят делать нечто вроде “Mercure de France”, “Tribune Littйraire Libre”. Я уверена, что при личном общении Вы с ними сговоритесь. Я Вам дам рекомендацию к Косоротову, который приглашен туда для помещения своей беллетристики [5] . Если Вы приедете с трагедией или со статьей о лирической поэзии, Вы, наверное, немедленно займете там свое место. Статьи о религии страдающего бога у греков [6] — в этом безусловно уверена — найдут место всюду. Тут уж все упреки — “трудность”, “эрудиция” и т. д. — являются высшими достоинствами. Я этого не знаю, но думаю, что такой эрудиции, как Ваша, в этих вопросах нет в России ни у кого. Подождите, может быть, когда начну работать у Новгородцева [7] и присмотрюсь к его журналу, увижу, что там найдется место и для Вас. Есть, наконец, “Журнал Мин<истерства> народ<ного> просвещ<ения>”, где также, наверное, рады будут иметь работу такого эрудита, как Вы. Зачем же умалять свое значение совершен<но> излишним дилетантизмом. Новшество вещь хорошая, когда elle a sa raison d’кtre [8] , а Ваш проект не имеет raison d’кtre, пока все пути не испробованы.
Вероятно, поеду в Савойю в марте. Может быть, заеду в Женеву на обратном пути, mais cela n’est pas sыr [9].
Ваша А. Г.
Еще раз перечитала письмо Щукина [10] . Очень важно было бы для заведения связей принять участие в составлении программы. Это момент наибольшего единения между профессорами, а между ними есть, как видите, и литераторы. Конечно, это не Ваши люди, mais vous leur imposerez[11] , и это важно. Имейте в виду, что около нас есть премилый отельчик, где отличная комната стоит 1.50 frs. в день. Комната достаточно большая для Вас двоих, если Лидия <при>едет. Окна в сад. До школы добираться — метро и пароход, кроме трамвая. Можно также спать у нас на лестнице (?). Это особое смешное учреждение нашей квартиры, но работать трудно. Вернулась ли Мар<ия> Михайловна?
Вот это дело!! Вот это настоящая постановка вопроса для деятельного ума! Читайте, читайте, читайте свой курс! Читайте его так, чтобы его можно было печатать. C’est la vraie France! [12] Ужасно рада за Вас. Что Вам за дело, что Русс<кая> Шк<ола>, т. е. что говорит Гольштейн?.. Чтение там Вас все же ставит в деятельное общение с русской профессурой, создает Вашу легенду в России. Никто не скажет, что Вы с неба свалились. Я уверена, что Ваш курс произведет сенсацию. Конечно, Вас будут ругать, и это отлично. Это борьба, это жизнь (жизнь идей), а не только как в самом себе. Подумайте, что Вы годами отчуждены от России и от общения с русской мыслью — гораздо больше, чем я! — а ведь там многое изменилось. Там идет горячая борьба не только политическая, но и идейная.
Лидия пишет о толчке, кот<орый> дает Вам издание, — никакого не дает. Ведь Вы не лентяй, кот<орый> работает из-под палки. Все равно Вы работаете, но Вы на отлете, а тут Вы, надеюсь, вступите в лёт. Кидайтесь в эту схватку. Вы видите, как я была права вчера, когда писала, что всякий ухватится обеими руками за Вашу статью о религии греков? Rien que l’йnoncй de vos idйes dans ce domaine intйresse tout le monde [13] и особенно мыслящих людей. Я бы на Вашем месте употребила март на составление блестящего курса, часть кот<орого> или весь можно было бы напечатать в виде статей, а потом осенью поехали бы в Россию с готовыми статьями, с готовой трагедией (непременно — это Ваше победное знамя) и там вошли бы в общение с новыми петербургскими силами. Voilа. Радуюсь за Вас, радуюсь свиданию с Вами, и при свидании мы многое договорим. Надеюсь, что <бы> Вы немедленно сказали “да” ?
Ваша А. Г.
1 “Маритальное” издание — совместное издание сочинений мужа и жены (здесь: иронически).
[2] Смешное убивает повсюду, а не только во Франции (франц.) .
3 Пока что (франц.) .
4 “Новый путь” (1903 — 1904) — петербургский журнал, в 1903 году издававшийся П. П. Перцовым, Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус.
[5] А. И. Косоротов в “Новом пути” не печатался.
[6] Статьи В. И. Иванова были напечатаны: “Эллинская религия страдающего Бога” — “Новый путь”, 1904, № 1 — 3, 5, 8 — 9; “Религия Диониса” — “Вопросы жизни”, 1905, № 6 — 7.
[7] П. И. Новгородцев пригласил Гольштейн как автора в издаваемый им журнал “Научное слово”, где и были в 1903 — 1905 годах напечатаны семь ее статей.
[8] В нем есть смысл (франц.) .
9 Но это еще не решено (франц.) .
10 Щукин Иван Иванович (1869 — 1908) — искусствовед, профессор филологии, коллекционер. Жил в Париже с 1893 года, служил в Лувре. Это письмо И. И. Щукина утеряно. В нем содержалось приглашение Иванову читать лекции в Высшей школе общественных наук в Париже (см. “Автобиографическое письмо” Вяч. Иванова в его собр. соч., т. 2, стр. 21). Щукин читал там курсы по истории христианства, религиозному и общественному движению в средневековой Европе, по истории русского права и истории живописи. См. также: Гамбаров Ю. С., Ковалевский М. М. Русская Высшая школа общественных наук в Париже. Ростов-на-Дону. 1903, стр. 31 — 60; Воробьева Ю. С. Русская Высшая школа общественных наук в Париже. — “Исторические записки”. Т. 107. М. 1982, стр. 333, 343. Лекции в этой школе читали видные ученые и политические деятели: Н. И. Кареев, М. М. Ковалевский, П. Г. Виноградов, Е. В. де Роберти, Ю. С. Гамбаров, М. М. Винавер, Е. В. Аничков, П. Н. Милюков, М. И. Туган-Барановский, В. М. Чернов, В. И. Ленин и другие.
[11] Но вы им внушите почтение (франц.) .
12 Это настоящая Франция! (франц .).
13 Только изложение Ваших идей в этой области интересует всех (франц.) .
В. И. ИВАНОВ — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ
<27 апреля 1903 г. Париж.> Понед<ельник>. 9 ч<асов> веч<ера>.
Дорогая радость. Пишу за письменным столом А<лександры> В<асильевн>ы. Получил телеграмму, благодарю. Но боюсь, что ты не поняла, что в тексте нашей телеграммы [1] “Succиs profond ” выражает мнение А<лександры> В<асильевн>ы и вместе служит ограничением, а не увеличением. Понеже succиs: именно она утверждает, что все многим как-то внутренне и т. п. понравилось. Я же не решаюсь судить. Факт, впрочем, что голова моя не чувствовала себя в пространстве, где летают <нрзб.>. Мне было уже вовсе не страшно, а, напротив, очень весело. Но зала оказалась какой-то большой, как я не ожидал. Слушателей было minimum 70 (по А<лександре> В<асильевне>) или до 100. Я же не знаю сколько, но было много, хоть и не полная была зала. И лица мне казались внимательными и сочувственными, а после лекции хорошие аплодисменты, хотя аплодисм<енты> дело обычное. Щукин выражался мне, что лекция была во всех отношениях блестящая и форма очень литературная понравилась. Доброе лицо Гамбарова [2] ласково глядело вблизи. Лекция продолжалась 45 минут и взяла гораздо больше листков, чем сколько я назначал. Я был хорошо слышим, кроме некоторых имен разве. После лекции подошел ко мне откуда-то взявшийся Ковалевс<ки>й [3] (Вл<адимир> Авг<устович> ругал его за то, что он пришел только к концу лекции — на 10 минут) с улыбающимся и любезнейшим видом и сейчас же стал говорить мне, чтобы я вошел в состав постоянных профессоров школы. А именно, чтобы зимой читал об учреждениях древности, что им необходим преподаватель древней классики, что если древность будет хорошо поставлена, школа их будет единственной в своем роде для социальных наук по полноте программы и т. д. Щукина я познакомил с А<лександрой> В<асильевной>, и она была со мной и Щ<укиным> и Семеновым — в лавке консьержа, которая служит профессорской комнатой — для Щукина, п<отому> ч<то> таковой вовсе нет. А есть только передняя перед большой и хорошей залой, полная слушателей, да наверху еще аудитория для практич<еских> занятий. Теперь у них наплыв ученых сил, а силу они имеют только на определенные часы. На следующей неделе я решил читать только один раз, чтобы не мешать другим. А сегодня, после меня — Ковалевс<ки>й отказался от своей лекции в пользу прибывшего из Киева приват-доцента. (Пока я пишу, у Гольштейнов сидит гость — уже седой весь, который, проживая в Париже, слушает все подряд лекции, и меня слушал он, но не высказывался...) После лекции мы с А<лександрой> В<асильевной> решили праздновать и смотреть Париж, и вышло это очень артистично. К сожалению, Пантеон был заперт, а Женевьевы-старухи Пювиса [4] <увидеть?> мы не смогли внутри. Зато пошли по предложению А<лександры> В<асильевны> по церквям и видели церковь св. Юноны, Hospitaliиre Notre Dame [5] . И потом мы видели разные чудесные уголки старого Латин<ского> кварт<ала> — так что Париж предстал мне совсем новым, ничего этого я не знал. Завтракали мы хорошо в taverne du Panthйon и набрались воздуха Лат<инского> квартала всеми легкими. Вернулись по чудесной электрич<еской> подземной дороге. Дома я нашел твое дорогое и ласковое письмецо... Целую тебя горячо и как люблю. С нетерпением жду известий из Москвы. Здесь говорят, что “Сев<ерные> цветы” уже вышли с моими стихотворениями [6]. В. <Приписка А. В. ГОЛЬШТЕЙН> Милая Лидия. Моя часть телегр<аммы> значила, что Вяч<еслав> имел успех глубокий, т. е. привлек внимание, возбудил мысль, завлек на свою сторону несколько человек, которые прямо в восторге от его лекции, от новизны, и увлечены глубиной его мысли и обаянием его ума. Вот почему это глубоко. Лучше ведь три-четыре слушателя, глубоко проникнувших в его мысль, чем толпа, славословящая от глупости. Voilа! Мы праздновали символично и сердечно этот успех . Тебя, дорогая, поздравляю от души с успехом. Желаю, чтобы он был полный и удовлетворяющий. Я страшно хочу, чтобы ты мне прислала вторую главу. Вяч<еслав> говорит, что она ключ к остальному. Мешают писать, говорят кругом. Обнимаю нежно и любовно. Твоя А. Голь<штейн>. 1 Телеграмма от 27 апреля 1903 года: “Succиs profond selon Alexandra fкtons en deux Venceslav”. (Согласно Александре, успех глубокий. Празднуем вдвоем. Вячеслав — франц.). (ОР РГБ, ф. 109, к. 10, д. 2, л. 13.) [2] Гамбаров Юрий Степанович (1850 — 1926) — юрист, профессор Петербургского университета, общественный и политический деятель. [3] Ковалевский Максим Максимович (1851 — 1916) — юрист, историк, социолог, общественный и политический деятель. [4] В 1874 — 1878 годах Пюви де Шаванном был создан ансамбль полотен на темы жития св. Женевьевы для парижского Пантеона. [5] Милосердной Девы Марии (франц.) . 6 В “Северных цветах” (СПб., 1903) было опубликовано стихотворение Вяч. Иванова “Хор духов благословляющих” (см. “Переписку В. Я. Брюсова с В. И. Ивановым” — “Литературное наследство”. Т. 85, стр. 434). Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН <Черновик> [1] <Июнь 1903 г.> Дорогая и многоуважаемая Александра Васильевна, Решаюсь еще обратиться к Вам с маленькою просьбою: помня труды, хлопоты и ласки, положенные Mlle Pauline [2] на мою Верочку во время ее пребывания у Вас, я давно уже мечтала подарить ей что-нибудь на память и в знак благодарности. Теперь по возвращении из Швейцарии это было бы наиболее удобно и кстати. Но, желая, чтобы мой подарок действительно доставил радость этой симпатичной мне девушке, я прошу Вас не отказаться узнать и сообщить мне ее желание. Хотела бы положить на подарок около 20 франков. Также прошу Вас исполнить мою просьбу, высказанную письменно на первых днях пребывания у Вас Веры, и сказать мне, сколько я Вам должна за ее содержание. Ведь я знаю, что Вы не имеете лишнего и отделяете от необходимого для тех, кто нуждается [больше]. Но я же имею средства и желала бы [иметь] быть в долгу перед Вами лишь в области нравственной. Пользуюсь случаем, чтобы высказать Вам всю [глубину моей] мою глубокую благодарность за Вашу дружбу, горячее и деятельнее которой я не встречала в жизни, и также мое глубокое горе при сознании, что этой дружбы для меня уже нет. Позвольте мне , как бывало, поговорить с Вами со всею искренностью, которая и Вам, и мне обыкновенно дорога. Дружбы между нами не может более быть, не потому чтобы [я] мы сердились друг на друга, разочаровались друг в друге и т. п. Нет, при всем моем глубоком уважении, благодарности и любви к Вам я чувствую, что между нами стоит нечто, что навсегда разделяет наши сердца. Это ваше отношение к тому, что мне всего дороже в жизни, нет, дороже даже самой жизни, к моей любви, к моему счастью, к человеку, который воплощает эту любовь и счастье. Причиною моей разлуки с Вами является наш последний разговор с двух его сторон: во-первых, по сути своей он доказал, что Вы не уважаете моего лучшего друга и мужа и не верите в него. Права я или нет в глазах других, я не знаю, но для меня физически немыслимо общение с человеком, которому мой муж внушает подобные чувства. [Между] Это отталкивает, оскорбляет меня, заставляет меня глубоко страдать в обществе этого третьего, недоброжелательного лица и даже чувствовать к нему вражду совершенно несправедливую и тем более мучительную. Все это я глухо, полуинстинктивно испытывала и до [Ва] нашего разговора, и это, и нечто иное отдаляло меня от Вас. Я инстинктом всего своего существа (а я человек инстинктивных ощущений прежде всего и поэтому страшно впечатлительна) чувствую и знаю, что, продолжая (если это далее было бы мыслимо) дружеские отношения с Вами после всего Вами высказанного, я совершала бы неблагородную измену моему мужу, моей любви, которая для меня святая святых. Я не могу уважать человека, который, не разрывая с своей любовью, позволяет другому мало-мальски неуважительно относиться к [чело] тому или той, которая воплощает для него эту любовь. Это всегда [и ве] была, есть и будет подлая измена. О второй стороне вопроса нечего почти говорить: в Вашем разговоре Вы неоднократно употребляли оскорбительные выражения, которые оставили во мне впечатление обидных ударов, нанесенных Вами мне лично. Я [человек] всегда говорила всем про себя, что я человек “второго слова, второго впечатления”, и всегда просила не верить первому, а ждать второго. Наш разговор с Вами <нрзб.> и сразу оставил на меня ужасное впечатление: я чувствовала себя не обиженной, а поруганной, побитой. [Я им] И я страдала, очень страдала, но чем дальше отступал тот ужасный день в прошлое, тем сильнее, яснее и мучительнее становилось впечатление чего-то брутального, жестокого, невыносимо резкого и грубого. Вы видите, я решаюсь быть откровенной, Вы сами вызывали меня не раз на откровенность Вашими [обращен] вопросами о мне и моем настроении и обращением к девушкам моим. Здесь еще выскажу [свою] одну мучительную мысль. Зачем, как могли Вы говорить с ними о Вашем недоверии к И[ванову]? Я оскорбилась и возмутилась этим двояко. Во-первых, Вы знали от меня о страданиях нервной, запуганной жизнью Анюты, о том, как мучалась она своим неверием в людей, как молила судорожно и страстно Бога вынуть ей неверящее сердце, дать ей доверие и мир. Зачем Вы жестоко коснулись этой большой нежной и бесконечно дорогой мне души? Если может на свете быть верная дружба, то это наша с ней навек неразрушимая. Зачем направлять ее на путь, который должен фатально разъединить нас, а этой разлуки ни я, ни она никогда не могли бы перенести. Это был бы червь, вечно грызущий нас. Бедная, милая Анюта. Затем еще вторая сторона: если Вы имели непобедимое желание секретно высказать мне Ваше недоверие и ненависть к И<ванову>, это дело Ваше и мое, но распространять недоверие и враждебность вокруг меня, подкапывать, мутить и возбуждать ближайших мне людей — это прямо нехорошо, по крайней мере я так смотрю. Вы и Владимир Августович, впрочем, иного мнения, и, быть может, оттого, что у Вас обоих ужасающий меня взгляд на любовь. [Вы] Но даже если посмотреть на любовь просто как на дружбу, то и здесь Вы не правы. [Сколько раз страдала я из-за этого в разговорах Вас обоих о М<арии> С<ергеевне> и Иване Михайловиче [3] . Владимир Августович при всей моей семье говорил о предполагаемой ее любви к другому. Что может быть оскорбительнее этого для Ивана Михайловича. На его месте я более не переступила бы порог Вашего дома, и если он знает], это вопрос его чести и вопрос его [правоты?] измены жены. Но кроме всего этого, теперь так ясно и глубоко <нрзб.> мне хочется еще сказать, что поговорить о том, в чем мы с Вами не гармонируем [своими] по темпераменту и по некоторым коренным взглядам. Что касается первого, то Я в душе, должно быть, очень мелкий человек, и всякая жесткость, брутальность палача точно ножом ранит мое сердце. Вы знаете, что долгий спор в обществе производит и оставляет во мне надолго впечатление мучительной дисгармонии. Вы же, Александра Васильевна, при всей Вашей поистине глубокой, бесконечно глубокой доброте и человечности бываете и страшно жестоки, и негуманны. Я страдала не раз от жестокости Вашей [не раз] по отношению к людям Вам несимпатичным, как совершенно <нрзб.> например, когда Вы с ненавистью готорите о “белом теле” какой-нибудь еврейки или о ее тайной беременности, о которой Вы громко и со злостью, так непохожими на Вас, говорите в большом обществе Ваших друзей и знакомых. Например, когда Вы с холодной жесткостью судите жену и наконец с какой-то бесконечной ненавистью говори[те]ли о нем самом мне, его подруге, его любящей жене. Да, [я] мы с Вами глубоко расходимся и во взгляде на любовь. Для меня она священна. Божество, которому я молюсь. Божество, для которого у меня в душе и теле есть целая сложная религия. Для Вас что же? Вы отделяете страсть от дружбы, amour [4] от affection [5] . Для Вас страсть презренна. Для меня она так же свята, как и дружба. Если любовь полная соединяет двух людей, действительно природою созданных друг для друга, то высшего блаженства, высшей святости нет на земле. Дружба может только утешать меня, любовь же дает счастье. Кажется, с ее смертью умру и я. [О любви] Когда не чувствовала я настоящей любви к первому мужу, то была только affection-дружба, и порою и часто чувствовала я, что мне тяжело жить только этою дружбою, что есть что-то иное, неизведанное, чего ищет моя душа. Но теперь я нашла настоящее, сильное, цельное, абсолютное чувство, и я так счастлива, что человек, не имевший подобного чувства, не может даже измерить половины этого счастья. Моя любовь слишком полна и счастлива для того, чтобы я могла хоть на минуту вообразить ее неразделенной. Теперь я глубоко знаю душу человека, которого люблю, знаю и всю силу его любви чувствую, всю неизмеримость его счастья через меня. Его надо глубоко понять, вернее, почувствовать его душу, чтобы объяснить все ее видимые противоречия и полюбить ее и уважать ее так, как она этого достойна. Другим, быть может, нужны будут годы и года, чтобы поверить ему и нашему союзу, но какое дело мне до других и до их мнения. Я знаю то, что я знаю, верю и люблю, и все существо мое говорит о том, что нечестно и неблагородно мне быть другом человеку, который отделяет меня от него, любимого [человека] существа, уважает меня, презирая его. Да, эта дружба есть физическая невозможность. Дорогая Александра Васильевна, Вы знаете меня [в мо]: если Вы находите меня дерзкой, бесталанной, неблагодарной, то все-таки Вы никогда не найдете меня неискренней, не правда ли? Вам на прощание еще раз высказываю и умоляю Вас принять мое заявление — свою глубокую благодарность за всю неоценимую, неизмеримую радость, доставленную мне Вашею дружбою, все уважение, всю любовь к Вам, которую никто не может вырвать из моей души, и все горе этого фатального непоправимого разрыва. Ваша Лидия Зиновьева. 1 Зачеркнутое воспроизведено в квадратных скобках. [2] Неустановленное лицо. [3] Гревс Мария Сергеевна (урожд. Зарудная; 1860 — 1942), жена Ивана Михайловича Гревса. [4] Любовь (франц.) . 5 Дружбы (франц.) . А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 21 июля 1904 Париж А. В. Гольштейн благодарит Вячеслава Ивановича Иванова за посылку нового тома лирики [1] и с нетерпением ждет рождения труда трудов — трагедий [2]. 1 Книга стихов Вяч. Иванова “Прозрачность” вышла весной 1904 года в издательстве “Скорпион” (Москва). [2] Трагедия Вяч. Иванова “Тантал” впервые была опубликована в “Северных цветах” (М., 1905). А. В. ГОЛЬШТЕЙН — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ <16 декабря 1904.> Дорогая Лидия. Прости, милая, что не сразу написала тебе после получения твоей книги [1] . Такое теперь время даже здесь, что голова идет кругом. Спасибо. “Кольца” прочла. Не знаю, интересно тебе или неинтересно мое мнение, но я его скажу. По существу могу только повторить, что писала о романе. Этот род мне недоступен. В частности, позволь пожалеть, что ты хоть для шутки, хоть на пробу не напишешь чего-нибудь маленького и простого. Всюду, где попадается у тебя эта простота, по моему скромному мнению, лежащая в основе твоей души, все у тебя принимает другой, по-моему, привлекательный вид... (дети, горничная). Попробуй послушайся старого друга. Твоя А. Гольштейн. 1 Речь идет о трехактной драме Зиновьевой-Аннибал “Кольца”, написанной в 1903 и изданной в 1904 году в Петербурге. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН СПБ, Таврическая, 25, кв. 24 14/27 марта <1>906 Глубокоуважаемая и дорогая Александра Васильевна, Простите, что так поздно шлю свой отклик на Ваш драгоценный мне привет [1] . Разумею “Ecrits pour l’Art” с Вашей статьею о “Тантале”. Хотелось сказать так много — и не удалось. Лучше уже просто скажу Вам, что бесконечно тронут Вашими строками обо мне, Вашим верным вниманием к далекому поэту и полон благодарного к Вам чувства. Великою радостью было для меня найти во французском журнале, и притом таком, как — увы, окончившиеся — “Ecrits pour l’Art”, истинный разбор моей трагедии. Вам суждено быть добрым гением моей трагической Музы. Только символизую мертвыми строками то живое чувство радостной признательности, которое сказаться могло бы лучше в живом слове и при личном свидании. Я счастлив, что меня понимают, в моих художественных стремлениях, хотя несколько человек, — если среди них и могу назвать Вас и если понимание это таково, как Ваше проникновенное и тонкое постижение. В частности , благодарю Вас за перевод цитированных мест: такой перевод в прозе именно желателен для поэта, пишущего с некоторою сосредоточенностью мысли и взвешенным выбором слов и образов; приблизительная передача его содержания в стихе такого поэта не пленяет. А Ваша передача заставила меня мечтать о полном переводе “Тантала” в этой форме. Мне было бы приятно, если бы Вы нашли возможность засвидетельствовать Mr. Renй Ghil’ю [2] и другим редакторам журнала мою истинную признательность за честь, оказанную их вниманием моей работе; это внимание их или — лучше — Вашего журнала составляет для меня предмет справедливой гордости. Простите, глубокоуважаемая Александра Васильевна, если я переведу Ваше внимание внезапно на совсем иной предмет. Есть здесь несомненно талантливая беллетристка — Мире [3] . Она — поэт, женщина фантастическая и несчастная. Она приняла твердое, как кажется, решение (и, зная ее, нельзя сомневаться, что она готова тотчас же и непосредственно, безрасчетно и почти безотчетно осуществить его) — решение сделаться буддийской странницей-монахиней, непременно на юге или юго-востоке Индии, где-нибудь между оконечностью полуострова и Мадрасом; посвятить всю жизнь созерцанию и аскетическим странствиям, в обществе монахов-буддистов. Поедет она, пожалуй, и так, слепо, на последние гроши; это я ее убеждаю завести сначала сношения с европейскими буддистами и, быть может, заручиться необходимою для нее, чтобы не погибнуть, поддержкой. Она ведь и без буддизма давно “обручена жизнью с Нищетой”. А странствовать любит, как странствовала когда-то без денег и крова по Нормандии, — пленяет ее обет не ночевать дважды под тем же деревом. Душа страстно ищущая, полная доброты, глубоко “не приемлющая мира”. И в Индию влечет ее давно, как на будущую родину. Здесь она едва перебивается журнальным заработком, еще затрудненным ее строгою требовательностью от изданий, где она участвует, в смысле порядочности политической и даже только согласия с ее, хотя и внепартийной, платформой. Желательно было бы найти ей друзей и, быть может, безденежно доставить ее в Индию, если это в пределах возможного, именно осенью. Подумайте, если она Вас заинтересует своею судьбой, не можете ли Вы помочь ей. О шарлатанизме или “декадентских” причудах не может быть речи. Здесь нечто подлинное. Но по характеру она кажется мне способною ко всякого рода непоследовательностям, неровностям, зигзагам и прыжкам в пропасть. Лидия Дмитриевна сердечно Вас приветствует. Целую Ваши руки и приветствую Владимира Августовича. Вам преданный сердцем Вяч. Иванов . 1 Имеется в виду рецензия А. В. Гольштейн на трагедию “Тантал”: Holstein A. “Tantale”. Tragйdie de Venceslavs Ivanoff. — “Ecrits pour l’Art”. Nouvelle sйrie, mars 1905 — fйv. 1906, t. 3, p. 347 — 358; Slatkine Reprints, Genиve, 1971. [2] См. переписку Рене Гиля с А. В. Гольштейн: Adamantova Vйra. Les lettres inйdites de Renй Ghil а Mme A. V. Holstein. — “Cahiers du monde russe et soviйtique”, XXVIII (3 — 4), 1987. Известны воспоминания А. В. Гольштейн о Р. Гиле: Holstein A. V. A Renй Ghil. Souvenirs d’une collaboration et d’une t r иs grande amie. — “Rythme et Synthиse”, 6-е anneй, p. 145 — 151. 3 Мире — Моисеева Александра Михайловна (1874 — 1913), писательница, переводчица. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН (телеграмма) Pour P<aris> de Lubawitschi Mogil<ewskaya guberniya> № 110 Mots 13 Dйpфt le 1, а 2 h. 3 m. du Lidia Dmitriewna dйcйdйe scarlatine campagne Zagoriй. Iwanow [1]. 1 Лидия Дмитриевна скончалась скарлатины деревне Загорье. Иванов (франц.) . Зиновьева-Аннибал умерла 22 октября/4 ноября 1907 года в деревне Загорье Могилевской губернии. Похоронена в Александро-Невской Лавре в Петербурге. А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 2/15 ноября 1907. Что сказать? Как выразить боль сердца при страшной вести, что великое сердце Лидии перестало биться? Нужно ли говорить об этом Вам, Вячеслав Иванович, когда Ваша боль беспредельно ужасна... Говорить Вам слова утешения!.. Разве есть утешение, разве есть примирение перед такой могилой, при такой потере? Плачу с Вами горькими, жгучими слезами. Будьте мужественны, постарайтесь вынести, забыть... Обнимаю Вас и матерински благословляю на тяжкий одинокий путь. Александра Гольштейн.
В. И. ИВАНОВ — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ <27 апреля 1903 г. Париж.> Понед<ельник>. 9 ч<асов> веч<ера>. Дорогая радость. Пишу за письменным столом А<лександры> В<асильевн>ы. Получил телеграмму, благодарю. Но боюсь, что ты не поняла, что в тексте нашей телеграммы [1] “Succиs profond ” выражает мнение А<лександры> В<асильевн>ы и вместе служит ограничением, а не увеличением. Понеже succиs: именно она утверждает, что все многим как-то внутренне и т. п. понравилось. Я же не решаюсь судить. Факт, впрочем, что голова моя не чувствовала себя в пространстве, где летают <нрзб.>. Мне было уже вовсе не страшно, а, напротив, очень весело. Но зала оказалась какой-то большой, как я не ожидал. Слушателей было minimum 70 (по А<лександре> В<асильевне>) или до 100. Я же не знаю сколько, но было много, хоть и не полная была зала. И лица мне казались внимательными и сочувственными, а после лекции хорошие аплодисменты, хотя аплодисм<енты> дело обычное. Щукин выражался мне, что лекция была во всех отношениях блестящая и форма очень литературная понравилась. Доброе лицо Гамбарова [2] ласково глядело вблизи. Лекция продолжалась 45 минут и взяла гораздо больше листков, чем сколько я назначал. Я был хорошо слышим, кроме некоторых имен разве. После лекции подошел ко мне откуда-то взявшийся Ковалевс<ки>й [3] (Вл<адимир> Авг<устович> ругал его за то, что он пришел только к концу лекции — на 10 минут) с улыбающимся и любезнейшим видом и сейчас же стал говорить мне, чтобы я вошел в состав постоянных профессоров школы. А именно, чтобы зимой читал об учреждениях древности, что им необходим преподаватель древней классики, что если древность будет хорошо поставлена, школа их будет единственной в своем роде для социальных наук по полноте программы и т. д. Щукина я познакомил с А<лександрой> В<асильевной>, и она была со мной и Щ<укиным> и Семеновым — в лавке консьержа, которая служит профессорской комнатой — для Щукина, п<отому> ч<то> таковой вовсе нет. А есть только передняя перед большой и хорошей залой, полная слушателей, да наверху еще аудитория для практич<еских> занятий. Теперь у них наплыв ученых сил, а силу они имеют только на определенные часы. На следующей неделе я решил читать только один раз, чтобы не мешать другим. А сегодня, после меня — Ковалевс<ки>й отказался от своей лекции в пользу прибывшего из Киева приват-доцента. (Пока я пишу, у Гольштейнов сидит гость — уже седой весь, который, проживая в Париже, слушает все подряд лекции, и меня слушал он, но не высказывался...) После лекции мы с А<лександрой> В<асильевной> решили праздновать и смотреть Париж, и вышло это очень артистично. К сожалению, Пантеон был заперт, а Женевьевы-старухи Пювиса [4] <увидеть?> мы не смогли внутри. Зато пошли по предложению А<лександры> В<асильевны> по церквям и видели церковь св. Юноны, Hospitaliиre Notre Dame [5] . И потом мы видели разные чудесные уголки старого Латин<ского> кварт<ала> — так что Париж предстал мне совсем новым, ничего этого я не знал. Завтракали мы хорошо в taverne du Panthйon и набрались воздуха Лат<инского> квартала всеми легкими. Вернулись по чудесной электрич<еской> подземной дороге. Дома я нашел твое дорогое и ласковое письмецо... Целую тебя горячо и как люблю. С нетерпением жду известий из Москвы. Здесь говорят, что “Сев<ерные> цветы” уже вышли с моими стихотворениями [6]. В. <Приписка А. В. ГОЛЬШТЕЙН> Милая Лидия. Моя часть телегр<аммы> значила, что Вяч<еслав> имел успех глубокий, т. е. привлек внимание, возбудил мысль, завлек на свою сторону несколько человек, которые прямо в восторге от его лекции, от новизны, и увлечены глубиной его мысли и обаянием его ума. Вот почему это глубоко. Лучше ведь три-четыре слушателя, глубоко проникнувших в его мысль, чем толпа, славословящая от глупости. Voilа! Мы праздновали символично и сердечно этот успех . Тебя, дорогая, поздравляю от души с успехом. Желаю, чтобы он был полный и удовлетворяющий. Я страшно хочу, чтобы ты мне прислала вторую главу. Вяч<еслав> говорит, что она ключ к остальному. Мешают писать, говорят кругом. Обнимаю нежно и любовно. Твоя А. Голь<штейн>. 1 Телеграмма от 27 апреля 1903 года: “Succиs profond selon Alexandra fкtons en deux Venceslav”. (Согласно Александре, успех глубокий. Празднуем вдвоем. Вячеслав — франц.). (ОР РГБ, ф. 109, к. 10, д. 2, л. 13.) [2] Гамбаров Юрий Степанович (1850 — 1926) — юрист, профессор Петербургского университета, общественный и политический деятель. [3] Ковалевский Максим Максимович (1851 — 1916) — юрист, историк, социолог, общественный и политический деятель. [4] В 1874 — 1878 годах Пюви де Шаванном был создан ансамбль полотен на темы жития св. Женевьевы для парижского Пантеона. [5] Милосердной Девы Марии (франц.) . 6 В “Северных цветах” (СПб., 1903) было опубликовано стихотворение Вяч. Иванова “Хор духов благословляющих” (см. “Переписку В. Я. Брюсова с В. И. Ивановым” — “Литературное наследство”. Т. 85, стр. 434). Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН <Черновик> [1] <Июнь 1903 г.> Дорогая и многоуважаемая Александра Васильевна, Решаюсь еще обратиться к Вам с маленькою просьбою: помня труды, хлопоты и ласки, положенные Mlle Pauline [2] на мою Верочку во время ее пребывания у Вас, я давно уже мечтала подарить ей что-нибудь на память и в знак благодарности. Теперь по возвращении из Швейцарии это было бы наиболее удобно и кстати. Но, желая, чтобы мой подарок действительно доставил радость этой симпатичной мне девушке, я прошу Вас не отказаться узнать и сообщить мне ее желание. Хотела бы положить на подарок около 20 франков. Также прошу Вас исполнить мою просьбу, высказанную письменно на первых днях пребывания у Вас Веры, и сказать мне, сколько я Вам должна за ее содержание. Ведь я знаю, что Вы не имеете лишнего и отделяете от необходимого для тех, кто нуждается [больше]. Но я же имею средства и желала бы [иметь] быть в долгу перед Вами лишь в области нравственной. Пользуюсь случаем, чтобы высказать Вам всю [глубину моей] мою глубокую благодарность за Вашу дружбу, горячее и деятельнее которой я не встречала в жизни, и также мое глубокое горе при сознании, что этой дружбы для меня уже нет. Позвольте мне , как бывало, поговорить с Вами со всею искренностью, которая и Вам, и мне обыкновенно дорога. Дружбы между нами не может более быть, не потому чтобы [я] мы сердились друг на друга, разочаровались друг в друге и т. п. Нет, при всем моем глубоком уважении, благодарности и любви к Вам я чувствую, что между нами стоит нечто, что навсегда разделяет наши сердца. Это ваше отношение к тому, что мне всего дороже в жизни, нет, дороже даже самой жизни, к моей любви, к моему счастью, к человеку, который воплощает эту любовь и счастье. Причиною моей разлуки с Вами является наш последний разговор с двух его сторон: во-первых, по сути своей он доказал, что Вы не уважаете моего лучшего друга и мужа и не верите в него. Права я или нет в глазах других, я не знаю, но для меня физически немыслимо общение с человеком, которому мой муж внушает подобные чувства. [Между] Это отталкивает, оскорбляет меня, заставляет меня глубоко страдать в обществе этого третьего, недоброжелательного лица и даже чувствовать к нему вражду совершенно несправедливую и тем более мучительную. Все это я глухо, полуинстинктивно испытывала и до [Ва] нашего разговора, и это, и нечто иное отдаляло меня от Вас. Я инстинктом всего своего существа (а я человек инстинктивных ощущений прежде всего и поэтому страшно впечатлительна) чувствую и знаю, что, продолжая (если это далее было бы мыслимо) дружеские отношения с Вами после всего Вами высказанного, я совершала бы неблагородную измену моему мужу, моей любви, которая для меня святая святых. Я не могу уважать человека, который, не разрывая с своей любовью, позволяет другому мало-мальски неуважительно относиться к [чело] тому или той, которая воплощает для него эту любовь. Это всегда [и ве] была, есть и будет подлая измена. О второй стороне вопроса нечего почти говорить: в Вашем разговоре Вы неоднократно употребляли оскорбительные выражения, которые оставили во мне впечатление обидных ударов, нанесенных Вами мне лично. Я [человек] всегда говорила всем про себя, что я человек “второго слова, второго впечатления”, и всегда просила не верить первому, а ждать второго. Наш разговор с Вами <нрзб.> и сразу оставил на меня ужасное впечатление: я чувствовала себя не обиженной, а поруганной, побитой. [Я им] И я страдала, очень страдала, но чем дальше отступал тот ужасный день в прошлое, тем сильнее, яснее и мучительнее становилось впечатление чего-то брутального, жестокого, невыносимо резкого и грубого. Вы видите, я решаюсь быть откровенной, Вы сами вызывали меня не раз на откровенность Вашими [обращен] вопросами о мне и моем настроении и обращением к девушкам моим. Здесь еще выскажу [свою] одну мучительную мысль. Зачем, как могли Вы говорить с ними о Вашем недоверии к И[ванову]? Я оскорбилась и возмутилась этим двояко. Во-первых, Вы знали от меня о страданиях нервной, запуганной жизнью Анюты, о том, как мучалась она своим неверием в людей, как молила судорожно и страстно Бога вынуть ей неверящее сердце, дать ей доверие и мир. Зачем Вы жестоко коснулись этой большой нежной и бесконечно дорогой мне души? Если может на свете быть верная дружба, то это наша с ней навек неразрушимая. Зачем направлять ее на путь, который должен фатально разъединить нас, а этой разлуки ни я, ни она никогда не могли бы перенести. Это был бы червь, вечно грызущий нас. Бедная, милая Анюта. Затем еще вторая сторона: если Вы имели непобедимое желание секретно высказать мне Ваше недоверие и ненависть к И<ванову>, это дело Ваше и мое, но распространять недоверие и враждебность вокруг меня, подкапывать, мутить и возбуждать ближайших мне людей — это прямо нехорошо, по крайней мере я так смотрю. Вы и Владимир Августович, впрочем, иного мнения, и, быть может, оттого, что у Вас обоих ужасающий меня взгляд на любовь. [Вы] Но даже если посмотреть на любовь просто как на дружбу, то и здесь Вы не правы. [Сколько раз страдала я из-за этого в разговорах Вас обоих о М<арии> С<ергеевне> и Иване Михайловиче [3] . Владимир Августович при всей моей семье говорил о предполагаемой ее любви к другому. Что может быть оскорбительнее этого для Ивана Михайловича. На его месте я более не переступила бы порог Вашего дома, и если он знает], это вопрос его чести и вопрос его [правоты?] измены жены. Но кроме всего этого, теперь так ясно и глубоко <нрзб.> мне хочется еще сказать, что поговорить о том, в чем мы с Вами не гармонируем [своими] по темпераменту и по некоторым коренным взглядам. Что касается первого, то Я в душе, должно быть, очень мелкий человек, и всякая жесткость, брутальность палача точно ножом ранит мое сердце. Вы знаете, что долгий спор в обществе производит и оставляет во мне надолго впечатление мучительной дисгармонии. Вы же, Александра Васильевна, при всей Вашей поистине глубокой, бесконечно глубокой доброте и человечности бываете и страшно жестоки, и негуманны. Я страдала не раз от жестокости Вашей [не раз] по отношению к людям Вам несимпатичным, как совершенно <нрзб.> например, когда Вы с ненавистью готорите о “белом теле” какой-нибудь еврейки или о ее тайной беременности, о которой Вы громко и со злостью, так непохожими на Вас, говорите в большом обществе Ваших друзей и знакомых. Например, когда Вы с холодной жесткостью судите жену и наконец с какой-то бесконечной ненавистью говори[те]ли о нем самом мне, его подруге, его любящей жене. Да, [я] мы с Вами глубоко расходимся и во взгляде на любовь. Для меня она священна. Божество, которому я молюсь. Божество, для которого у меня в душе и теле есть целая сложная религия. Для Вас что же? Вы отделяете страсть от дружбы, amour [4] от affection [5] . Для Вас страсть презренна. Для меня она так же свята, как и дружба. Если любовь полная соединяет двух людей, действительно природою созданных друг для друга, то высшего блаженства, высшей святости нет на земле. Дружба может только утешать меня, любовь же дает счастье. Кажется, с ее смертью умру и я. [О любви] Когда не чувствовала я настоящей любви к первому мужу, то была только affection-дружба, и порою и часто чувствовала я, что мне тяжело жить только этою дружбою, что есть что-то иное, неизведанное, чего ищет моя душа. Но теперь я нашла настоящее, сильное, цельное, абсолютное чувство, и я так счастлива, что человек, не имевший подобного чувства, не может даже измерить половины этого счастья. Моя любовь слишком полна и счастлива для того, чтобы я могла хоть на минуту вообразить ее неразделенной. Теперь я глубоко знаю душу человека, которого люблю, знаю и всю силу его любви чувствую, всю неизмеримость его счастья через меня. Его надо глубоко понять, вернее, почувствовать его душу, чтобы объяснить все ее видимые противоречия и полюбить ее и уважать ее так, как она этого достойна. Другим, быть может, нужны будут годы и года, чтобы поверить ему и нашему союзу, но какое дело мне до других и до их мнения. Я знаю то, что я знаю, верю и люблю, и все существо мое говорит о том, что нечестно и неблагородно мне быть другом человеку, который отделяет меня от него, любимого [человека] существа, уважает меня, презирая его. Да, эта дружба есть физическая невозможность. Дорогая Александра Васильевна, Вы знаете меня [в мо]: если Вы находите меня дерзкой, бесталанной, неблагодарной, то все-таки Вы никогда не найдете меня неискренней, не правда ли? Вам на прощание еще раз высказываю и умоляю Вас принять мое заявление — свою глубокую благодарность за всю неоценимую, неизмеримую радость, доставленную мне Вашею дружбою, все уважение, всю любовь к Вам, которую никто не может вырвать из моей души, и все горе этого фатального непоправимого разрыва. Ваша Лидия Зиновьева. 1 Зачеркнутое воспроизведено в квадратных скобках. [2] Неустановленное лицо. [3] Гревс Мария Сергеевна (урожд. Зарудная; 1860 — 1942), жена Ивана Михайловича Гревса. [4] Любовь (франц.) . 5 Дружбы (франц.) . А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 21 июля 1904 Париж А. В. Гольштейн благодарит Вячеслава Ивановича Иванова за посылку нового тома лирики [1] и с нетерпением ждет рождения труда трудов — трагедий [2]. 1 Книга стихов Вяч. Иванова “Прозрачность” вышла весной 1904 года в издательстве “Скорпион” (Москва). [2] Трагедия Вяч. Иванова “Тантал” впервые была опубликована в “Северных цветах” (М., 1905). А. В. ГОЛЬШТЕЙН — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ <16 декабря 1904.> Дорогая Лидия. Прости, милая, что не сразу написала тебе после получения твоей книги [1] . Такое теперь время даже здесь, что голова идет кругом. Спасибо. “Кольца” прочла. Не знаю, интересно тебе или неинтересно мое мнение, но я его скажу. По существу могу только повторить, что писала о романе. Этот род мне недоступен. В частности, позволь пожалеть, что ты хоть для шутки, хоть на пробу не напишешь чего-нибудь маленького и простого. Всюду, где попадается у тебя эта простота, по моему скромному мнению, лежащая в основе твоей души, все у тебя принимает другой, по-моему, привлекательный вид... (дети, горничная). Попробуй послушайся старого друга. Твоя А. Гольштейн. 1 Речь идет о трехактной драме Зиновьевой-Аннибал “Кольца”, написанной в 1903 и изданной в 1904 году в Петербурге. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН СПБ, Таврическая, 25, кв. 24 14/27 марта <1>906 Глубокоуважаемая и дорогая Александра Васильевна, Простите, что так поздно шлю свой отклик на Ваш драгоценный мне привет [1] . Разумею “Ecrits pour l’Art” с Вашей статьею о “Тантале”. Хотелось сказать так много — и не удалось. Лучше уже просто скажу Вам, что бесконечно тронут Вашими строками обо мне, Вашим верным вниманием к далекому поэту и полон благодарного к Вам чувства. Великою радостью было для меня найти во французском журнале, и притом таком, как — увы, окончившиеся — “Ecrits pour l’Art”, истинный разбор моей трагедии. Вам суждено быть добрым гением моей трагической Музы. Только символизую мертвыми строками то живое чувство радостной признательности, которое сказаться могло бы лучше в живом слове и при личном свидании. Я счастлив, что меня понимают, в моих художественных стремлениях, хотя несколько человек, — если среди них и могу назвать Вас и если понимание это таково, как Ваше проникновенное и тонкое постижение. В частности , благодарю Вас за перевод цитированных мест: такой перевод в прозе именно желателен для поэта, пишущего с некоторою сосредоточенностью мысли и взвешенным выбором слов и образов; приблизительная передача его содержания в стихе такого поэта не пленяет. А Ваша передача заставила меня мечтать о полном переводе “Тантала” в этой форме. Мне было бы приятно, если бы Вы нашли возможность засвидетельствовать Mr. Renй Ghil’ю [2] и другим редакторам журнала мою истинную признательность за честь, оказанную их вниманием моей работе; это внимание их или — лучше — Вашего журнала составляет для меня предмет справедливой гордости. Простите, глубокоуважаемая Александра Васильевна, если я переведу Ваше внимание внезапно на совсем иной предмет. Есть здесь несомненно талантливая беллетристка — Мире [3] . Она — поэт, женщина фантастическая и несчастная. Она приняла твердое, как кажется, решение (и, зная ее, нельзя сомневаться, что она готова тотчас же и непосредственно, безрасчетно и почти безотчетно осуществить его) — решение сделаться буддийской странницей-монахиней, непременно на юге или юго-востоке Индии, где-нибудь между оконечностью полуострова и Мадрасом; посвятить всю жизнь созерцанию и аскетическим странствиям, в обществе монахов-буддистов. Поедет она, пожалуй, и так, слепо, на последние гроши; это я ее убеждаю завести сначала сношения с европейскими буддистами и, быть может, заручиться необходимою для нее, чтобы не погибнуть, поддержкой. Она ведь и без буддизма давно “обручена жизнью с Нищетой”. А странствовать любит, как странствовала когда-то без денег и крова по Нормандии, — пленяет ее обет не ночевать дважды под тем же деревом. Душа страстно ищущая, полная доброты, глубоко “не приемлющая мира”. И в Индию влечет ее давно, как на будущую родину. Здесь она едва перебивается журнальным заработком, еще затрудненным ее строгою требовательностью от изданий, где она участвует, в смысле порядочности политической и даже только согласия с ее, хотя и внепартийной, платформой. Желательно было бы найти ей друзей и, быть может, безденежно доставить ее в Индию, если это в пределах возможного, именно осенью. Подумайте, если она Вас заинтересует своею судьбой, не можете ли Вы помочь ей. О шарлатанизме или “декадентских” причудах не может быть речи. Здесь нечто подлинное. Но по характеру она кажется мне способною ко всякого рода непоследовательностям, неровностям, зигзагам и прыжкам в пропасть. Лидия Дмитриевна сердечно Вас приветствует. Целую Ваши руки и приветствую Владимира Августовича. Вам преданный сердцем Вяч. Иванов . 1 Имеется в виду рецензия А. В. Гольштейн на трагедию “Тантал”: Holstein A. “Tantale”. Tragйdie de Venceslavs Ivanoff. — “Ecrits pour l’Art”. Nouvelle sйrie, mars 1905 — fйv. 1906, t. 3, p. 347 — 358; Slatkine Reprints, Genиve, 1971. [2] См. переписку Рене Гиля с А. В. Гольштейн: Adamantova Vйra. Les lettres inйdites de Renй Ghil а Mme A. V. Holstein. — “Cahiers du monde russe et soviйtique”, XXVIII (3 — 4), 1987. Известны воспоминания А. В. Гольштейн о Р. Гиле: Holstein A. V. A Renй Ghil. Souvenirs d’une collaboration et d’une t r иs grande amie. — “Rythme et Synthиse”, 6-е anneй, p. 145 — 151. 3 Мире — Моисеева Александра Михайловна (1874 — 1913), писательница, переводчица. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН (телеграмма) Pour P<aris> de Lubawitschi Mogil<ewskaya guberniya> № 110 Mots 13 Dйpфt le 1, а 2 h. 3 m. du Lidia Dmitriewna dйcйdйe scarlatine campagne Zagoriй. Iwanow [1]. 1 Лидия Дмитриевна скончалась скарлатины деревне Загорье. Иванов (франц.) . Зиновьева-Аннибал умерла 22 октября/4 ноября 1907 года в деревне Загорье Могилевской губернии. Похоронена в Александро-Невской Лавре в Петербурге. А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 2/15 ноября 1907. Что сказать? Как выразить боль сердца при страшной вести, что великое сердце Лидии перестало биться? Нужно ли говорить об этом Вам, Вячеслав Иванович, когда Ваша боль беспредельно ужасна... Говорить Вам слова утешения!.. Разве есть утешение, разве есть примирение перед такой могилой, при такой потере? Плачу с Вами горькими, жгучими слезами. Будьте мужественны, постарайтесь вынести, забыть... Обнимаю Вас и матерински благословляю на тяжкий одинокий путь. Александра Гольштейн.
Целую тебя горячо и как люблю. С нетерпением жду известий из Москвы. Здесь говорят, что “Сев<ерные> цветы” уже вышли с моими стихотворениями [6]. В. <Приписка А. В. ГОЛЬШТЕЙН> Милая Лидия. Моя часть телегр<аммы> значила, что Вяч<еслав> имел успех глубокий, т. е. привлек внимание, возбудил мысль, завлек на свою сторону несколько человек, которые прямо в восторге от его лекции, от новизны, и увлечены глубиной его мысли и обаянием его ума. Вот почему это глубоко. Лучше ведь три-четыре слушателя, глубоко проникнувших в его мысль, чем толпа, славословящая от глупости. Voilа! Мы праздновали символично и сердечно этот успех . Тебя, дорогая, поздравляю от души с успехом. Желаю, чтобы он был полный и удовлетворяющий. Я страшно хочу, чтобы ты мне прислала вторую главу. Вяч<еслав> говорит, что она ключ к остальному. Мешают писать, говорят кругом. Обнимаю нежно и любовно. Твоя А. Голь<штейн>. 1 Телеграмма от 27 апреля 1903 года: “Succиs profond selon Alexandra fкtons en deux Venceslav”. (Согласно Александре, успех глубокий. Празднуем вдвоем. Вячеслав — франц.). (ОР РГБ, ф. 109, к. 10, д. 2, л. 13.) [2] Гамбаров Юрий Степанович (1850 — 1926) — юрист, профессор Петербургского университета, общественный и политический деятель. [3] Ковалевский Максим Максимович (1851 — 1916) — юрист, историк, социолог, общественный и политический деятель. [4] В 1874 — 1878 годах Пюви де Шаванном был создан ансамбль полотен на темы жития св. Женевьевы для парижского Пантеона. [5] Милосердной Девы Марии (франц.) . 6 В “Северных цветах” (СПб., 1903) было опубликовано стихотворение Вяч. Иванова “Хор духов благословляющих” (см. “Переписку В. Я. Брюсова с В. И. Ивановым” — “Литературное наследство”. Т. 85, стр. 434). Л. Д. ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН <Черновик> [1] <Июнь 1903 г.> Дорогая и многоуважаемая Александра Васильевна, Решаюсь еще обратиться к Вам с маленькою просьбою: помня труды, хлопоты и ласки, положенные Mlle Pauline [2] на мою Верочку во время ее пребывания у Вас, я давно уже мечтала подарить ей что-нибудь на память и в знак благодарности. Теперь по возвращении из Швейцарии это было бы наиболее удобно и кстати. Но, желая, чтобы мой подарок действительно доставил радость этой симпатичной мне девушке, я прошу Вас не отказаться узнать и сообщить мне ее желание. Хотела бы положить на подарок около 20 франков. Также прошу Вас исполнить мою просьбу, высказанную письменно на первых днях пребывания у Вас Веры, и сказать мне, сколько я Вам должна за ее содержание. Ведь я знаю, что Вы не имеете лишнего и отделяете от необходимого для тех, кто нуждается [больше]. Но я же имею средства и желала бы [иметь] быть в долгу перед Вами лишь в области нравственной. Пользуюсь случаем, чтобы высказать Вам всю [глубину моей] мою глубокую благодарность за Вашу дружбу, горячее и деятельнее которой я не встречала в жизни, и также мое глубокое горе при сознании, что этой дружбы для меня уже нет. Позвольте мне , как бывало, поговорить с Вами со всею искренностью, которая и Вам, и мне обыкновенно дорога. Дружбы между нами не может более быть, не потому чтобы [я] мы сердились друг на друга, разочаровались друг в друге и т. п. Нет, при всем моем глубоком уважении, благодарности и любви к Вам я чувствую, что между нами стоит нечто, что навсегда разделяет наши сердца. Это ваше отношение к тому, что мне всего дороже в жизни, нет, дороже даже самой жизни, к моей любви, к моему счастью, к человеку, который воплощает эту любовь и счастье. Причиною моей разлуки с Вами является наш последний разговор с двух его сторон: во-первых, по сути своей он доказал, что Вы не уважаете моего лучшего друга и мужа и не верите в него. Права я или нет в глазах других, я не знаю, но для меня физически немыслимо общение с человеком, которому мой муж внушает подобные чувства. [Между] Это отталкивает, оскорбляет меня, заставляет меня глубоко страдать в обществе этого третьего, недоброжелательного лица и даже чувствовать к нему вражду совершенно несправедливую и тем более мучительную. Все это я глухо, полуинстинктивно испытывала и до [Ва] нашего разговора, и это, и нечто иное отдаляло меня от Вас. Я инстинктом всего своего существа (а я человек инстинктивных ощущений прежде всего и поэтому страшно впечатлительна) чувствую и знаю, что, продолжая (если это далее было бы мыслимо) дружеские отношения с Вами после всего Вами высказанного, я совершала бы неблагородную измену моему мужу, моей любви, которая для меня святая святых. Я не могу уважать человека, который, не разрывая с своей любовью, позволяет другому мало-мальски неуважительно относиться к [чело] тому или той, которая воплощает для него эту любовь. Это всегда [и ве] была, есть и будет подлая измена. О второй стороне вопроса нечего почти говорить: в Вашем разговоре Вы неоднократно употребляли оскорбительные выражения, которые оставили во мне впечатление обидных ударов, нанесенных Вами мне лично. Я [человек] всегда говорила всем про себя, что я человек “второго слова, второго впечатления”, и всегда просила не верить первому, а ждать второго. Наш разговор с Вами <нрзб.> и сразу оставил на меня ужасное впечатление: я чувствовала себя не обиженной, а поруганной, побитой. [Я им] И я страдала, очень страдала, но чем дальше отступал тот ужасный день в прошлое, тем сильнее, яснее и мучительнее становилось впечатление чего-то брутального, жестокого, невыносимо резкого и грубого. Вы видите, я решаюсь быть откровенной, Вы сами вызывали меня не раз на откровенность Вашими [обращен] вопросами о мне и моем настроении и обращением к девушкам моим. Здесь еще выскажу [свою] одну мучительную мысль. Зачем, как могли Вы говорить с ними о Вашем недоверии к И[ванову]? Я оскорбилась и возмутилась этим двояко. Во-первых, Вы знали от меня о страданиях нервной, запуганной жизнью Анюты, о том, как мучалась она своим неверием в людей, как молила судорожно и страстно Бога вынуть ей неверящее сердце, дать ей доверие и мир. Зачем Вы жестоко коснулись этой большой нежной и бесконечно дорогой мне души? Если может на свете быть верная дружба, то это наша с ней навек неразрушимая. Зачем направлять ее на путь, который должен фатально разъединить нас, а этой разлуки ни я, ни она никогда не могли бы перенести. Это был бы червь, вечно грызущий нас. Бедная, милая Анюта. Затем еще вторая сторона: если Вы имели непобедимое желание секретно высказать мне Ваше недоверие и ненависть к И<ванову>, это дело Ваше и мое, но распространять недоверие и враждебность вокруг меня, подкапывать, мутить и возбуждать ближайших мне людей — это прямо нехорошо, по крайней мере я так смотрю. Вы и Владимир Августович, впрочем, иного мнения, и, быть может, оттого, что у Вас обоих ужасающий меня взгляд на любовь. [Вы] Но даже если посмотреть на любовь просто как на дружбу, то и здесь Вы не правы. [Сколько раз страдала я из-за этого в разговорах Вас обоих о М<арии> С<ергеевне> и Иване Михайловиче [3] . Владимир Августович при всей моей семье говорил о предполагаемой ее любви к другому. Что может быть оскорбительнее этого для Ивана Михайловича. На его месте я более не переступила бы порог Вашего дома, и если он знает], это вопрос его чести и вопрос его [правоты?] измены жены. Но кроме всего этого, теперь так ясно и глубоко <нрзб.> мне хочется еще сказать, что поговорить о том, в чем мы с Вами не гармонируем [своими] по темпераменту и по некоторым коренным взглядам. Что касается первого, то Я в душе, должно быть, очень мелкий человек, и всякая жесткость, брутальность палача точно ножом ранит мое сердце. Вы знаете, что долгий спор в обществе производит и оставляет во мне надолго впечатление мучительной дисгармонии. Вы же, Александра Васильевна, при всей Вашей поистине глубокой, бесконечно глубокой доброте и человечности бываете и страшно жестоки, и негуманны. Я страдала не раз от жестокости Вашей [не раз] по отношению к людям Вам несимпатичным, как совершенно <нрзб.> например, когда Вы с ненавистью готорите о “белом теле” какой-нибудь еврейки или о ее тайной беременности, о которой Вы громко и со злостью, так непохожими на Вас, говорите в большом обществе Ваших друзей и знакомых. Например, когда Вы с холодной жесткостью судите жену и наконец с какой-то бесконечной ненавистью говори[те]ли о нем самом мне, его подруге, его любящей жене. Да, [я] мы с Вами глубоко расходимся и во взгляде на любовь. Для меня она священна. Божество, которому я молюсь. Божество, для которого у меня в душе и теле есть целая сложная религия. Для Вас что же? Вы отделяете страсть от дружбы, amour [4] от affection [5] . Для Вас страсть презренна. Для меня она так же свята, как и дружба. Если любовь полная соединяет двух людей, действительно природою созданных друг для друга, то высшего блаженства, высшей святости нет на земле. Дружба может только утешать меня, любовь же дает счастье. Кажется, с ее смертью умру и я. [О любви] Когда не чувствовала я настоящей любви к первому мужу, то была только affection-дружба, и порою и часто чувствовала я, что мне тяжело жить только этою дружбою, что есть что-то иное, неизведанное, чего ищет моя душа. Но теперь я нашла настоящее, сильное, цельное, абсолютное чувство, и я так счастлива, что человек, не имевший подобного чувства, не может даже измерить половины этого счастья. Моя любовь слишком полна и счастлива для того, чтобы я могла хоть на минуту вообразить ее неразделенной. Теперь я глубоко знаю душу человека, которого люблю, знаю и всю силу его любви чувствую, всю неизмеримость его счастья через меня. Его надо глубоко понять, вернее, почувствовать его душу, чтобы объяснить все ее видимые противоречия и полюбить ее и уважать ее так, как она этого достойна. Другим, быть может, нужны будут годы и года, чтобы поверить ему и нашему союзу, но какое дело мне до других и до их мнения. Я знаю то, что я знаю, верю и люблю, и все существо мое говорит о том, что нечестно и неблагородно мне быть другом человеку, который отделяет меня от него, любимого [человека] существа, уважает меня, презирая его. Да, эта дружба есть физическая невозможность. Дорогая Александра Васильевна, Вы знаете меня [в мо]: если Вы находите меня дерзкой, бесталанной, неблагодарной, то все-таки Вы никогда не найдете меня неискренней, не правда ли? Вам на прощание еще раз высказываю и умоляю Вас принять мое заявление — свою глубокую благодарность за всю неоценимую, неизмеримую радость, доставленную мне Вашею дружбою, все уважение, всю любовь к Вам, которую никто не может вырвать из моей души, и все горе этого фатального непоправимого разрыва. Ваша Лидия Зиновьева. 1 Зачеркнутое воспроизведено в квадратных скобках. [2] Неустановленное лицо. [3] Гревс Мария Сергеевна (урожд. Зарудная; 1860 — 1942), жена Ивана Михайловича Гревса. [4] Любовь (франц.) . 5 Дружбы (франц.) . А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 21 июля 1904 Париж А. В. Гольштейн благодарит Вячеслава Ивановича Иванова за посылку нового тома лирики [1] и с нетерпением ждет рождения труда трудов — трагедий [2]. 1 Книга стихов Вяч. Иванова “Прозрачность” вышла весной 1904 года в издательстве “Скорпион” (Москва). [2] Трагедия Вяч. Иванова “Тантал” впервые была опубликована в “Северных цветах” (М., 1905). А. В. ГОЛЬШТЕЙН — Л. Д. ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ <16 декабря 1904.> Дорогая Лидия. Прости, милая, что не сразу написала тебе после получения твоей книги [1] . Такое теперь время даже здесь, что голова идет кругом. Спасибо. “Кольца” прочла. Не знаю, интересно тебе или неинтересно мое мнение, но я его скажу. По существу могу только повторить, что писала о романе. Этот род мне недоступен. В частности, позволь пожалеть, что ты хоть для шутки, хоть на пробу не напишешь чего-нибудь маленького и простого. Всюду, где попадается у тебя эта простота, по моему скромному мнению, лежащая в основе твоей души, все у тебя принимает другой, по-моему, привлекательный вид... (дети, горничная). Попробуй послушайся старого друга. Твоя А. Гольштейн. 1 Речь идет о трехактной драме Зиновьевой-Аннибал “Кольца”, написанной в 1903 и изданной в 1904 году в Петербурге. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН СПБ, Таврическая, 25, кв. 24 14/27 марта <1>906 Глубокоуважаемая и дорогая Александра Васильевна, Простите, что так поздно шлю свой отклик на Ваш драгоценный мне привет [1] . Разумею “Ecrits pour l’Art” с Вашей статьею о “Тантале”. Хотелось сказать так много — и не удалось. Лучше уже просто скажу Вам, что бесконечно тронут Вашими строками обо мне, Вашим верным вниманием к далекому поэту и полон благодарного к Вам чувства. Великою радостью было для меня найти во французском журнале, и притом таком, как — увы, окончившиеся — “Ecrits pour l’Art”, истинный разбор моей трагедии. Вам суждено быть добрым гением моей трагической Музы. Только символизую мертвыми строками то живое чувство радостной признательности, которое сказаться могло бы лучше в живом слове и при личном свидании. Я счастлив, что меня понимают, в моих художественных стремлениях, хотя несколько человек, — если среди них и могу назвать Вас и если понимание это таково, как Ваше проникновенное и тонкое постижение. В частности , благодарю Вас за перевод цитированных мест: такой перевод в прозе именно желателен для поэта, пишущего с некоторою сосредоточенностью мысли и взвешенным выбором слов и образов; приблизительная передача его содержания в стихе такого поэта не пленяет. А Ваша передача заставила меня мечтать о полном переводе “Тантала” в этой форме. Мне было бы приятно, если бы Вы нашли возможность засвидетельствовать Mr. Renй Ghil’ю [2] и другим редакторам журнала мою истинную признательность за честь, оказанную их вниманием моей работе; это внимание их или — лучше — Вашего журнала составляет для меня предмет справедливой гордости. Простите, глубокоуважаемая Александра Васильевна, если я переведу Ваше внимание внезапно на совсем иной предмет. Есть здесь несомненно талантливая беллетристка — Мире [3] . Она — поэт, женщина фантастическая и несчастная. Она приняла твердое, как кажется, решение (и, зная ее, нельзя сомневаться, что она готова тотчас же и непосредственно, безрасчетно и почти безотчетно осуществить его) — решение сделаться буддийской странницей-монахиней, непременно на юге или юго-востоке Индии, где-нибудь между оконечностью полуострова и Мадрасом; посвятить всю жизнь созерцанию и аскетическим странствиям, в обществе монахов-буддистов. Поедет она, пожалуй, и так, слепо, на последние гроши; это я ее убеждаю завести сначала сношения с европейскими буддистами и, быть может, заручиться необходимою для нее, чтобы не погибнуть, поддержкой. Она ведь и без буддизма давно “обручена жизнью с Нищетой”. А странствовать любит, как странствовала когда-то без денег и крова по Нормандии, — пленяет ее обет не ночевать дважды под тем же деревом. Душа страстно ищущая, полная доброты, глубоко “не приемлющая мира”. И в Индию влечет ее давно, как на будущую родину. Здесь она едва перебивается журнальным заработком, еще затрудненным ее строгою требовательностью от изданий, где она участвует, в смысле порядочности политической и даже только согласия с ее, хотя и внепартийной, платформой. Желательно было бы найти ей друзей и, быть может, безденежно доставить ее в Индию, если это в пределах возможного, именно осенью. Подумайте, если она Вас заинтересует своею судьбой, не можете ли Вы помочь ей. О шарлатанизме или “декадентских” причудах не может быть речи. Здесь нечто подлинное. Но по характеру она кажется мне способною ко всякого рода непоследовательностям, неровностям, зигзагам и прыжкам в пропасть. Лидия Дмитриевна сердечно Вас приветствует. Целую Ваши руки и приветствую Владимира Августовича. Вам преданный сердцем Вяч. Иванов . 1 Имеется в виду рецензия А. В. Гольштейн на трагедию “Тантал”: Holstein A. “Tantale”. Tragйdie de Venceslavs Ivanoff. — “Ecrits pour l’Art”. Nouvelle sйrie, mars 1905 — fйv. 1906, t. 3, p. 347 — 358; Slatkine Reprints, Genиve, 1971. [2] См. переписку Рене Гиля с А. В. Гольштейн: Adamantova Vйra. Les lettres inйdites de Renй Ghil а Mme A. V. Holstein. — “Cahiers du monde russe et soviйtique”, XXVIII (3 — 4), 1987. Известны воспоминания А. В. Гольштейн о Р. Гиле: Holstein A. V. A Renй Ghil. Souvenirs d’une collaboration et d’une t r иs grande amie. — “Rythme et Synthиse”, 6-е anneй, p. 145 — 151. 3 Мире — Моисеева Александра Михайловна (1874 — 1913), писательница, переводчица. В. И. ИВАНОВ — А. В. ГОЛЬШТЕЙН (телеграмма) Pour P<aris> de Lubawitschi Mogil<ewskaya guberniya> № 110 Mots 13 Dйpфt le 1, а 2 h. 3 m. du Lidia Dmitriewna dйcйdйe scarlatine campagne Zagoriй. Iwanow [1]. 1 Лидия Дмитриевна скончалась скарлатины деревне Загорье. Иванов (франц.) . Зиновьева-Аннибал умерла 22 октября/4 ноября 1907 года в деревне Загорье Могилевской губернии. Похоронена в Александро-Невской Лавре в Петербурге. А. В. ГОЛЬШТЕЙН — В. И. ИВАНОВУ 2/15 ноября 1907. Что сказать? Как выразить боль сердца при страшной вести, что великое сердце Лидии перестало биться? Нужно ли говорить об этом Вам, Вячеслав Иванович, когда Ваша боль беспредельно ужасна... Говорить Вам слова утешения!.. Разве есть утешение, разве есть примирение перед такой могилой, при такой потере? Плачу с Вами горькими, жгучими слезами. Будьте мужественны, постарайтесь вынести, забыть... Обнимаю Вас и матерински благословляю на тяжкий одинокий путь.