* * *
Мир полон подобий,
оставленных Богом улик —
как перстень в сугробе,
как в хлебе печном золотник.
Как шорох в подвалах мышиных
таинственной ночью, когда
в исламских кувшинах
становится слаще вода.
С рождения самого — в детстве,
до первых шагов и речей
нам чувство дано соответствий,
как опыт единства вещей.
В созвездиях общий порядок
и в трещинах на стене
мы видим — и сладок
осадок на глиняном дне.
Кто ждет справедливости лучшей
за праведность или за грех,
тот истину ищет — но случай
один выпадает на всех.
И словно потерянный бродит
меж нас он, покорный судьбе, —
и то, что находит,
не может присвоить себе.
Апрель
Дырявым известен карманом,
Трамвайным звонком знаменит,
Апрель по замызганным рамам
Легчайшей монетой звенит.
Прозрачна луна на ущербе,
Бульвар первым пухом одет,
И птичий пронзительный щебет
На вешней замешен воде.
Портфель твой, случайный прохожий,
(Он мне почему-то знаком!)
Хрустит крокодиловой кожей
И новеньким блещет замком.
Смотри же: по проволке с током
Скользнет за троллейбус звезда,
Труба загремит водостоком
И выплюнет косточку льда.
А ночь, за ограды цепляясь,
По следу бежит колеса,
И голуби, в лужах купаясь,
Мешают с землей небеса.
* * *
Долго ль, музыка слепая,
Говорила ты со мной?
И склонилась, засыпая,
Над моею головой.
Я мечте приговоренной
Вдруг поверить захотел;
Надо мною лес зеленый,
Лес зеленый зашумел...
И качнулось, и поплыло
В этой музыке и мгле
Все, что было, все, что было,
Все, что было на земле.
Я лежал, из подземелья
Унесенный в мир иной,
И высокие деревья
Шевелились надо мной.
И казалось мне: открыл я
Книгу жизни, и слышны
Были крики в ней, и крылья,
И страницы тишины.
Вечность тихая стояла
В каждом звуке, потому
Что кукушка куковала
Долго, долго — никому.
Будто ухом из потемок
К тем глубинам я приник —
И услышал, как ребенок,
Непонятный твой язык.
Здесь, над вечной мерзлотою,
Словно вереск или мох,
Сосны с небо высотою
Посадил когда-то Бог.
И огромен, без размера,
В темном шорохе вершин
Древний лес стоял, как вера,
Молчалив и нерушим.
Все на свете, все на свете
Позабывши, я читал;
Трогал волосы мне ветер
И листы перебирал.
И когда, кукушка, где там
Потерялся голос твой?
Пахло летом, пахло летом...
Пахло тяжестью земной.
Тема сквозняка
Тающий сахар света
в ложке потемок — это
снадобье для зимы,
наступающей тьмы.
Тихо звенит посуда
времени — и отсюда,
кажется мне, слышней,
кто играет на ней.
Среди стаканов, вилок
флейту пустых бутылок
пробует ветер — тот,
что не знает пустот.
Посередине мира
от водки ли, от кефира
появляется вдруг
шероховатый звук.
Вот он растет — и быстро
горлышками регистра
пробегает легко
скисшее молоко.
По стенкам пушистой пыли
до последней бутыли,
в коей ничего нет, —
срывается на фальцет.
Зубья и шестеренки
играющий на гребенке
перебирает: там,
та-ра-рам.
Лестницы потайные,
шатуны часовые,
механический мрак
вторят ему: тик-так.
Ночь, как язык, немеет,
музыка цепенеет,
ключ открывает дом —
никого за столом.
* * *
Ты запомнишь травинку заката
между шпал почерневших, где зной
пахнет углем и щебнем — лопата
и не движется воздух земной.
Впереди огонек светофора
задрожит на свободном пути;
и до станции будет не скоро —
все равно до утра не дойти.
Солнце сядет — и с насыпи пыльной,
где вьюнок под ногами цветет,
ты увидишь, как месяц старинный
над притихшею степью встает,
как трава над обрывом — услышишь —
неподвижно звенит от цикад;
и поймешь — ничего не попишешь, —
где кончается этот закат.
Это будет дорожка на склоне
или, может, вершина холма,
но ее не касаются кони
в темноте — они сходят с ума;
это будет окрашенный светом
безымянный участок степной,
где становится каждый поэтом —
но обходят его стороной.
И тогда это самое место,
на котором кончалась земля,
вдруг уйдет, как вершина оркестра
или тонущего корабля...
Ничего не останется, кроме
того краешка вечности, где
алый отблеск лежал на соломе
вместе с ночью.
И верил звезде.