С удивлением прочитал я рецензию Глеба Шульпякова на составленную мною книгу “Илья Эренбург. В смертный час. Статьи 1918 — 1919 гг.” (“Новый мир”, 1998, № 2). Книжка действительно оказалась “тоненькой” — могла быть потолще: ряд статей, в нее не включенных (“Тихое семейство”, “Лужи крови и капли росы”, “С тяжкой ношей” и др.), я опубликовал недавно в “Литературной газете” и “Неве”. Но, полагаю, расширение состава сборника не изменило бы оценок рецензента. Он ведь не о книге пишет — об Эренбурге, чьим сомнениям, порывам — не верит, чью жизнь судит размашисто, не видя, сколь важными были для писателя революционные годы. Осенью 1918-го тот фактически бежал из Москвы, где автору “Молитвы о России” грозила гибель. Больше года (при разных властях) прожил в Киеве, летом 1919-го служил там в Наробразе, потом “белых встретил с надеждой”. В “Киевской жизни” и в “Донской речи” (Ростов) вновь, как и в начале 1918-го в московских газетах, высказал свое неприятие нового режима. И не только это. Он размышлял об искусстве, о взаимоотношениях художника и власти.
Рецензент усвоил иронический тон, начиная с немотивированного названия “Лазик Ройтшванец в жанре эссе”. Семь с лишним десятилетий антибольшевистские статьи и фельетоны писателя были неупоминаемы. В своей монографии “Илья Эренбург. Путь писателя” (1990) я о них написать еще не мог. Не оказалось этих статей и в последнем собрании сочинений Эренбурга. Теперь же вместо внимательного их прочтения идет странный разговор о любви Эренбурга “к пафосным знакам препинания... к вопросительным и восклицательным знакам”.
Не удержался автор рецензии и от подозрительного вопроса после цитации высказывания публициста о “революционных истуканах” — кбак это “с такими строчками „за спиной” прожил Илья Григорьевич еще сорок девять лет”. Нужно ли объяснять критику, что в годы “культа” устранить человека, да еще заметного, можно было без каких-либо “причин”. Все решали прихоть и воля диктатора, а не политическая лояльность (вспомним судьбу М. Кольцова). Против Эренбурга выбивали показания (и выбили!) у Бабеля, Мейерхольда, однако хода им не дали. Эти и другие улики (например, те же статьи) Сталин мог держать про запас.
Судьба Эренбурга в сталинскую пору висела на волоске, особенно накануне процесса над его другом юности Н. Бухариным (1938), потом в конце сороковых, наконец, в начале 1953-го. Сложный путь писателя рассмотрен во многих серьезных работах и на его родине, и в Англии, Франции, Америке (монографии А. Гольдберга, Е. Берар, Дж. Рубинстайна). Исследователи не выпрямляют этот путь. Интерес к жизни Эренбурга и его малоизвестным произведениям немал. Писатель заслуживает по крайней мере серьезного разговора. В этом убеждают такие весьма злободневные строки из статьи “В защиту идеи”, мимо которой рецензент прошел: “Против большевистских идей нельзя выставить лозунг былой дореволюционной России, ибо большевизм и был ответом на идиллию прежнего строя. С чекистами и китайцами надо бороться штыками, с голодом — булками, против знамени надо поднять знамя, с идеей бороться идеей”.
Тут дело не в “литературном приеме”. И вовсе не худо (“косноязычно”?) справляется писатель со словом, небезразличен к сути явлений, будто бы (по Шульпякову) для него несущественных. Эренбург задумывался о будущем России, не приемля “большевистский рай”, но и отвергая реставрацию прежнего строя. Это была независимая мысль.
Ее-то рецензент и не заметил.
Александр РУБАШКИН.