Татьяна Бек. Облака сквозь деревья. Новая книга стихотворений. М., “Глагол”, 1997,
159 стр.
Татьяна Бек. В произвольном порядке. Стихи. — “Знамя”, 1997, № 9.
Говоря со мной однажды о чьих-то присланных в журнал стихах, Татьяна Бек посетовала: “Вялые они какие-то. Ни крутизны, ни соли”. Я вспомнила этот отзыв, когда читала ее новую книгу и стихотворную подборку в журнале “Знамя”. Чего здесь в избытке, так это “крутизны” и “соли”. Чего не обнаружишь вовсе, так это вялости.
Нет, нет, нет! Ухожу от тебя навеки.
Ненавижу ямы твои, буераки, овраги, пещеры.
...Я отныне вольна не топиться весной в Онеге
И смертельно бояться себя за отсутствие чувства меры.
Темперамент, напор, открытость — вот первые приходящие на ум слова. И еще одно — непредсказуемость, неожиданность следующей строки, строфы и, как следствие, постоянное чувство новизны, свежести.
Мне ли не знать, как любовь нарастает,
Душу возвратной волной наводня?
...То ли смеркается, то ли светает,
То ли туман среди ясного дня.
Ни от Юпитера, ни от Венеры
Не утаить воскресающий бред...
Если открою ларец из фанеры,
Письма, как бабочки, хлынут на свет!
...................................
...Смотрит судьба сторожихою с вышки
В черной тужурке на рыбьем меху.
Падают желуди, ягоды, шишки
И от любви умирают во мху.
Всё рядом, всё разом: и летящие на свет бабочки-письма, и любовь, и катастрофа, и сторожиха судьба. Не о ней ли, вечно бдящей, писала Мария Петровых: “Судьба за мной присматривала в оба, / Чтоб вдруг не обошла меня утрата”? И сторожиха снова оказалась бдительной: ни одиночество здесь не обошло, ни обида, ни потеря. И все же в бесприютной, малопривлекательной яви поэт отыскивает неожиданные источники света: “Во-первых, в дали пустынной / По склонам алеют маки... / И свет, во-вторых, не гаснет / В огромных проемах детства...” Источником света становятся и “редкие деревья в рубищах”, и даже разлука.
Любовный ли заговор,
плач ли надгробный,
Военный ли клич, —
но над местным бугром
Я свет различаю — сплошной и подробный:
Отважный как нож и веселый как гром.
Отвага и веселье — откуда они здесь, в этой книге, полной совсем невеселых признаний: “Не спасусь ни сном, ни битвой, / Ни творением баллад. / Просто треснул мир и быт мой, / Как отживший циферблат”? Наверное, в этом веселье “виноват” избыток жизни, “пламень в груди”. Процитировала эти последние слова — и сама испугалась: уж больно красиво звучат. В том-то и секрет стихов Татьяны Бек, что если и встречаются у нее слова приподнятые, то существуют они только рядом с совсем другими — заземленными, разговорными, противоположными по звучанию и смыслу:
Если не скорый конец впереди,
То вразуми, и наставь, и не мучай...
Как сохранить этот пламень в груди
И не забиться на людях в падучей?
Вот между этими полюсами и умудряется жить поэт. И жить так, что с ним не соскучишься: то жаром обдаст, то холодом, то в заросли сирени утянет, то на пустынное кладбище. И каждый раз — то круто вверх, то круто вниз. Некоторые стихи этой книги звучат как стремительное глиссандо:
Ты меня исцелил. Ты вернул меня в детство,
Где надежда прекрасна, как первая елка;
Где любое касанье, любое соседство
Переходит в родство высочайшего толка;
Где садовый жасмин как садовая пена;
Где сандалии в августе требуют каши;
Где кругом — перемены,
Где колется сено,
Где сбываются сны
и сбиваются наши
Голоса... Ты вернул мне
простые повадки
Приласкать, заслонить
и продернуть в иголку
Нить, которая держит в порядке
Мирозданье... И бусы повесить на елку —
Золотые, витые, забытые бусы,
И приладить звезду на макушке зеленой,
И составить депешу, глотая союзы,
И швырнуть через горы
рукою влюбленной:
“Ты меня исцелил...”
От стремительности спуска перехватывает дыхание. Но, скользнув по многоточию, перестаешь понимать, летел ли ты вниз или ввысь: и в начале и в конце все те же ликующие слова: “Ты меня исцелил...”
Динамизм, спонтанность — неотъемлемое свойство этих стихов. Поэт обладает счастливой способностью беспрепятственно перемещаться в пространстве и во времени. Потребность заглянуть в минувшее, в “адовы глубины” — непреодолима. Но какое может быть прошлое у “наследницы страшной зоны”?
Не видать из-за горечи,
Что там... Содом? Перегибы ли?
— Где вы, давние родичи?
— Целым коленом повыбили.
И тем не менее “не потому ль наш дух не сник и не зачах, что бодрствует под ним прапочва вековая?”. Да, бодрствует, да, “всё пульсирует. Всё — в настоящем”. Вот и получается, что даже кромешное прошлое дает силы жить и укрепляет дух. И оказывается, что в нашем отечестве, где “и невозможное возможно”, куда больше причин для веселья, чем в иных процветающих и благополучных странах. “Я скажу: „Настроенье отличное. / Нас не гонят еще по этапу””. О, эти неожиданные источники радости, эти странные поводы для веселья: “Выпили. Съели нечерствого хлеба / И накормили синицу. Ура!”
И все же как не устать от изматывающей яви, вечной неизвестности, от напряженного общения с прошлым, от горестных снов и бессонных мыслей? Как не устать, если “то трепет, то обвал в моем сердечном стуке”?
— Не пора ли в отшельники?
— Рано.
Слишком эта развязка проста.
...Вон — шиповник: открытая рана
В ожиданье чужого перста.
.......................................
Город вымер, скамейки убрали,
Сад осыпался, ветер в степи...
И опять я молю:
— Не пора ли?
— Не пора, — говорит. — Потерпи.
“Звеном в цепи, звеном в цепи, звеном в цепи / звени — терпи, звени — терпи, звени — терпи. / Терпенье звона мудреней, / а цепь из дней, из дней, из дней / длинна, как степь. Еще длинней”. Эти строки Б. Слуцкого Татьяна Бек выбрала эпиграфом к своей книге. И до чего точный эпиграф! Ее терпенье — не безвольное, не пассивное. Оно скорее похоже на сопротивление, на вызов. “Здорова, сильна, спасена / Отныне на все времена / ...Здорова, вольна, спасена...” — твердит она как заклинание. “Я плакать хотела, но мне запретили...” Кто же запретил? Да сама себе и запретила. Но как не бывает правил без исключений, так не бывает ненарушаемых запретов:
Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушел и растаял вдали.
Лишь падают слезы,
как комья
Сырой похоронной земли.
Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерожденные дети
Зовут меня из темноты:
“Сюда!” Погодите до срока.
А нынче
в казенном жилье
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе.
Страшное признание. Казалось бы, полный нокаут. Как выжить “во мгле костоломной”? “Как выпить жизнь до дна / И не сойти с ума? / Одна. Одна, Одна. / Сама. Сама. Сама”. Но не спешите жалеть. “Ненавижу, чтобы жалели!” — восклицает поэт. Чем выше поднята голова, тем легче сдержать слезы. Вернее, тем трудней им выкатиться из глаз. Но если ты такая гордая, зачем жалуешься: “Я несчастна, как дети детдома: / Навещали меня — не забрали”? Затем, что “притворяться еще трудней”. И все же утешать не надо. Не только потому, что поэт горд, но и потому, что безутешен. Не в том смысле, что готов день и ночь рыдать, а в том, что отлично знает, чего стоит и чего не стоит ждать от жизни. Это только кажется, что поэт — не от мира сего. На самом деле он трезвее многих смотрит на жизнь и гораздо реже обольщается. Так, может, не жалеть его надо, а поучиться у него витальности, узнать способы выживания? А узнать нетрудно: они все — в книге, чуть ли не на каждой странице, вперемежку с жалобами. Если хорошенько вчитаться, найдешь их сразу: “Надо выжить во мгле костоломной, / Надо выпарить соль из беды”, “Чем гибельней — тем просторней. / — Раскачивайся, душа”, “В мире дремучем, сыром, пустом / Клад для любви — под любым кустом!”, “Опыт — это не дар, разбазарь его, / Как спасеньем, дыша новизною”. Новизна всюду. Даже старая наволочка, откопанная в чулане, и та может развеселить душу вышитыми на ней скачущими конями: “Вещи всегда мне сулят перемену, / Новую пору, иной оборот”.
Но высший пилотаж — самому творить новизну, каждый раз начиная с нуля, с чистой страницы. Когда речь идет о поэте, эти слова приобретают буквальный смысл. “Я начинаю заново, как Ной”. Заново, всегда заново. Как будто ничего до тебя не было, хотя все уже было: и любовь, и разлука, и смерть, и стихи. Да — и стихи. Попробуй сказать нечто небывалое. Что нового в словах “Черемуха цветет. Смертельный холод. / И мостик в лето — душно-ледяной”? Слова как слова. И написаны обычным образом, с соблюдением всех грамматических и синтаксических правил. А между тем... “У нее слова загораются одно от другого, соседнего...” — писал Арсений Тарковский о поэзии Марии Петровых; он любил повторять, что стихи — это когда нужное слово стоит в нужном месте. (В этом случае, наверное, и происходит возгорание.) Продолжая поиски сравнений, можно сказать, что стихи — это чудом возникший мост, ведущий из небытия в бытие. Мост, сооруженный из прочно сцепленных друг с другом слов. Если сцепка слаба, он распадется, провалится, рухнет. Упомянутый выше “мостик в лето — душно-ледяной” прочен, так как сложен из полярных и потому неравнодушных друг к другу слов: из черемухового цветения, смертельного холода, стремительно приближающегося душного лета.
“И не жди: ничего не изменится к лету...” — утверждает Татьяна Бек в одном стихотворении. “...Как спасеньем, дыша новизною”, — пишет в соседнем. Чему же верить? И тому, и другому. Пока поэт жив, он, “как небо, меняет тона”. Важно одно: жить бодрствуя. Кто-то из философов поделил все человечество на спящих и бодрствующих. Татьяна Бек — из бодрствующих. Ей удается шагать по жизни “легко и бессонно”, хотя это неимоверно трудно — шагать “легко”. И временами, когда так и тянет остановиться, “забыться и заснуть”, возникают строки:
— Не пора ли в отшельники?
— Рано.
Слишком эта развязка проста.
Лариса МИЛЛЕР.