Еще об исламе

Ислам и Россия. — “Отечественные записки”, 2003, № 5.

 

Толстенный номер “Отечественных записок” почти целиком посвящен этой горячей теме. Любознательный читатель найдет здесь немало полезных сведений — о направлениях в современном исламе, о цивилизационных особенностях мусульманского мира, о шариате и т. д. Но вот что характерно (для данного номера “ОЗ”, как и для всего нашего стремительно разбухающего исламоведения): все подходы к теме — чисто научные. Вроде бы живем мы в стране, большинство жителей которой считают себя православными, а между тем в журнале нет ни одной статьи, в которой тот или иной вопрос освещался бы с христианской точки зрения, хотя помещены отрывки из работ некоторых исламских фундаменталистов.

Наука не может объять необъятное. Удивительно ли, что уже во вводной статье ислам характеризуется как “ускользающий объект”. Так ведь и “родное” христианство (которое “для эллинов безумие”), если подойти к нему с научными “объятиями”, ровно в такой же степени окажется “ускользающим объектом”.

Это, конечно, не значит, что научные статьи на данную тему вообще не представляют интереса. Во всяком случае, так нельзя сказать о статье Шарифа и Рустама Шукуровых “Выпрямление времени”, которая даже весьма интересна сразу в нескольких отношениях.

Однажды я осмелился написать, что российское мусульманство — слабая во всех смыслах периферия мусульманского мира; более подробно высказываться об этом я посчитал для себя нетактичным. Что тут поделаешь, есть края, где произрастает только убогая колючка, и есть такие, где цветет благородный миндаль; можно утешиться тем, что в каком-то смысле первые “не хуже” вторых.

Но вот Шукуровы (судя по фамилии и по именам — “этнические мусульмане”) пишут о том же без всяких обиняков. Написанное заслуживает пространного цитирования: “На территории… современной России, увы, не существовало таких блестящих центров исламской культуры, как Бухара, Самарканд, Исфаган, Дамаск, Багдад, Каир, Фес, Кордова. Не было того мультирелигиозного и мультикультурного пространства города, где возникает и набирает животворные силы подлинный ислам. Центральная часть России и Северный Кавказ, обретя вероисповедные основы ислама, в течение средневековой эпохи не успели построить самостоятельную городскую культуру, сравнимую с культурами городов Ближнего Востока, Средней Азии, Ирана, Турции, Индии, Пакистана и даже — Индонезии и Малайзии. Древний Булгар, а затем Казань — периферийные города, лишь опосредованно связанные с цивилизованным мусульманским миром. Мы не знаем ни одного великого исламского богослова, философа, поэта, архитектора, миниатюриста, который бы жил и работал на территории современной России. Исламу в России всегда не хватало городского пространства, пространства идей и пространства их воплощения”. И далее: “По этой же причине в России нет (и, вероятно, не скоро будет) систематизированной исламской теологии мирового значения, нет подлинной своеобычной исламской философии, поэзии, всего того, что составляет существо культуры ислама”. Ipsi dixerunt, “сами сказали”.

Если северокавказское и волжско-камское мусульманство — это, так сказать, фланговый заход мусульманского мира, то Русь — это фланговый заход христианства (его крайний “левый фланг” напротив крайнего “правого фланга” мусульманства). С прямо противоположными результатами в культурном плане. На протяжении ХIХ — начала ХХ века Россия, если иметь в виду ее высокую культуру, стала вровень с ведущими европейскими нациями. Для наших мусульманских интеллигентов это был неоспоримый факт: они охотно признавали громадное культурное превосходство России и сами себя называли ее благодарными учениками.

А вот Шукуровы этого факта признавать не хотят. Более того, их представление о России — исключительно негативное. Они цитируют Розанова, якобы повторявшего, вслед за Достоевским, что если народы и “сторонятся” перед русской тройкой, то — “от отвращения, от омерзения”^[1].

Но эти слова можно посчитать относящимися к советской эпохе; а к современной Достоевскому и Розанову России они могут быть отнесены лишь постольку, поскольку она уже была беременна семнадцатым годом. Делать из них исчерпывающую характеристику России на протяжении всей ее истории — верх необъективности. Это во-первых, а во-вторых, чтобы повторять приведенные слова (в качестве национальной самокритики), надо, извините, самому быть этнически русским или хотя бы идентифицировать себя как русского.

Насколько я могу судить, такая русофобия характерна сегодня для значительной части интеллигентов мусульманских корней. Те из них, кто не замыкается в своем исламском прошлом, но устремлен к Европе, реализуют свои устремления через голову России. Можно, конечно, сказать, что это законная расплата — за советское безвременье. Но ведь советское безвременье не аннулирует былые взлеты. И с другой стороны, не все же оно у нас умертвило: спаслись под пеплом какие-то искры.

Из факта культурной неравноценности в составе России собственно русской и мусульманской ее частей вытекает и такое следствие: влияние второй на первую было относительно незначительным. Позволим себе на минуту игру воображения. Что было бы, если бы, допустим, Астраханское ханство по уровню культуры могло сравниться с Гранадским эмиратом (кстати, сдавшимся испанцам всего за несколько десятилетий до того, как Астраханское ханство сдалось русским) — так же славилось бы на весь мусульманский (по меньшей мере) мир своими университетами и поэтическими кружками? Наверное, в этом случае восточные, точнее, мусульманские мотивы в русской литературе и искусстве были бы гораздо более ощутимы^[2]. Как это произошло в Испании — стране, где тоже имело место многовековое сожительство христианского населения с мусульманским, но мусульманская часть превосходила соперников на поприщах наук, искусств и ремесел.

В статье Александра Игнатенко “Маджнун и Дон Кихот — архетипические сумасшедшие, или Чем отличается исламская культура от западной” утверждается, что именно в Испании произошел шок от столкновения двух культур — исламской и западной. Согласно Игнатенко, две культуры смотрятся друг в друга, как в зеркало: западная движется от слова к образу и далее к проективным фантазиям, а более чувственная исламская, наоборот, — от образа (выраженного, впрочем, словесно, в условиях запрета на изобразительные искусства) к общим представлениям. Дон Кихот — безумец-текстовик, выдумывающий себе Дульсинею и превращающий ее в объект своих желаний. Маджнун (“сквозной персонаж мусульманской поэзии”), напротив, страстно влюблен в живую, конкретную Лейлу, которая получает свое бытие в тексте (следовало бы сказать точнее: в образе Лейлы или, еще точнее, “сквозь” образ Лейлы ему открывается высшая реальность, далеко превосходящая саму Лейлу).

Это интересная концепция, хотя кое в чем и спорная. Бесспорно одно: “Дон Кихот” написан в ситуации мысленного (или мысле-чувственного) диалога с культурой ислама. Я не так давно перечитал эту книгу, быть может самую великую из тех, что были созданы в Европе (вспомним оценку Достоевского), и тоже ощутил, что у автора был незримый, как правило (хотя в отдельных случаях явно проступающий), собеседник в чалме.

Россия впервые соприкоснулась с центрами высокой исламской культуры только тогда, когда были присоединены Бухара и Самарканд, но, во-первых, они уже пришли в глубокий упадок (а Россия, как и Европа в целом, была на подъеме), а во-вторых, это произошло довольно поздно, так что русская (дореволюционная) культура просто не успела их “освоить”.

Зато Россия не знала того накала борьбы с исламом, до которого довела себя (или была доведена) Европа (и не только Испания). В таком грандиозном столкновении двух миров, как крестовые походы, русичи ни сном ни духом не участвовали; единственный раз они почувствовали себя задетыми в 1204 году, когда крестоносцы обратили оружие против Византии.

Лишь много позднее и только в культурных отражениях (то есть именно сном и духом) русские были “вовлечены” в эпопею крестовых походов. Когда у нас в ХIХ веке читали “Освобожденный Иерусалим” Торквато Тассо или “Талисман” Вальтера Скотта, то идентифицировали себя понятно с кем.

Реальным извечным врагом России была Дикая степь, но там кочевали язычники. И когда оттуда припожаловали Чингизиды, они показали себя врагами равно христиан и мусульман; великие центры мусульманской цивилизации претерпели от них едва ли не больше, чем Киевская Русь. Последующая же исламизация Орды была слишком поверхностной и ничего существенно нового в ее противостояние с Русью не внесла.

И поход Ивана Грозного на Казань и далее вниз по Волге отнюдь не был крестовым походом. Его целью было обезопасить московские земли от татарских набегов и заодно прихватить “подрайской землицы”; религиозные соображения тут играли второстепенную роль. Последующие гонения на ислам, да, имели место, но они не были такими, о которых говорят, что они оставляют незаживающую рану; во всяком случае, в предреволюционные годы татары и башкиры о них почти не вспоминали.

Эпическое значение для обеих противоборствующих сторон имела длительная Кавказская война, сильно и ярко отразившаяся в русской литературе. Но и кавказская война, как известно, не может быть отнесена к числу религиозных. Горцы отстаивали свою самобытность, а в исламе они, как правило, находили просто помощника в этом деле. (Лермонтов о типичном горском ауле: “Его мечеть на поле брани”.) Русские, со своей стороны, выступали не столько под знаком креста, сколько под знаменем цивилизации.

Наконец, в советское время и православие, и ислам были настолько у нас вытоптаны, что должно пройти еще какое-то время, чтобы можно было всерьез говорить о подлинном их возрождении.

Поэтому и в нынешнем “столкновении цивилизаций”, мусульманской и “христианской”, россияне пока что выступают не столько в роли участников, сколько заинтересованных наблюдателей. Чечня в этом смысле ничего особенно не меняет. Как и в позапрошлом веке, мятежные чеченцы хотят быть независимыми от России, а ислам имеет для них скорее “инструментальное” значение (их шахидки — это, по-видимому, мстительницы за погибших близких; подлинный шахидах, притом в массовом исполнении, продемонстрировал Иран в период ирано-иракской войны).

Пока что ломка дров идет там, а к нам только щепки летят.

Второе, что характерно для всех авторов данного номера “ОЗ” (исключая, естественно, исламских фундаменталистов): принимается как аксиома, что западный путь — единственно правильный или, во всяком случае, единственно возможный; задача мусульманства, с их точки зрения, в том, чтобы научиться идти в ногу с Западом — “модернизироваться”. А не хотят “модернизироваться” те, кто щелкает зубами на западный пирог, не будучи в состоянии его достать; это плохие мусульмане, террористы.

Совершенно выпадает из поля зрения суть исламского вызова, его в некотором смысле плодотворность для Запада.

Между прочим, уже было время, когда мусульманский Восток пытался попасть в ногу с Западом — в грубом определении это первая половина ХХ века. Образовательные учреждения реформировались по западному образцу, элиты учились играть в крикет и танцевать фокстроты, а “белые жилеты” в каирских и тегеранских кофейнях обсуждали как первостепенные новости, вычитанные в английских и французских газетах. Запад был не только сила, Запад был само обаяние. Истинные мусульмане в те времена старались просто не подымать глаз от четок.

Удивительно пророчество Бунина, основанное на его ближневосточных впечатлениях и прозвучавшее тогда, когда еще “все было тихо”:

 

И восстанет Ислам, как самумы пустыни,
На священную брань!

 

В этих строках звучит если не сочувствие (самумам русский европеец Бунин не мог сочувствовать), то во всяком случае понимание: ислам не может, не должен допустить того пренебрежения уходящей в небо вертикалью, которое чем дальше, тем больше демонстрировал Запад.

Мусульманский мир сохранял “запас” религиозности, по большей части уже растраченный на Западе. Какое-то время он сохранял его даже в условиях СССР, где ислам, как религию “угнетенных наций”, поначалу старались не слишком задевать. Когда на российских просторах гулял “радостный” клич “Крой, Бога нет!” и “Ура, все черти сдохли!”, в Средней Азии еще действовали (до конца 20-х годов) шариатские суды. Для наиболее проницательных русских, пусть даже советских людей не прошло незамеченным, что мир ислама — это не одна безнадежная “отсталость”, что в нем есть “нечто”, способное произвести впечатление. Интересна в этом смысле “Повесть о Ходже Насреддине” Леонида Соловьева, быть может, самая яркая книга о Востоке из тех, что написаны в советское время. Она как будто отвечает требованиям победительной советской мифологии, а в то же время в ней ощущается (по крайней мере во 2-й части) скрытая религиозность автора, пробудившаяся (или поддержанная) благодаря столкновению с “неподвижно” благочестивым миром мусульманского Востока.

Поворот к воинствующему исламизму вызван не только и, может быть, даже не столько активизацией широких масс, сколько переменой в умах мусульманской интеллигенции. Которая была ускорена переменами на самом Западе, а именно усилением упадочных явлений (особенно с конца 60-х годов), что в сочетании с растущей неуправляемостью технических систем вполне может привести к гибели западной цивилизации в ее нынешнем виде. На самом Западе такую возможность не отрицают, а на уровне художественного вымысла даже и смакуют; Голливуд, например, все чаще рисует апокалиптические картины повального разрушения и одичания. Но почему-то vis-а-vis с мусульманским Востоком о такой перспективе напрочь забывают и ждут от него, что он непременно должен пристроиться в хвост Западу.

Может быть, потому, что именно оттуда, с мусульманского Востока, раньше времени может прийти смерть? В самом деле, попрятавшаяся по убежищам, но всегда готовая к бою стотысячная армия “Аль-Каиды” рано или поздно способна учинить такие разрушения, которые окажутся “непоправимыми”, beyond repair.

Но террористическая война — извращение исламского вызова, “выпуск паров”, который самим мусульманам в конечном счете ничего хорошего не принесет. Естественно, что у многих (хочется думать — у большинства) мусульман терроризм вызывает осуждение; некоторые из них при этом спешат пролить масло на бурные волны, утверждая, что ислам вообще никакого вызова в себе не заключает. Так, пуганые исламские иерархи России повторяют (в частности, на страницах рецензируемого номера “ОЗ”), что ислам несет с собой мир и любовь и никого и ничего не задевает. Это, конечно, не так.

Другие мусульмане, ориентированные на Запад, изобретают некий подслащенный ислам, легко совместимый с западными порядками. Но такой ислам не пользуется большим успехом даже среди тех мусульман, что живут на Западе.

Реальный исламский вызов существует в двух глубоко отличных вариантах. Первый из них назовем мнимо-позитивным — это ваххабизм, жизнь строго по шариату. На практике ваххабизм часто перетекает в агрессивный исламизм; во всяком случае, именно ваххабиты поставляют кадры для террористических организаций. В принципе, однако, возможно существование ваххабитских общин, которые были бы совершенно аполитичны и жили бы своей замкнутой жизнью, отгородившись (в той мере, в какой это вообще может быть реализовано) от остального мира.

Заметим, что, по мнению ряда авторов (и в их числе авторов “ОЗ”), есть высокая вероятность того, что в перспективе российское мусульманство пойдет именно по пути ваххабизма, сделавшись, как пишут те же Шукуровы, “форпостом невежественной воинственности”. Можно также допустить, что усилится приток “этнических русских” в ислам, притом в ислам как раз ваххабитского типа, выступающий у нас как “заместитель” почти иссякнувшего старообрядчества. Принцип, на котором стоял раскол, — “режь наши головы, не тронь наши бороды” — сегодня близок именно ваххабитам.

В этом случае реализуются неоднократные видения Н. Клюева (вроде такого: “Сойдутся вятич в тюрбане, / Поморка в тунисской чадре”), которому почему-то чудилась близость ислама к “олонецкой серой избе”. Кстати, в столице бывшего Олонецкого края Вологде сейчас выходит журнал “Иман” (“Вера”), который распространяется также и среди русских.

Действительно позитивный исламский вызов состоит в попытке выстроить цивилизацию, по многим признакам альтернативную западной. Если в египетских университетах ученые мусульмане трудятся над созданием “исламской науки”, то к их усилиям, я полагаю, надо отнестись серьезно (благодаря Куну и Фейерабенду мы знаем, что науки не только имеют универсальное содержание, но и несут на себе отпечаток культур, в рамках которых они развиваются). Если в глубинной Турции возникают поселения, служащие образцом опрятной бедности, то это тоже интересный опыт; недаром его уже “взяли на карандаш” западные дизайнеры. Может статься, что в наступившем веке не бедные будут “догонять” богатых, а, наоборот, богатые окажутся вынужденными пойти по пути самоограничения; дизайн способен облегчить этот путь и эстетизировать его.

А “что скажет нам, наконец, великая Персия?” — как вопрошал еще К. Н. Леонтьев. Шиитский Иран (о чем я уже писал в “Новом мире”) более других подает надежды в перспективе обновления цивилизации. Здесь искони было развито творческое воображение. И здесь могут явиться дерзновенные, кого

 

В свои объятья примет Азраил
И поведет тропою, разрешенной
Для демонов, пророков и светил.

 

(Азраил у мусульман — ангел, уносящий души в рай; демон в приведенных строках Н. Гумилева — творческий “даймон” греков.) Залогом тому — великие достижения мусульманской цивилизации в первые века ее существования.

Тогда вернутся времена, когда Запад не только учил мусульманский мир, но и сам чему-то учился у него (еще в ХVII веке европейцы, посещавшие Персию, отмечали у персов завидную любовь к наукам, особенно к математике, хотя в то же время корили их за недостаточное религиозное усердие). И пусть тогда “христианский мир” испытает здоровую ревность, которая подвигнет его на какие-то новые свершения.

При том, что христианство останется христианством, а ислам исламом. Есть дубы, которые растут розно стволами, но сплетаются корнями и ветвями.

А террористическая война в этом случае угаснет сама собой. Сосредоточенность на позитивном содержании религии ведет к тому, что борьба со злыми духами, реальными или мнимыми, отходит на второй план — потому что злые духи отступают сами.

Юрий Каграманов.

^[1] Слова, которые имеют в виду Шукуровы, принадлежат прокурору в “Братьях Карамазовых”, персонажу отнюдь не “авторскому”, а скорее сатирическому; Розанов же вовсе не соглашается с этим мнением, а итожит его словами: “Ничего, барин… вызволимся как-нибудь”. Еще одна натяжка авторов статьи.

^[2] Самое известное произведение на мусульманскую тему, “Подражания Корану” Пушкина, есть гениальная попытка “вчувствования” в иную, “чуждую” религию, культуру, с которыми почти нет непосредственного соприкосновения.