Порыв к трансцендентному

Книга известного отечественного историка философии Пиамы Павловны Гайденко появилась в серии “Философия на пороге нового тысячелетия”. Такие работы принято называть “итоговыми”. К подобному определению подталкивает и сам автор, настраивая читателя на сугубо серьезный лад предупреждением: “Над темами, которым посвящена эта книга, я размышляла на протяжении более 30 лет, начиная еще с работы над кандидатской диссертацией о философии истории М. Хайдеггера”. Есть в этом настрое “итоговости”, конечно, что-то заранее утомительное, но одновременно — и предустановленный довольно точный выбор читателя.

“Итог” представлен суммарно. Первую часть книги составила работа Гайденко “Трагедия эстетизма”, увидевшая свет в 1970 году. Ее читала тогда вся интеллигентская Москва... Далее — работы о Ясперсе, Хайдеггере, Гадамере, Бердяеве, также уже публиковавшиеся. Обещание смыслового единства — в предисловии и послесловии. Объединено это выполненное в строгой академической стилистике прочтение — сверхзадачей: “...разобраться в том, что представляет собой та пестрая картина сегодняшних философских „дискурсов”, которая носит название „постмодерна” и претендует определить собой дух грядущего XXI в.”.

Средоточием духа века двадцатого Гайденко считает экзистенциальную философию. Именно здесь, на этой “территории культуры”, пытается заявить о себе единичный субъект, то самое единичное существование, которому всякий раз угрожает всеобщий субъект мирового исторического процесса. Но пафос позиции Пиамы Гайденко при ближайшем рассмотрении — осторожный и этический. Исследование глубин (бездн) индивидуального существования должно пройти благополучно и послужить осознанию перспективной (на перспективу XXI века) задачи: “возвратить бытию его центральное место в философии... чтобы полностью освободиться от той тирании субъективности, которая характерна для новоевропейской философии, особенно для последних столетий”. Задача эта вменяется автором “будущим поколениям философов”. Иначе говоря, перспектива исследования экзистенциальной философии XX века обещает быть критической. И еще один важный момент — рационально-ясной. Гайденко придерживается рационально-понятийного способа изложения и аргументации, жестко расчленяя мыслительные построения анализируемых ею философов.

Я с удовольствием перечитала работу о Киркегоре. В ней продолжает жить и как-то сказываться искреннее и открытое любопытство исследователя к сложнейшему и противоречивому мыслительному опыту своего героя. “Загадка” Серена Киркегора на протяжении двухсот страниц ведет исследователя и читателя. Фигура Киркегора все время раздваивается, и напряжение исследования сосредоточено на том, чтобы устойчиво (“понятийно”) выразить эту раздвоенность. Тем самым — справиться с нею? Как известно, Киркегору это не удалось. Исследователям обычно везет больше... Тогда, в семидесятом, вывод Пиамы Гайденко был такой: “Киркегор — писатель-псевдоним, вот почему парадокс — последнее слово его учения”. Псевдонимность, трагическая раздвоенность, попытка удержаться в иронической позиции... И — гибель. Ибо “человек, по Киркегору, несет ответственность и за свое бессознательное, а потому не может установить границ своей вины и должен отвечать... за все зло мира”.

Однако академическая традиция обладает неистощимыми ресурсами оптимизма. Из трагического опыта она неустанно надеется извлечь действенный урок. Направить ход вещей по пути ясному и рациональному. А для этого в том числе нужна, конечно, грамотная философская пропедевтика. Задачу эту работы Пиамы Павловны Гайденко всегда исполняли с великолепной отчетливостью. Она пишет о парадоксах свободы в романтической философии, подробно анализирует хайдеггеровскую интерпретацию философии Канта, представляет аргументацию философских позиций Дильтея, Шелера, Кассирера, Ясперса, Гадамера, Хабермаса... При этом всякий раз — стягивая философский дискурс и приуготовляя нас к своему выводу о необходимости “всерьез преодолеть то господство деонтологизированного субъективизма, продуктом которого является утопический активизм нового и новейшего времени в двух его вариантах: социального революционаризма и технократической воли к полному переустройству, к „новому сотворению” Земли и всего космоса руками человека”.

Наиболее эмоциональна последняя часть книги — глава “Проблема свободы в экзистенциальной философии Н. А. Бердяева”. В философии Бердяева Пиама Гайденко усматривает тот исток, который рождает органически для нее неприемлемый “социальный революционаризм”. Именно в этой части своих размышлений, напряженно споря с Бердяевым, она далее всего отступает от вмененного себе канона академизма. “Что касается Бердяева, то его произведения больше напоминают проповедь, нежели исповедь. Для последней, видимо, мыслителю не хватает сознания греховности и конечности человека...” Едкое и высокомерное замечание. Однако Гайденко старается “в целом” остаться на “высоте объективности”, признавая, что Бердяев, выступая против всеобщего, тем самым затрагивает одну из самых острых и больных проблем нашего века — века тоталитарных режимов, массовых типов общностей, деспотических и нетерпимых к свободе отдельного человека. Проясняя онтологическую позицию Бердяева, Гайденко называет и то последнее “слово”, в коем оная “вкоренена”, — конечно, это “ничто”, неизменный исток ереси и беззакония... В случае же Бердяева этот грех отягощен... верой в божественность человека (христологическое откровение — антропологическое откровение). “Творчество у Бердяева становится теургическим актом... Увы, в наши дни... человек, благодаря своему „творчеству”, уже почти приблизился к концу мира, оказавшись на грани ядерной и экологической катастрофы. Однако такой конец как-то никого не вдохновляет, не вызывает религиозного подъема”. Подобный переход от анализа философии Бердяева к общеидеологическим сентенциям тоже, конечно, уже мало вдохновляет. Все больше хочется развернутой (а не вписанной в безопасно-академическую, в советское время вырожденную до полного исследовательского обезличивания форму) и персональной аргументации, демонстрации основ собственной позиции. Пока же — имеем призывы: “Читать Бердяева мы должны (курсив мой. — Е. О.) трезво и реалистически, не поддаваясь искушению утопизма, максимализма и экстремизма, не впадая в соблазн обожествления человека, не забывая, что хотя человек создан по образу и подобию Бога, но он все же не Бог, а существо конечное. И бытие — как мира, так и самого человека — даровано ему, а не создано им самим. Дурной путь отрицания и разрушения бытия как такового, грозящий ядерной и экологической катастрофой, должен быть сегодня отвергнут. Гордо-романтическая позиция „неприятия Божьего мира” должна уступить место сознанию того, что не природа, не Бог, а именно человек — источник зла и греха в мире. Это сознание — не принижающее, а отрезвляющее и смиряющее человека, и оно в конечном счете — источник подлинной, созидательной, а не мнимой, разрушительной, его силы”. Боюсь, что столь суровая императивность выводов заранее рождает сопротивление. В книге о Киркегоре двигаться было легче, при всей дисциплинарной выдержке языка и строя теоретической аргументации...

Впрочем, на последних страницах “Прорыва к трансцендентному” я нашла (в сноске) вполне вольное замечание, меня развеселившее: “В своей автобиографической книге „Самопознание” Бердяев, кстати, отмечает интересную деталь, далеко не безразличную содержанию его учения о свободе: ему всегда была свойственна необычайная брезгливость, которую усиливало обостренное чувство обоняния”. Кстати, именно обоняние другой великий философ, Иммануил Кант, почитал за наиболее “противоречащее свободе” чувство. Дурной запах мы вбираем в себя непроизвольно, не имеем возможности противостоять ему, он завладевает нами помимо нашей воли. Для натуры Канта это было отвратительно... Кант спасался строгостью мыслительной и физической диеты. Но есть и другие пути.