Ушакова Елена Всеволодовна родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский государственный университет, филологический факультет. Автор книги стихов “Ночное солнце” (СПб., 1991). Живет в Петербурге.
Выкрал, мошенник, как Поль это в шутку назвал,
“Маленькое ощущенье”, частицу, глоток
Счастья, открытие, чувства горячий накал.
“Он эту штучку мою на корабль потащил,
Через Америку, Англию, в дальней глуши
Чайных плантаций использовал что было сил
Собственность, слепок моей оскорбленной души...
К неграм, малайцам, в их темный неразвитый стан;
Плоское стало пространство, и, словно в тюрьме,
Свет без объема”, — так сетовал слезно Сезанн;
Эти признания трогательные в письме
Частном случайно находим; спешим по следам
Нервным художника, красноречивым, самим
Роком как бы покаянно подброшенным нам —
Во искупленье печальной вины перед ним.
Женщин боялся, до странности был одинок,
Прикосновений чужих, как ножа, избегал,
И порицали товарищи, сбившись в кружок:
“Вы сумасшедший”, — кому-то в лицо он сказал.
Дружбу ему предлагают Моне, Ренуар...
Боже мой, только земля, только Экс, акведук,
Красное кресло, террасы горы Виктуар,
Только Марсельская бухта — товарищ и друг.
Яблоко только и персик, сосна и Прованс
Знают, как нежен, как сердцу привержен, уму
Точен, и только портрет простоватой Ортанс
Знает, как прав и как мы благодарны ему!
Всегда одной и той же. Женский голос
Бросал, казалось, вызов, главной теме
Потворствуя, и вел, как след, как полоз
На девственном снегу; мужской покорно
Лишь следовал и вторил приглушенно.
Затем места менялись: в роли горна
Призывного вставали возмущенно
Басовые тона и голос низкий
Протестовал, а мальчик (сын) их слушал,
Завороженный; словно бы записка,
Ему предназначавшаяся, в уши
Была засунута, и слов не видно.
И каждый день все повторялось снова:
Родительский диковинный, обидно
Неясный, интригующий, без слова
Дуэт и жгучий интерес, который
Ребенок охранял, не потакая
Соблазну выяснить, о чем в ту пору
Шла речь: ее мелодия слепая
Вливалась прямо в душу. Так, с оглядкой,
Слепыми пробирается путями
Познанье, мы питаемся догадкой,
Запреты устанавливая сами
Себе; и это знание тревожней
И слаще нежных тремоло и терций
Скрипичных, и смычковым бездорожьем,
Бесцельное, оно проникнет в сердце.
спустились облака,
лишь встречного бульдога
боюсь, и то слегка,
на жизнь держу равненье,
на будущее, вот,
и на преодоленье —
коряга, поворот —
как уплотненный воздух
толкает в грудь и лоб,
как ладно, сладко создан
вот именно трехстоп-
ный ямб, сейчас четыре
и пять мне широки
Твои стопы, и шире
не надобно строки,
все поместилось в узкий
волнистый, беглый след,
и детства абрис тусклый,
и брошенный браслет
в траве, листва, кустарник,
цикорий, иван-чай,
чертополох, татарник,
крапива, и отча-
янный рывок — как будто
внезапный страх и стыд,
но радость: незабудка
со мною говорит;
в конце концов, ведь пища
культуры — стыд и страх,
и если ты не ищешь
защиты в облаках,
на вежливой бумаге
переплыви Ла-Манш,
дается бедолаге
тебе такой реванш;
не то чтоб жизнь иную
я вижу и любовь
(на дикую, чужую
мне подменили кровь),
но в душу проникает
какой-то новый свет,
когда рука сжимает
твой руль, велосипед!
Семенит за мной, — у пляшущих сатиров, в переходе, возле Ганимеда
Вспоминаю своего отца, молчащего, не повторяющего дважды;
Путаницы не любил невнятной, лихорадочного возбуждения и бреда.
Мне рассказывал студент физфака и товарищ мой по классу:
“Всеволод Гордеевич читал, опорные слова нажимом
Выделяя, аккуратно завершая фразу,
На параграфы всю статистическую физику разбив, в согласии
с регламентом, режимом”.
Был всегда логичен, смутному волнению не доверял, слепой надежде...
Подойду к базальтовому черному Веспасиану, встану с края.
Здесь свою ладонь в его руке я чувствую, как прежде.
Прямо голову держал, Эйнштейну Бора нерасчетливо предпочитая.
Здесь его глаза стальные зажигались весело при взгляде
На орлиный профиль, шею мощную и губы, сложенные твердо.
Прихожу суда минуты этой ради.
Складки каменные кожи императора, родные фьорды,
Хочется тайком потрогать. Так приходят, знаю,
Гладят памятник могильный, для того и годный,
Чтобы дань отдать, и пусть подальше будет, с краю,
Чтоб уйти, не думать, быть свободной.
Беглый след
* *
*
Выкрал, мошенник, как Поль это в шутку назвал,
“Маленькое ощущенье”, частицу, глоток
Счастья, открытие, чувства горячий накал.
“Он эту штучку мою на корабль потащил,
Через Америку, Англию, в дальней глуши
Чайных плантаций использовал что было сил
Собственность, слепок моей оскорбленной души...
К неграм, малайцам, в их темный неразвитый стан;
Плоское стало пространство, и, словно в тюрьме,
Свет без объема”, — так сетовал слезно Сезанн;
Эти признания трогательные в письме
Частном случайно находим; спешим по следам
Нервным художника, красноречивым, самим
Роком как бы покаянно подброшенным нам —
Во искупленье печальной вины перед ним.
Женщин боялся, до странности был одинок,
Прикосновений чужих, как ножа, избегал,
И порицали товарищи, сбившись в кружок:
“Вы сумасшедший”, — кому-то в лицо он сказал.
Дружбу ему предлагают Моне, Ренуар...
Боже мой, только земля, только Экс, акведук,
Красное кресло, террасы горы Виктуар,
Только Марсельская бухта — товарищ и друг.
Яблоко только и персик, сосна и Прованс
Знают, как нежен, как сердцу привержен, уму
Точен, и только портрет простоватой Ортанс
Знает, как прав и как мы благодарны ему!
* *
*
Всегда одной и той же. Женский голос
Бросал, казалось, вызов, главной теме
Потворствуя, и вел, как след, как полоз
На девственном снегу; мужской покорно
Лишь следовал и вторил приглушенно.
Затем места менялись: в роли горна
Призывного вставали возмущенно
Басовые тона и голос низкий
Протестовал, а мальчик (сын) их слушал,
Завороженный; словно бы записка,
Ему предназначавшаяся, в уши
Была засунута, и слов не видно.
И каждый день все повторялось снова:
Родительский диковинный, обидно
Неясный, интригующий, без слова
Дуэт и жгучий интерес, который
Ребенок охранял, не потакая
Соблазну выяснить, о чем в ту пору
Шла речь: ее мелодия слепая
Вливалась прямо в душу. Так, с оглядкой,
Слепыми пробирается путями
Познанье, мы питаемся догадкой,
Запреты устанавливая сами
Себе; и это знание тревожней
И слаще нежных тремоло и терций
Скрипичных, и смычковым бездорожьем,
Бесцельное, оно проникнет в сердце.
* *
*
спустились облака,
лишь встречного бульдога
боюсь, и то слегка,
на жизнь держу равненье,
на будущее, вот,
и на преодоленье —
коряга, поворот —
как уплотненный воздух
толкает в грудь и лоб,
как ладно, сладко создан
вот именно трехстоп-
ный ямб, сейчас четыре
и пять мне широки
Твои стопы, и шире
не надобно строки,
все поместилось в узкий
волнистый, беглый след,
и детства абрис тусклый,
и брошенный браслет
в траве, листва, кустарник,
цикорий, иван-чай,
чертополох, татарник,
крапива, и отча-
янный рывок — как будто
внезапный страх и стыд,
но радость: незабудка
со мною говорит;
в конце концов, ведь пища
культуры — стыд и страх,
и если ты не ищешь
защиты в облаках,
на вежливой бумаге
переплыви Ла-Манш,
дается бедолаге
тебе такой реванш;
не то чтоб жизнь иную
я вижу и любовь
(на дикую, чужую
мне подменили кровь),
но в душу проникает
какой-то новый свет,
когда рука сжимает
твой руль, велосипед!
* *
*
Семенит за мной, — у пляшущих сатиров, в переходе, возле Ганимеда
Вспоминаю своего отца, молчащего, не повторяющего дважды;
Путаницы не любил невнятной, лихорадочного возбуждения и бреда.
Мне рассказывал студент физфака и товарищ мой по классу:
“Всеволод Гордеевич читал, опорные слова нажимом
Выделяя, аккуратно завершая фразу,
На параграфы всю статистическую физику разбив, в согласии
Был всегда логичен, смутному волнению не доверял, слепой надежде...
Подойду к базальтовому черному Веспасиану, встану с края.
Здесь свою ладонь в его руке я чувствую, как прежде.
Прямо голову держал, Эйнштейну Бора нерасчетливо предпочитая.
Здесь его глаза стальные зажигались весело при взгляде
На орлиный профиль, шею мощную и губы, сложенные твердо.
Прихожу суда минуты этой ради.
Складки каменные кожи императора, родные фьорды,
Хочется тайком потрогать. Так приходят, знаю,
Гладят памятник могильный, для того и годный,
Чтобы дань отдать, и пусть подальше будет, с краю,
Чтоб уйти, не думать, быть свободной.