Читая книгу Дианы Бургин «Марина Цветаева и трансгрессивный эрос» (СПб., «ИНАПРЕСС», 2000), я вспоминала старый американский фильм (увы, забыла название и режиссера). На героя одно за другим сыплются всяческие несчастья: погиб сын, ушла жена, он разорен... В состоянии тяжелой депрессии он приходит к психоаналитику. Тот — с очень ученым видом — внимательно его выслушивает и потом спокойно спрашивает: «Когда вам было четыре года, не отняла ли у вас соседская девочка мячик?» — «Да... — рассеянно мямлит несчастный, —вроде бы что-то такое было».
Да, у Марины Цветаевой были интимные отношения с Софьей Парнок, и гениальный цветаевский цикл «Подруга» — поэтическое преломление их отношений. Но считать всю человеческую и творческую судьбу Цветаевой результатом подавляемых в себе лесбийских наклонностей (а именно доказательству этого тезиса и посвящена книга Д. Бургин) — не значит ли уподобиться вышеупомянутому психоаналитику? Впрочем, послушаем саму исследовательницу. В поэзии Цветаевой часто упоминается слово «остров». Не иначе как потому, что — подсознательно — Марина Ивановна постоянно помнила об острове Лесбос. Цветаевские «острова» (что в юношеском стихотворении: «лазурный остров детства», что в написанном в страшном 1920 году: «ведь я островитянка с далеких островов»), оказывается, «выполняют роль эротических символов, которые позволяют ей наслаждаться своими трансгрессивными желаниями».
В основе цветаевского стихотворения «Клинок», по мнению Д. Бургин, — легенда о Зигфриде и Брунгильде, между которыми в брачную ночь лежал клинок, исключающий супружеские отношения. Это скорее всего справедливо, хотя и требует доказательств, которыми Д. Бургин себя не затрудняет. К сожалению, у меня нет возможности привести стихотворение целиком. Процитирую лишь четверостишье:
Двусторонний клинок — рознит?
Он же сводит! Прорвав плащ,
Так своди же нас, страж грозный,
Рана в рану и хрящ в хрящ!
И как это мы не догадывались, что «рана в рану и хрящ в хрящ» — «имеет наглядно выраженный сексуальный смысл — изображение двух женских органов, проникающих и кровоточащих друг в друга». Да что там образы и сравнения, оказывается, обычное многоточие не что иное, как «три маленькие клиторальные точки».
При этом автор не упускает возможности сказать о своей любви к Цветаевой, отдать должное ее недюжинному таланту. Ну, например, так (рассуждая о том же «Клинке»): «Цветаевский трансгрессивный лабио-фаллический клинок имеет очевидные преимущества перед традиционной фаллической трактовкой». Оцените лексику!
А «Поэма Горы»? О, конечно, исследовательница знакома с биографическим подтекстом, но ее не проведешь: это Цветаевой только так казалось, что поэма — поэтическое преломление ее романа с К. Родзевичем, на самом деле Константин Болеславович не смог вытеснить из ее сознания Софью Парнок. Как Цветаева вспоминает любимого? «Губы двойною раковиной приоткрывшиеся моим». А где сказано, что губы принадлежат мужчине, а не женщине? И все потому, что в отсталой России, даже и во времена серебряного века, называть своими словами то, что является отличительными признаками полов, как-то не было принято.
Когда-то Марина Цветаева вместо критической статьи о Г. Адамовиче публиковала подборку цитат — «Цветник». Но куда русскому критику до западного слависта! Все вышеприведенное, конечно, «цветочки», но есть и «ягодки». Вот рассказывает Цветаева о коктебельских собаках: «Их было много, когда я приехала... Их стало — стаи... помню Лапко, Одноглаза... оказавшегося Одноглазкой». Далее приводится шутливая фраза Волошина: «Марина!.. Ты расплодила такое невероятное количество... псов...» Картинка волошинского Коктебеля? Ан нет. Материал для далеко идущих выводов. «...оплодотворяющее присутствие матриархальной предводительницы стаи (Цветаевой) — причина того, что робкая, паршивая, самая последняя собака этой стаи Одноглаз/Одноглазка смогла реализовать свою женскую природу и принесла щенка...»
Все это было бы смешно, когда бы не было так... Если бы русский автор написал: «Нежелание или невозможность определенно высказывать свой антисемитизм... привело к тому, что она подавила ненависть к евреям, сублимировав ее в... „страсть к еврейству”», я бы сказала, что это подло. Так же как и комментарий к горькому цветаевскому признанию: «Пишу урывками» — «Она прерывала или позволяла повседневным заботам прерывать наслаждение до достижения его высшей точки, которая в конце концов привела бы к опустошению». И утверждение о нарциссизме Цветаевой, свойственном ей до смерти. Но западного ученого я ни в каких грехах не обвиняю. Что же делать, если они (я не случайно употребляю множественное число: в книге много цитат из работ коллег Д. Бургин) не всегда понимают все оттенки русского языка. Например, что слово «мужественная» не значит «мужеподобная». И если лирическая героиня Цветаевой называет себя мужественной, то это вовсе не свидетельствует о ее сафических склонностях. А когда Сергей Эфрон говорит, что его жена талантлива как дьявол, он имеет в виду высшую степень таланта, а вовсе не инфернальную его сущность.
Зигмунд Фрейд — при всем моем к нему уважении — не тот ключик, с помощью которого открываются причины трагедий великих русских поэтов.