Е. ШКЛОВСКИЙ. Заложники. Рассказы. М. РИК «Культура». 1996. 336 стр.
Если кто-то клюнет на название книги Евгения Шкловского «Заложники» в надежде на что-нибудь «этакое», перекликающееся с душераздирающими сюжетами, к которым пристрастило нас телевидение, то, наверно, подосадует на «обманщика»-автора.
Однако он вовсе не хитрил, не придумывал «зазывного» заголовка, и рассказ, чье название вынесено на обложку, хоть малость и грешит загадочной непроясненностью, тоже является фрагментом картины той жизни, которая интригует, заботит, радует и печалит писателя, — сложной вязи человеческих взаимоотношений в нелегкое, запутанное время, у которого мы все в той или иной степени в заложниках.
Описывая встречу с героиней рассказа «Последние», повествователь употребляет примечательное словечко: «нас прибило неожиданно друг к другу» — прибило на одном из частых и характерных для недавних десятилетий проводов в другую страну, в иную жизнь, и, как тогда думалось, навсегда. Да и в других рассказах людей друг к другу прибивает — порой, как в «Последних», на краткие, но остро и горько пережитые часы, чаще же образуя некие устойчивые компании со своим ритуалом общения, как, например, у персонажей «Состояния невесомости» и «Пропавшего».
Вышеназванного «состояния» они достигают в традиционном для нашего отечества месте отдохновения — в бане, где «все словно молодели, скидывали, по меньшей мере, десяток, так что жизнь еще была впереди», — а на деле-то она уходила, и порой кто-нибудь «взбрыкивал», как регулярно исчезавший с общего горизонта Саня Рукавишников: по предположению приятелей, ему «стыдно, наверно, он ведь экономист, а какая у них экономика — это всем известно». Да если кто-то вдруг и начинал говорить, что «нужно жить по-другому, не так, как они», все настораживались, «потому что постановка вопроса была серьезная, почти каждый им задавался, но с ответом было хуже». И тоскливая мысль временами выплывала: «Ведь так проживешь жизнь — и не узнаешь себя».
Автор не обличает этих заложников быта, привычек, служебного хомута, он им сочувствует, жалеет их — и, пожалуй, куда больше, нежели «интеллигентную» чету Шапошниковых из рассказа «Противостояние», которые, обеспокоясь «дурным влиянием» на дочь ее подруги, решили приобщить ее к культуре, ибо, мол, человек «всесторонне развитый, он только и ждет, чтобы пойти в кино или в театр... чтобы поговорить о возвышенных и духоподъемных предметах, посетить выставку какого-нибудь замечательного художника».
Казалось, мы должны бы сочувствовать затеянной ими культпросветработе и негодовать на Катю, которая никак ей не поддается, да вот не верится нам (как и автору!) в подлинность их «духовности» (словцо так часто ими повторяемое, что легко понять досадливые протесты девочки «ну, па-ап!», «ну, ма-ам!»). Вообще в них напрочь нет того, что, пользуясь выражением Евгения Шкловского, можно назвать «теплом чужого существования» и что дорого писателю в самых разных героях: и в знакомой нам банной компании, и в служащих детсада, которых наблюдает сторож Нифонтов («Соглядатай»), и в чудаковатых друзьях студенческих времен («Связитель»), и даже в вечно спорящих друг с другом людях разных поколений и убеждений из рассказа «Западня», которым «спички были не нужны, чтобы между ними полыхнуло».
Андрей ТУРКОВ.