Под Новый год, как раз когда изрядно подморозило, в магазины поступил толстый том Владимира Сорокина в переплете холодного серо-голубого цвета c глянцевыми вкраплениями, поблескивающими на свету, как лед на солнце. В книге (так и не удостоенной заглавия: вместо него на переплете стоит слово “Трилогия”[1]) собраны три романа Сорокина, два из которых уже известны читателю: “Лед”, изданный в 2002 году, и приквел “Путь Бро”, вышедший год назад. Заключающий трилогию роман “23 000” напечатан впервые. Обидная для обладателей двух предыдущих книг издательская стратегия не так уж неоправданна: если первые два романа ледяной истории можно читать отдельно и в любом порядке, то завершающая часть без первых двух выглядит невнятной. Хотя именно она не просто проясняет, но разворачивает ракурс повествования на 180 градусов.
Я не отношусь к сонму поклонников Сорокина, но не вхожу и в число его записных хулителей, которые, еще не прочтя очередную книгу писателя, уже точат свое перо на оселке для ехидной статьи. Мне Сорокин часто неприятен, но всегда любопытен, писала я о нем редко, но все же писала: мимо такого литературного явления пройти трудно. “Лед” в свое время я начала читать со спокойным равнодушием, неожиданно увлеклась, разочарованно закрыла последнюю страницу, а спустя какое-то время обнаружила, что думаю о романе. Вроде бы безделица, а не отпускает. Что ж в нем такого?
После выхода в свет романа “Лед” было много разговоров о “новом Сорокине”. Сам автор варьировал в своих интервью нарочито простодушную мысль: “„Лед” — это первый для меня роман, где на первом месте не форма, а содержание. В „Льде” я стремился передать содержательную идею с помощью максимально простых изобразительных средств” <http://ediapolis.com.ru/alphabet/s/sorokin_vladimir/sorokin_vladimir_ice.htm>. Действительно, это первый роман Сорокина, который поддается внятному пересказу. Правда, при этом сюжет его оказывается до смешного похож на самую непритязательную продукцию жанра “фэнтези”. Если в начале не ясно, зачем светловолосые и голубоглазые люди бьют других голубоглазых и светловолосых в грудь ледяным молотом, а потом одних равнодушно добивают, а других окружают нежной заботой, то потом загадка проясняется. Ледяной молоток из глыбы тунгусского метеорита — это такое орудие инициации. Загадочным блондинам удалось то, что не смогли сделать бесчисленные экспедиции в район Подкаменной Тунгуски, — разыскать таинственное небесное тело, с помощью которого можно пробуждать сердца тех, в ком живет частица “Света изначального”.
Сорокин сочиняет свою, предельно наивную, космогонию, в которой 23 тысячи лучей Cвета Изначального участвуют в акте творения Вселенной и по ошибке создают Землю; свою мифологию, согласно которой на Земле, среди миллионов людей с пустым сердцем, живут немногочисленные носители Света, до поры до времени не ведающие о своей сути, но испытывающие некое неясное томление, способные видеть странные вещие сны. После удара ледяным молотом их сердца начинают вибрировать, называют свое подлинное имя, очищаются сердечным плачем, учатся общаться с другими разбуженными сердцами без помощи человеческой речи, а сами новообращенные обретают счастье, покой, цель в жизни и некоторое количество новых физиологических свойств вроде неутомимости, способности обходиться почти без пищи и прозревать мысли “мясных машин” (как они называют людей). Цель братства — выявить всех посланцев Света в количестве 23 000, после чего, взявшись за руки и образовав мистический круг, они смогут вернуться в Космос.
Тема сверхъестественных способностей человека — одна из самых продуктивных в массовых жанрах. Не будем далеко ходить за примерами. На чем основан успех книг и фильмов о Гарри Поттере? Маленький мальчик, сирота в круглых очках, терпящий унижения, оказывается могущественным волшебником — какая заманчивая мечта для тысяч детей, мечтающих вырваться из обыденности. Ночные, дневные и сумеречные “дозоры” Лукьяненко сулят такую же возможность взрослым. Ничем не примечательный мелкий клерк или девушка с самой обычной внешностью, живущая в загаженной хрущобе, могут оказаться “иными”, принадлежащими к волшебному миру, могущественными и бессмертными — тоже способ моральной компенсации для скромного врача районной поликлиники, замученного жалобами пенсионеров на одышку и боли в суставах.
Сверхъестественные способности человека, живущего на земле среди себе подобных, — мотив бесчисленных фантастических романов, фильмов, комиксов, всех этих историй про мутантов, людей Х, суперменов. Недаром Б. Акунин, создавая свой “инсектариум жанров”, для “Фантастического романа” избирает тему сверхъестественных способностей человека как дара некой космической силы, то есть обыгрывает штамп.
Писатели с талантом и социальным темпераментом не просто плетут занимательный сюжет. Исследуют проблему. В романе Стругацких “Волны гасят ветер” человечество ставится перед “Большим Откровением” — фактом появления сверхчеловека. Людены (как себя называют немногочисленные пока представители высшей расы, возможно с легкой руки Йохана Хёйзинги, написавшего труд “Homo Ludens”) рождаются людьми, но обладают некой третьей импульсной системой (встречающейся среди людей столь же редко, как “говорящее сердце” у Сорокина). Эту систему можно инициировать с помощью высоких технологий: так и происходит процесс превращения человека в людена, обладающего совершенно другими, чем человек, физическими и интеллектуальными возможностями. Первое, чем занялись у Стругацких людены, — это поиск себе подобных. Вот только умерщвлять “пустышек” им без надобности, хотя людены и ставят себя выше людей и готовы пренебречь человеческой этикой.
Почему же Сорокин избирает для романа этот нехитрый сюжет, вполне способный затеряться среди бесчисленных глянцевых томов фантастики? Как вопрошал в “Топосе” Денис Яцутко, беспощадно назвавший “Лед” “совершенной дребеденью”: “ Зачем талантливый, популярный и серьезный писатель накатал это примитивное фэнтези по мотивам гностической мифологии и расхожим шаблонам?..” <http://www.topos.ru/cgi-bin/article.pl?id=224&printed=1>.
Сорокин, конечно, способен придумать сюжет и позанятнее, и если он нанизывает повествование, как на шампур, на узнаваемый остов — значит, не сюжетом он стремится “уловить” читателя. Хотя и в нем видна привычная усмешка Сорокина. Сердце в русской (да и в европейской культуре) мыслится как средоточие чувств человека и его суть, сердцевина. Холодное сердце, ледяное сердце — так говорят о бесчувственном человеке. В основе великой сказки Андерсена “Снежная королева” противопоставление снега, холода, льда — и тепла. Сердце Кая, оледенев, делается бесчеловечным, бесчувственным и равнодушным, но, оттаивая от слез Герды, обретает человеческую возможность сочувствовать, сострадать. У Сорокина наоборот: сердце пробуждается от сна и обретает способность говорить под ударами ледяного молота.
Но не ради трансформации устойчивых культурных и лексических штампов написан роман. Главное все-таки — возможность взглянуть на мир чрез призму некоего космического разума, остранить обыденное. Мир, увиденный глазами братьев Света, — это павший мир. Насилие, жестокость, злоба, предательство, мелочность, трусость. Механический, тупой, бездушный, отталкивающий секс, безрадостное, тоскливое, бессмысленное существование. Всегдашний сорокинский имморализм неожиданно оборачивается отчетливо морализаторской нотой, ну прямо в духе толстовской “Крейцеровой сонаты”: сексуальные отношения мужчины и женщины отвратительны, лживы, механистичны. Высшие люди в сексе не нуждаются, они трогают друг друга сердцами, ведут сердечный разговор. Сорокин играет с целым набором “сердечных” пословиц, поговорок и устойчивых выражений. “Сердце сердцу весть подает”, “сердце сказало”, “вещее сердце”, “чует сердце”, “читать в сердцах”, “брать за сердце” — все эти метафоры, лежащие в основе поговорок, Сорокиным овеществлены. Сердца братьев Света в буквальном смысле говорят, чуют, ведают, видят, понимают, вспыхивают — все эти действия автор старательно отмечает курсивом.
И когда побитые молотом, испуганные, не понимающие, что с ними случилось, герои разражаются истерическим плачем и рыдают семь дней, читатель вполне сочувствует старой женщине с сияющими молодыми глазами, которая говорит новообращенным: “Это плач скорби и стыда о прошлой мертвой жизни. Теперь ваши сердца очистились. Они не будут больше рыдать. Они готовы любить”. На этом фоне нежного, братского, сердечного отношения друг к другу как-то растворяются средства, которые братьям Света пришлось применять для обнаружения себе подобных.
“Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди, внизу, этажом ниже, непрерывно гремели выстрелы — там добивали пустышек. Их было, как всегда — 99 %”, — рассказывает главная героиня “Льда” по имени Храм о золотом времени, когда под прикрытием МГБ братья Света организовали в Карелии секретную операцию “Невод” — арестовывали подряд всех голубоглазых и светловолосых и потом простукивали их ледяным молотом в подвалах “Большого дома”.
Вот это и есть сорокинский фокус — изобразить труд палачей как героический. “Это была тяжелая работа... Руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося льда, мышцы рук стали железными, ныли и болели... ноги распухали от многочасового стояния”. Ну и радость от результатов ударного труда, понятное дело, находит адекватное выражение в лексике участников соцсоревнований: Храм говорит про новообретенных братьев, что их было мало, как золотых самородков в земле. “Но они были. И они сверкали в наших натруженных окровавленных ладонях”.
Тут вот что интересно: Сорокин ведет повествование с точки зрения братьев Света, ничуть не скрывая их нечеловеческой сути. Но человечество изображено с такой степенью мизантропии (даже гуигнгнмы у Свифта снисходительнее смотрят на йеху: они ими брезгуют, но позволяют им есть их гнусную пищу, совокупляться, размножаться, существовать), а сердечная жажда братьев Света описана столь выразительно, что читатель вовлекается в сети братства вполне добровольно. Поменять местами моральные полюса — это задача посложнее, чем играть со стилями и дискурсами, и Сорокин ее блестяще решает.
Можно было бы сказать, что голубоглазые блондины подозрительно напоминают белокурых бестий, что идея разделения людей по некоему врожденному признаку на высшую расу и человеческий мусор слишком напоминает расовую теорию нацизма, а легкость, с какой братья Света обрекают на смерть “мясные машины”, вполне соответствует масштабным проектам уничтожения неполноценных рас в газовых камерах. Но я бы не делала этого. И не стала бы подставлять на место избранной расы избранный класс, чтобы получить метафору, уравнивающую два тоталитарных общества. Сорокин набирает своих белокурых и голубоглазых сверхчеловеков из немцев, евреев и славян, из пролетариев и господ, потому что хочет смешать карты в реестре отработанных идей. Писателя явно не интересуют социальные системы. Но, похоже, его занимает психология человека, зыбкость границ между добром и насилием, скептицизмом и верой, тотальным разочарованием в мире и готовностью претворять в жизнь утопию.
При том, что часть своих преданных поклонников этим романом Сорокин потерял, большинство с готовностью съело наживку. Наиболее характерная реакция на роман — не насмешливое сожаление в духе Дениса Яцутко, но серьезные рассуждения о новом Сорокине, о “духовных поисках” автора, о стремлении к гармонии и т. п. Глеб Шульпяков в “НГ Ex libris” назвал “Лед” самым “теплым” романом Сорокина и, с готовностью восприняв двусмысленную метафору автора, закончил статью призывом “говорить сердцем”; Вячеслав Курицын страшно рассердился на критика, имевшего неосторожность назвать братьев Света “чудовищными монстрами, лишенными жалости”, и увидел в романе “попадание в нерв времени”... “Вроде бы очевидно, что проблемы, связанные со „Льдом”, в том и состоят, что уже сотни молодых людей, подражая „чудовищным монстрам”, часы проводят на коленях, оголив торсы и разговаривая сердцами. Проблема в той девочке, которая сказала в телевизоре позавчера, что прочла „Лед” и не будет теперь больше заниматься сексом, чтобы стать высшим существом”. “Сорокин написал роман „Лед”, блестящий, искрометный удар, взывающий к подлинному в человеке”, — замечает Сергей Шаргунов. Никита Алексеев, демонстрируя полное сочувствие к посланникам Света, видит в романе “попытку восстановления гармонии и редкое для современной литературы стремление наконец-то заговорить без кавычек” <http://www.inostranets.ru/cgi-n/materials.cgi?id=3653&chapter=200>. Не буду множить примеры.
Возможно, интервью автора, в которых он сообщал, что “разочаровался в цивилизации, в современном человеке”, что он написал роман “о поисках утраченного духовного рая”, что сам стал вегетарианцем, как его герои, — служили тем камертоном, который настраивал на определенную ноту читательское восприятие. Вопрос, морочит ли он голову интервьюерам или увлечен собственной игрой в сверхчеловеков, обсуждать не берусь. Но в одном по крайней мере есть все основания доверять автору: Сорокин не раз повторял, что не собирался продолжать “Лед”, но роман его “не отпустил”.
Структурно “Лед” — произведение завершенное. Если первая его часть — триллер, в котором сюжетно скрещиваются судьбы трех людей — проститутки Николаевой, студента Лапина и бизнесмена Боренбойма — и ставятся загадки, а вторая — жанрово стилизованная под классическое реалистическое повествование от первого лица исповедь старой женщины, видного члена братства, — все загадки разрешала, то третья — резко меняла ракурс.
Вместо эпилога предлагалась сухо написанная инструкция по эксплуатации оздоровительного комплекса “LЁD”. Выясняется, что фирма, сумевшая синтезировать метеоритное вещество, рассылает рекламные образцы “оздоровительной системы” (компьютер, шлем, молоточек, двадцать три кусочка льда, панель управления), с помощью которой каждый может ощутить трепетание сердца, вдоволь наплакаться (для комфорта предусмотрены слезоотсосы) и потом испытать эйфорию от согласного трепетания двадцати трех тысяч сердец и растворения в ослепительном свете. Снял шлем — и ты в своем кресле. Отзывы первых пользователей: для одних оздоровление, для других — нирвана, для третьих — наркотик, для четвертых — что-то вроде кино, для пятых — коллективный оргазм.
Замечательная метафора судьбы идеи в современном обществе. Как ни относиться к братьям Света, но героический период их истории существовал. Опасности, лишения, жертвы. А оборачивается все сенсорной игрой, игрушечными слезами и умеренной эйфорией. Массовое общество обратит в продукт потребления и трепетание сердца, и очистительные слезы, и мистические видения.
Загадочные две странички финала, где шестилетний мальчик, оставленный дома, начинает играть с кусочком льда и пытается его согреть, — не мощный финальный аккорд, а тихая тающая нота, удачно завершающая повествование..
В сиквеле “Льда”, романе “23 000”, этот мальчик-олигофрен превращается в самого могущественного члена братства не потому, что так было задумано сразу, а потому, что интрига для автора — вещь подсобная, которую можно гнуть, рубить и корежить. Но прежде чем продолжить “Лед”, Сорокин написал приквел “Путь Бро”. Сюжетно “Путь Бро” мало что добавляет к первому роману, где уже появляется величественный и изможденный старик Бро, который в сжатом виде рассказывает о своей жизни, о том, как двадцатилетним студентом он принял участие в экспедиции к месту падения Тунгусского метеорита, как по мере приближения к небесному телу начал ощущать энергию, идущую от него, как отстал от вернувшейся назад экспедиции, разыскал метеорит, оказавшийся громадной глыбой льда, нечаянно поскользнулся, ударился о него грудью и почувствовал свое проснувшееся сердце. Отколов кусок льда, он пошел к людям и в стойбище эвенков увидел пришлую светловолосую девушку, ударил ее ледяным осколком в грудь — и обрел сестру. Первые инициированные пошли искать себе подобных.
В “Пути Бро”, разумеется, эта история обрастает плотью и насыщается красками. Ребенок, родившийся в счастливых условиях благополучной барской жизни, детские радости и печали, взрослая жизнь, увиденная наивным детским взглядом. Биография Александра Снегирева разворачивается на фоне войны, двух революций, принесших разорение богатому семейству, попытки бегства за границу, гибели родителей. Но он, зачарованный своим тайным даром, пропускает в своем рассказе все эти события как ничего не значащие в его жизни. Знаковы лишь обстоятельства, приведшие Снегирева в экспедицию, и служение цели. Точно так же малозначащи в рассказе Храм, главной героини романа “Лед”, события семейной деревенской жизни, войны, немецкого лагеря, службы в МГБ, вообще вся история “мясных машин”, которая рассматривается лишь с одной точки зрения: помогает ли она поиску братьев или мешает? В этом смысле массовые собрания “мясных машин” и лагеря для военнопленных в “стране порядка” так же полезны, как массовые собрания в “стране Льда” и ее тюрьмы, а вот ликвидация шарашки, где делают ледяные молоты, и всей системы лагерей — просто катастрофа для братьев.
Описание физиологической трансформации, происшедшей с Бро, также наличествует в первом романе: на каком-то этапе восхождения братья Света перестают различать человеческие лица, но проникают во внутреннюю суть человека, делаются способными охватить разом всю человеческую историю, которая видится как дурная бесконечность и бессмыслица. Сами по себе описания оперы, цирка, кино, партийных собраний, военных действий с точки зрения нечеловеческого взгляда дают огромные возможности для сорокинских языковых экспериментов и выполнены с мрачным юмором и мизантропическим блеском, но все же по прошествии какого-то времени все эти мясные машины (люди), железные машины (автомобили), “мощные трубы, плюющиеся горячим металлом” (артиллерия), “трубки, плюющиеся горячим металлом” (автоматы), “плавучие и летающие машины” (корабли и самолеты), железные яйца (бомбы) — вся эта лексика начинает уже не занимать, а утомлять. Прием был найден в романе “Лед”, в приквеле — он лишь повторен. Зачем?
Зачем вообще потребовался этот роман, вся суть которого в концентрированном виде уже содержалась в предыдущем? Думаю, что к этому времени у Сорокина уже созрела необходимость продолжить историю братьев Света и посмотреть на нее глазами людей. Качнуть маятник в другую сторону. Но прежде чем качнуть его вправо — надо максимально отвести его влево. “Путь Бро” строится как житие великого человека, вероучителя, обнаружившего великую цель. Откровение о Свете Изначальном, явившееся ему на глыбе Льда, явно кивает на Священное Писание, но не насмешливо пародируя его стиль, а лишь иронически к нему отсылая.
Сама структура романа предполагает сочувствие читателя великой цели. На протяжении трех романов Сорокин придумывает разные способы поиска братьев Света. Если в “Льде” просто колотят ледяным молотом голубоглазых блондинов, наугад выхваченных из толпы, то в “Пути Бро” поиск поначалу идет по-другому. Первообращенные, Бро и его названая сестра Фер, обладают удивительным свойством: вместе их сердца образуют сердечный магнит, которым они просвечивают людей, обнаруживая своих. Таким образом драгоценный лед тратится строго по назначению, поиск идет быстро, позволяя стремительно развиваться действию, как в авантюрном романе, где герои ищут сокровище, а отсутствие напрасных жертв среди “пустышек” легко склоняет симпатии читателя к герою.
Семантика работает на идею. Мир “мясных машин”, увиденный глазами Бро, — омерзителен, отталкивающ. Но стилистические задачи у Сорокина всегда часть содержательной стратегии. И в романе “23 000”, лишь чуть-чуть сместив акценты, он внезапно дает читателю возможность усомниться: а кто видит мир правильнее — братья Света, холодно взирающие на несовершенную Землю как на свою ошибку, или “мясные машины”?
Уже знакомая читателю Храм, обладательница вещего сердца, учит молодого новообращенного Горна понимать мир: для этого надо особым образом посмотреть на него семь раз, “положить его на ладонь”, как она выражается на своем особом языке. Вот это видение: “Взгляд первый: неподвижное совершенней подвижного, лед совершеннее воды, окаменевшие растения совершеннее живых, отсутствие движения совершеннее самого движения...” Каждый новый взгляд — восхождение по ступеням понимания совершенства мира как неподвижности, единообразия, неизменности. Живая природа вносит в мир несовершенство: “камни совершеннее растений, растения совершеннее животных, животные совершеннее людей, люди же самые несовершенные существа на созданной нами Земле”. Именно несовершенство человека делает неустойчивым мир Земли, что нарушает уже устойчивость и совершенство Вселенной. Вот почему он приговорен братьями Света к уничтожению. Ради восстановления гармонии.
Это уже не осмеяние гуманизма с его самоуверенным представлением о человеке как венце творения, это спор с Творцом. И тут возникает вопрос о смысле и целях мутации, происшедшей с братьями Света. Утратив способность смотреть на людей с человеческой точки зрения, представляя их себе в виде “мясных машин”, ошибки природы, совокупляющегося и размножающегося мусора, засорившего Землю и грозящего засорить Вселенную, не превратились ли они сами в некие машины, рентгеновские аппараты, способные просветить нутро человека, но не способные понять, что живое совершеннее мертвого?
В двух предыдущих романах Сорокин никогда не касался судьбы “пустышек”, тех, кого простучали братья Света и добили в чекистских подвалах, в нацистских лагерях, в бетонных гаражах, лесах и оврагах.
В романе “23 000” дано слово “недобиткам”. Главные герои — русская еврейка Ольга Дробот, живущая в Америке, и швед Бьорн Вассберг — знакомятся на сайтеwww.icehammervictims.org Как ясно из названия сайта, здесь обмениваются своими историями жертвы ледяного молота, пытаясь понять, кто колотил их в грудь столь изощренно-изуверским способом и зачем? И Ольга, и Бьорн — голубоглазые блондины, которых похитили, изувечили и бросили умирать. Травмы груди заросли, травмы души остались. Родители Ольги, голубоглазые и светловолосые, погибли от ледяного молота, брат Бьорна погиб тоже. Молодые люди деятельны, активны, горят желанием понять, что за сила вмешалась в их жизнь, изучают разнообразные свидетельства, списываются с координатором общества и не ленятся принять его приглашение и прилететь в Китай. Сайт, однако, оказывается ловушкой, его координатор — членом Братства, а штаб-квартира жертв ледяного молота оборачивается подпольной тюрьмой, куда братья Света засовывают своих не в меру любознательных жертв. Ну а чтобы не кормить зря недобитков, их заставляют работать: вырезать кожаные ремешки из шкур дохлых сук (было же в “Пути Бро” членам Братства откровение, что лед должен быть привязан к деревянной рукоятке ремнем из шкуры животного, умершего своей смертью.)
Внимательный глаз заметит, что автору пришлось сделать немало усилий, чтобы связать концы с концами и начать новый роман в той точке, где был закончен “Лед”, вовсе не ожидавший продолжения.
Дебильный мальчик шести лет, оставленный матерью дома в одиночестве и решивший поиграть с кусочком льда, погреть его, явно выступал неким метафизическим заступником рода человеческого, приговоренного братьями Света к уничтожению. Ничто не предвещало, что именно этот мальчик станет ключевой фигурой Братства в новой книге, что вокруг него закрутится интрига, его будут похищать, переправлять за границу: у него окажется могучее, вещее долгожданное сердце, и с его помощью Братство наконец сможет завершить многолетний труд поиска в одну ночь. Самолет летит над землей, два вещих сердца просвечивают все население Земли, а уж мощный компьютер каким-то неведомым способом устанавливает земные имена будущих братьев. Непонятно только, как светлые братья обнаружили чудесные свойства самого мальчика, не простучав его: ведь вся интрига “Льда” на том и строится, что Братство утратило двух самых могучих своих членов, владевших даром прозревать сердца себе подобных.
Впрочем, такие нестыковки у Сорокина не так уж редки. Среди пленников Ольга Дробот встречает старика, который говорит, что находится пятьдесят восемь лет в рабстве у секты, — это сын того самого инженера Себастиана Вольфа, которого в конце двадцатых похитили в Москве Бро и Фер. Вернувшийся в Германию инженер стал основателем немецкой ветви Братства, а через некоторое время ясновидящие сами перебрались в “страну порядка” и жили в “большой каменной пещере” брата Ковро, то есть в доме Себастиана Вольфа. Их видящие сердца могли без труда установить суть каждого человека, так что простукивать пустышку у г-на Вольфа не было никакой необходимости. Если же автор хотел донести до читателя мысль, что старик Вольф врет, то, думаю, избран не лучший способ: не следует рассчитывать на память читателя и его потребность сопоставлять тексты.
Но именно Вольфу автор поручает взглянуть на картину сердечного общения братьев Света глазами человека, резко меняя уже привычный читателю ракурс. Вот в “Пути Бро” главный герой переживает минуту беспомощности и отчаяния, размышляя над невыполнимостью задачи и неизбежностью гибели в этом чуждом мире, “распахнувшем перед нами свою могильную пасть”. И тогда немногочисленные пока братья сцепляют руки, образуя Малый Круг Света. “Едва мы сделали это, сердца наши вздрогнули. И ожили. Свет снова заговорил в них”. А вот рассказ старого Вольфа, ребенком наблюдавшего, как его отец и другие члены Братства застывали, обнажив торсы, взявшись за руки и образовав круг. Мальчик чувствует, что они что-то нарушают, пытается их разбудить, бьет по спинам и даже приставляет к спине отца раскаленную кочергу. Но тщетно: они не обращают на него никакого внимания. И он понимает, что сидящие в круге — уже не люди, что они — живые мертвецы.
Именно Вольф формулирует мысль, которая помещается на другом идейном полюсе романа. Братство Света — это не избранные, высшие, сверхлюди, стремящиеся к духовному подвигу, — но нелюди, “враги всему живому”, и по воле 23 000 “живых мертвецов” теперь может погибнуть Земля со всеми ее обитателями, чего она, конечно же, не заслуживает.
Именно Вольф оставляет Ольге ключ, с помощью которого она может попытаться бежать из бункера. Провокатор ли Вольф или недремлющие камеры наблюдения и альтруизм Ольги, вовлекшей в побег слишком много людей, предопределили неудачу, но только побег оказывается тестом на сообразительность: преодолев множество препятствий, чудом избежав гибели, Ольга и Бьорн уже чают оказаться на свободе, как выясняется, что в конце пути их спокойно ожидает тот, кто уже однажды заманил в ловушку. Братству, оказывается, нужны двое недобитков, чтобы те в решающую минуту преображения, когда 23 000 сверхчеловеков, взявшись за руки, замкнут Круг Света, подержали двух младенцев, которые уже научились разговаривать сердцем, но стоять пока не умеют.
Почему для этого дела надо пройти испытание на выносливость, находчивость и мужество — тоже не совсем понятно. Но нужно же автору найти способ отправить главных героев на тот остров, где готовится заключительный акт мистерии, в то место, где избавляющиеся от своей человеческой личины братья готовы преобразиться в вечные лучи света.
Признаться, я боялась, что, выполняя завет старика Вольфа, герои как-нибудь проберутся на заветный остров и если не с помощью кочерги, то какого-нибудь другого орудия разомкнут круг и помешают гибели планеты. Но насмешливый Сорокин препоручил этот план, слишком уж отдающий финалом голливудской страшилки, своему двусмысленному герою.
Финал гораздо интереснее и загадочнее: Круг Света был беспрепятственно образован на специально оборудованном для Преображения острове, загодя прикупленном Братством в каком-то тропическом раю. Каким-то образом сектанты смогли сломить волю Ольги и Бьорна, так что те ощутили их цели как свои, преисполнились восторга и бережно держали маленьких сверхчеловечков на своей груди, когда сомкнутые руки 23 000 братьев заставили согласно трепетать их сердца. Земля вздрогнула, Свет ослепил героев, лишил их чувств, но через какое-то время Ольга и Бьорн очнулись и обнаружили, что все члены Братства, бездыханные, лежат на белом мраморе острова. А они сами — живы и невредимы. Преображение совершилось, братья Света оставили свои бренные телесные оболочки и вознеслись? Но почему не прихватили с собой Землю? И отчего лица умерших сведены судорогой и на них застыло выражение страдания и недоумения?
Некоторые из рецензентов посчитали, что Земля все-таки исчезла и Ольга с Бьорном должны начать все заново, как новые Адам и Ева. “Очнулись Ольга и Бьорн, а вокруг — трупы, останки (оболочки) братьев. И никого. Только они двое и Вселенная, которую сделал для них Бог. Ну то есть рай. Вторая попытка”, — пишет, например, Евгений Лесин (“НГ Ex libris”, 12.I.2006). Это как — Земля исчезла, а остров в теплом океане — уцелел? Бог, конечно, всемогущ, но в романе автор могущественней, а он вкладывает в уста Бьорну слова: “Мне кажется, нам надо вернуться к людям”. Физик, атеист, прагматик, доверяющий только “формулам и технологиям”, он понимает после происшедшего, что “все это создано Богом” и создано “для нас”. Но эти новые Адам и Ева на райском острове даже не знают, как молиться Богу. “Надо вернуться к людям и спросить у них”.
Так что — вся эта мистерия разворачивается ради того, чтобы двое молодых прагматиков уверовали в Бога? Или таким сложным способом Бог доказывает, что все-таки и Землю, и человека со свободой воли создал он, а не какие-то там заблудившиеся лучи Света? И кто они такие, посланцы Света? Люцифер — ведь тоже светоносец.
Автор не ставит решительных точек над “i”. И правильно делает. Чем буже пространство интерпретации, тем банальнее смотрелась бы насмешливо-политкорректная концовка романа, где читателю и так подсунули слишком много обманок.
[1] Сорокин Владимир. Трилогия. М., “Захаров”, 2006, 685 стр.