Война языков на Украине

Очень не хочется употреблять слово “война”, когда речь идет о  взаимоотношениях русского и украинского языков на Украине. Во всяком случае, этого не хочется делать автору настоящих строк, любящему украинский язык и в иных случаях даже предпочитающему его русскому. Если продолжить известную мысль Ломоносова, рассудившего, на каком языке о чем говорить “пристойно”, можно, наверное, сказать, что на украинском более всего “пристойно” петь задушевные (и чаще грустные) песни про любовь и отпускать соленые шутки. Правда, современный украинизатор  с этим ни в коем случае не согласится и скажет, что украинский стал таким же универсальным языком, как и русский. Пусть так. Но пусть в этом случае между ними будет свободное соревнование. Зачем говорить о “войне”?

Что поделаешь, украинизаторы именно этот термин предпочитают другим. Киевский журналист Лариса Масенко, например, считает (в книге, вышедшей за несколько лет до “оранжевой революции”), что идет настоящая война и что она будет вестись “до победного конца” — “пока одна сторона не одолеет на всей территории другую”^[1].

Упаси Бог от такого “победного конца”: его нельзя пожелать ни той, ни другой стороне. Победа украинизаторов “на всей территории” поведет к тому, что потомки русских, проживающие на Украине, в конце концов забудут язык своих предков и даже “Евгения Онегина”, например, будут читать в переводе (если вообще будут его читать). Сегодня это похоже на злую шутку, а послезавтра может стать реальностью, которая будет восприниматься как нечто само собою разумеющееся. С другой стороны, умирание украин­ского языка, если таковое будет происходить, никоим образом не должно вызвать ликование у русских, независимо от того, проживают они в России или на Украине.

Россиянам, наслышанным о последних “наступательных операциях” украинизаторов — таких, как закрытие русских школ и замена их украинскими, обязательный перевод судоговорения на государственный, то есть украин­ский, язык и т. д., — одно допущение, что украинский язык может кончиться, покажется как минимум несвоевременным. Между тем такая возможность тоже реально существует. Украинский стал языком преимущественно творческой интеллигенции (и, между прочим, некоторых крупных — быть может, европейского значения — поэтов), но в массах постепенно утрачивает свои позиции. Поэтому он сегодня действительно нуждается в государственной поддержке. Другое дело, что такая поддержка не должна сопровождаться гонениями на русский язык.

Языковая ситуация на Украине чрезвычайно сложная, запутанная. Считается, что примерно треть (или немногим более того) жителей республики говорит по-украински, примерно столько же по-русски и еще треть (или немногим менее того) — на суржике^[2]. Но эти данные в большой мере условны. Дело в том, что одни и те же люди в различных ситуациях пользуются разными языками. Вот интересные результаты обследования (я нашел их в книге той же Масенко), проведенного в двух украинскихшколах Киева на исходе 90-х годов. С бабусею и дiдусем говорили на  мове 56 процентов учащихся, с родителями — 39 процентов, между собою на школьных переменках — 29 процентов (уроки, естественно, идут только на украинском), после школы, на улице — 10 процентов^[3]. Выходит, что даже учащиеся украинских школ, даже выросшие в большинстве своем из украинского корня (это видно из того, что с бабусею и дiдусем приходится говорить на мове), больше все-таки пользуются русским языком, чем украинским.

Все постсоветские годы русский язык на Украине не только обороняется, но и наступает (другой вопрос, какого он качества). Писатель Иван Драч (ставший при Ющенко главой Комитета по информационной политике) утверж­дает даже (в интервью, переданном по радио “Свобода”), что в постсоветские годы русификация только усилилась: Украина-де “захлебнулась” в русскоязычном потоке информации. Какие-то основания для такого утверждения есть: пресса, телерадиоэфир и особенно книгоиздательское дело до самого последнего времени оставались в подавляющей части русскоязычными. Москаль-чарiвник (был когда-то у И. Котляревского водевиль с таким названием) в своем новом постсоветском образе (в котором существенно участвует, приходится это признать, “культура попсы и блатняка”) “обаяет” украинцев зачастую против их собственной воли.

“В нашем обществе, — пишет Л. Масенко, выражая позицию украинской стороны, — <...> оставлять развитие языково-культурной сферы на волю стихии равносильно самоубийству…”^[4] Разлитию стихии украиноязычная интеллигенция противопоставляет волевые усилия, которые могут оказаться (а могут и не оказаться) эффективными, хотя бы в более отдаленной перспективе^[5].

Придавая исключительное значение языку, украинизаторы остаются на точке зрения немецких романтиков и некоторых филологов, таких, как В. Гумбольдт, чрезмерно  сближавших понятия “язык” и “народ”. Эта точка зрения нашла, как известно, продолжателей и в России (П. Вяземский: “Язык есть исповедь народа”), особенно среди славянофилов. Отчасти, конечно, такое сближение оправданно, но только отчасти.

Существуют ведь народы дву- и более язычные (Швейцария, Бельгия, Индия и другие). И есть народы, говорящие на одном языке, но в свое время обособившиеся друг от друга или даже (как сербы и хорваты) ставшие друг с другом во враждебные отношения. Потому что в формировании народов принимает участие не только фактор языка, но и факторы политики, экономики, культуры, наконец, — the last, but not least — религии.

Концепция романтиков имела бы больше весомости, если бы национальности существовали в том самом виде, в каком они появились на свет божий после вавилонского столпотворения, и говорили бы на тех же самых языках, на каких они говорили тогда. Но этого не произошло. Если бы можно было заснять откуда-то из космоса картину расселения человечества по земле и потом прокрутить заснятую пленку в ускоренном темпе, нас поразила бы мельтешня племен, которые постоянно куда-то движутся, разливаются по лицу земли, а потом в короткое время исчезают, сливаются с другими или, наоборот, дифференцируются, и то же самое происходит с языками. Что считалось диалектом, вдруг становится языком, и, наоборот, иной язык становится диалектальным или вовсе исчезает.

Такая мельтешня удручает. Хочется “остановить” ее и по возможности окопаться на “твердой почве” определенного народа-языка. Иногда это удается. Иногда случается, что тот или иной язык до такой степени утвердил себя в истории, что он надолго переживает народ, который на нем говорил. Так вышло с латынью, которая оставалась главным языком Европы на протяжении всех Средних веков и отчасти даже Нового времени. И не только и даже не столько потому, что это был когда-то язык великой и могущественной империи, сколько потому, что на нем создавались великие и (что было особенно важно для минувших веков) поучительные произведения. Разумеется, латинским владело незначительное меньшинство населения. Живыми языками были “варварские” языки; в романских странах — разновидности вульгаты, то есть вульгарной, порченой латыни, которые менялись от века к веку и от местности к местности. Чтобы “остановить” этот процесс, нужна была сила гения.

Для Италии, самой непосредственной наследницы Римской империи, таким гением явился Данте. Читать “Божественную комедию” (около 1300 года) сегодня почти так же просто, как и современную итальянскую литературу (точнее, итальянскую литературу, какою она была еще несколько десятилетий назад, потому что в современных произведениях появляется слишком много жаргонизмов). Для сравнения: сквозь французские или английские тексты ХVI (!) века продираешься с большим трудом; некоторые слова и выражения просто непонятны. Можно сказать, что Данте “навязал” итальянцам “свой” язык, ставший могущественным фактором образования итальянской нации. (При этом он не “отменил” латынь, напротив, эпоха Возрождения — как раз творчеством Данте инициированная — создала настоящий культ античности, но он ограничивался узким кругом избранных; общенациональным языком стал итальянский, на котором принялись писать поэты и мыслители, бросившие вызов древним образцам; латынь оставалась языком науки и, разумеется, католической Церкви.) Отметим главное: создание современного итальянского языка не было для Данте самоцелью, его волновало совсе­м другое — посмертная судьба человека и, в земном плане, судьба Империи.

Суетливая современность изобилует политическими деятелями, которые ставят телегу впереди лошади — пекутся о “национальном строительстве”, не уделяя достаточно внимания его духовным основаниям или попросту игнорируя их. “Трагедия национального деятеля, строящего нацию как самоцель, — писал П. М. Бицилли, — состоит в том, что он трактует культуру как политику и потому в состоянии создать подобие нации, но не — подлинную нацию. Ибо он не художник, а ремесленник”^[6].

Увы, сегодня преобладает прямо противоположная точка зрения. В гротеск­ной форме ее выразил киевский поэт Лесь Подервянский:

Роль шпионов в переделке мира — справа массовой культуры. В реальности поле “национального строительства” (я говорю сейчас конкретно об Украине) оккупировали политики, которые считают язык необходимым и до­статочным средством достижения своих целей. На самом деле не так важен язык, сколько то, что на нем говорится и пишется. Содержание мысли важно, а не чистота языка; то есть чистота языка важна тоже, но лишь во вторую очередь. Важнейшая составляющая национального дела — духовная, мировоззренческая. А вот с этим дело обстоит негарно. Если можно в двух словах выразить суть духовной ситуации на Украине, то это (как, впрочем, и в России) — глубинная растерянность.

Будто потерял козак шапку. Или люльку.

 

Тягостное чувство, какое вызывает война языков, несколько рассеивается, когда отдаешь себе отчет в том, что вопрос о языках сильно раздут.

Главный вопрос, стоящий сегодня между нашими двумя народами, — выяснение отношений в духовном плане. И тут бросается в глаза громадная “разница потенциалов”. Это относится, в частности, к художественной литературе — если считать украинской только ту литературу, что родилась на укра­инском языке. При всем уважении к таким авторам, как Тарас Шевченко, Леся Украинка или Иван Франко (называю тех, кого на Украине считают своими классиками), особенно к первому из них, трудно не признать, что это та литература, которую принято называть областнической. Шевченко сам не раз прокламировал воинствующее областничество в таких, например, строках:

 

 

(Разумеется, это не меняет того факта, что Шевченко остается великим поэтом.)

Кобзарю вторила молодая Леся Украинка:

 

 

В дальнейшем, правда, она попыталась выйти за пределы родного “запечья” и расширила свою тематику, обращаясь порою к мировым сюжетам, например к сюжету Дон Жуана (“Каменный хозяин”); но сделано это было с умыслом: доказать, что украинский — не селянська говiрка, что на нем, как и на русском, можно писать обо всем на свете. В свою очередь расширил тематику Иван Франко: наступление цивилизации заставило его от рустиче­ских пейзажей обратиться к городским видам (а город, заметим, на Украине даже в ХIХ веке был не столько украинским, сколько русско-польско-еврейским). И тем не менее — печать областничества остается на произведениях всех трех классиков украинской литературы.

Уже цитированный мною Лесь Подервянский пишет: “Украинцы остались украинцами во многом благодаря маленькой книге стихов под названием ёКобзарь””^[8]. “Кобзарь” — это очень много и очень мало. Сегодня мир поражен болезнью, которая не имеет латинского названия, но имеет англий­ское — death of the past (смерть прошлого); между тем прошлое по-прежнему заключает в себе тайну будущего, но, чтобы быть услышанным, чтобы стать “лекарством от болезни”, оно должно быть, так сказать, сильнодействующим и к тому же проникновенным для современного слуха. А что могут дать упомянутые писатели в мировоззренческом ключе? Двое из них были атеистами, близкими к марксизму (Леся Украинка с особенной неприязнью говорила о “рабском духе” христианства), и все трое — революционными демократами. В этом аспекте они могут быть существенно дискредитированы.

И совсем другое дело — большая русская литература с ее “всемирно­стью”, ее орлиным кругозором и всесторонним знанием человека!

Такое сравнение было бы обидным для украинцев, если бы большая русская литература не создавалась как общерусская, при активном участии самих украинцев (которые, как известно, еще в ХIХ веке сами себя называли русскими). Бицилли писал: “Украинский народ может гордиться всеми теми ценностями, которыми блещет общерусская культура. В конце концов, еще неизвестно, что получит Украина в случае ее полного обособления, но, во всяком случае, уже известно, что она потеряет”^[9]. Украинцем был один из величайших русских писателей. Также украинцами были некоторые крупные писатели, писавшие по-русски, которых только наличие еще более крупных писателей отодвинуло во второй ряд. Назову здесь одного Короленко, потому что он был не просто украинцем, но западенцем, к тому же полуполяком по крови, воспитанным в атмосфере польщизны, а потому его переход, в литературном смысле, в русский стан особенно показателен.

Совершенно нелепо выглядят исходящие из лагеря наиболее крутых укра­инизаторов обвинения Гоголя в “двойном предательстве”. Первое, с их точки зрения, заключалось уже в том, что Гоголь писал по-русски. Ответ на это обвинение можно найти у самой Леси Украинки: даже в середине ХIХ века “литературный малорусский язык был совершенно не выработан, и красиво писать на нем не мог бы даже гений”^[10].

Что поделаешь, “грамотный язык” (по выражению самого Гоголя) сложился на тот момент только у великороссов; и считался он общерусским литературным языком. На этом языке говорили высшие слои, что вовсе не озна­чает, что он был их собственностью; напротив, в аспекте истории культуры высшие слои — “леса”, которые отпадают, предоставляя созданным с их вольной или невольной помощью шедеврам литературы и искусства возможность жить самостоятельной жизнью. “Лирические, эпические и драматиче­ские произведения этого (высшего. — Ю. К.) слоя общества, — писал украинец А. А. Потебня (имея в виду украинцев, творивших на русском), —на каком бы языке они ни были написаны (курсив автора. — Ю. К.), суть продолжения первых творений малороссийского поэтического гения и никаким обра­зом не должны быть от них отделяемы”^[11].

Второе “предательство” заключалось будто бы в том, что Гоголь в своем верноподданничестве забывал о нуждах Украины. И это тоже неправда. Даже в такой благостной по настроению вещи, как “Ночь перед Рождеством”, в сцене приема у Екатерины II вдруг прорывается глубокая обида, которую Малороссия не может простить царице. Напомню, что один из запорожцев, к которым пристал кузнец Вакула, обращается к ней с такой речью: “Помилуй, мамо! Чем тебя твой верный народ прогневил? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином, разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? <...> Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?” Гоголь не задерживается  на этой теме (он делает это в другом месте — малочитаемых “Материалах по истории Укра­ины”), не ждет, что ответит царица, он скользит дальше — его в данном случае интересует интрига Вакулы, мечтающего о царицыных черевичках. И русский читатель тем легче скользит за ним, что он, как правило, плохо понимает, о чем толкуют встрявшие тут не к месту запорожцы.

По-видимому, запорожцы обиделись на царицу за то, что она гамузом переселила их на Кубань. Но надо помнить, что судьба запорожского войска была крепко увязана с судьбой всей Украины^[12]. Екатерина покончила с козаччиной и ввела на Украине крепостное право, которого там никогда прежде не было (в отличие не только от России, но и от Польши).

Гоголь не мог не знать, что думают о Екатерине в Малороссии и какие песни о ней слагают. Вроде, например, такой:

Это, правда, не вполне справедливо по отношению к Екатерине, которая в идеале видела крестьян свободными собственниками, но вынуждена была удовлетворять аппетиты русско-малороссийской знати, алчущей новых крепаков (крепостных). Здесь тот случай, когда виноваты скорее “бояре”, а не царица.

Гоголь помнил обо всех обидах, нанесенных Украине великорусской стороной. Русский читатель обычно о них не ведает или не придает им значения, а зря: если бы Москва выполняла обязательства, данные Богдану Хмельницкому по договору 1654 года, если бы царь Петр не дергал Мазепу за седой ус (оскорбление, которое мог бы проглотить московский боярин, но никак не малороссийский гетман), если бы не были закрепощены свободные дотоле землепашцы (я говорю только о тех обидах, что были нанесены ко времени Гоголя), не пролегла бы трещина между Великой и Малой Русью (которую потом еще углубили новые обиды, нанесенные Малороссии).

И речь идет не только об обидах, которые часть претерпела от целого; речь идет об ущемлении одного из двух начал, которые являются основополагающими для “всея Великыя, и Малыя, и Белыя”. Даже такой поборник “единой и неделимой”, как М. Н. Катков, признавал равноценность этих начал. По его словам, “Восточная Русь все силы свои положила на упрочение единства, все отдала в жертву для спасения основ существования народа, для утверждения власти и государственной целости и к половине ХVII века образовала из себя крепкую и плотную державу; между тем как в Киевской Руси удержалось и развилось начало свободы, которая сама по себе лишена силы организации, но которая на крепкой основе установившегося государства есть благодатная сила, и без нее ничто человеческое не может иметь истинной ценности”. Малороссийские казаки, писал Катков, “примкнув к Москве <…> принесли ей то, чего ей недоставало, и получили то, в чем сами нуждались”^[13]. Да, в идеале так и должно было быть; на деле же, как я уже сказал, имели место ущемления начала свободы.

Мы привыкли видеть в Гоголе русского писателя и почти не замечаем в нем украинца, то есть не просто украинца по крови, но “представителя” и “выразителя” малороссийской части русского народа (думаю, позволительно так сказать применительно к первой половине ХIХ века). Чей взгляд на Россию (Великороссию) был до некоторой степени взглядом пришельца. Этим (а не только личными особенностями писателя) объясняется известное его двоение. С одной стороны, он был твердым имперцем; никакие обиды, нанесенные его родному краю, не колебали в нем верноподданного. Он даже идеализировал российские имперские порядки, чего не делал, например, Пушкин (см. “Медный всадник”). С другой стороны, никто не представлял российскую действительность в таком мрачно-саркастическом виде (поразившем самого Пушкина по мере того, как он слушал Гоголя, читавшего ему “Мертвые души”). В. Розанову даже представлялось, что Гоголь “сглазил” Россию, нарушил плавное течение ее жизни — как некий Басаврюк, явившийся незваным на пир.

Хотя тот же Розанов в другом месте писал, что России “не страшнее” было бы потерять всю Белоруссию, чем одного Гоголя.

При всей противоречивости Гоголя, можно отметить в его сознании две доминанты. Одна из них — православие, соединявшее “Великую, Малую и Белую” в одно органическое целое. Вторая — преклонение перед Пушкиным, которого, помимо всего прочего, отличала такая внутренняя уравновешенность, какая не удавалась Гоголю, да, пожалуй, и никому из тех, кто пришел после.

Вернемся к вопросу о языке. Позволительно выразить уверенность в том, что язык Пушкина и Гоголя, вообще всего “золотого века” русской литературы, так же сохранится в истории, как, например, языки латинского или немецкого “золотого века” (почему-то “золотое время” в литературе нигде не тянет больше чем на век). И если нас и вправду ожидают “новые Средние века”, русская классика, наверное, сохранит свой круг читателей — как сохраняла его “золотая” латынь в самую глухую пору Средневековья, а тем более в эпоху Ренессанса.

А вот судьба украинского в высшей степени проблематична: вряд ли ему удастся “зацепиться” за Шевченко. Происходят странные вещи. С одной стороны, активничают “пуристы”, из числа любителей, которые стремятся очистить мову от всего “привнесенного” — как с востока, так и с запада; этим они напоминают русских шишковцев начала ХIХ века^[14]. С другой — идет стремительная порча украинского языка, которую академические институты не могут, а порою, кажется, и не хотят остановить^[15]. На состоявшейся в Киеве в минувшем октябре Международной конференции по украинскому языку (собравшей, казалось бы, знатоков сего предмета) было принято такое странное решение: “Разработать положение о государственной поддержке интернет-журнала „открытого доступа” „Украиноведение” для выработки современной украиноязычной культурологической терминологии и словотворчества”^[16]. Можно вообразить, что будет с мовой, если оставить ее развитие “на волю волн” (весьма и весьма мутных), в обход академических институтов.

Есть высокая вероятность, что осуществится предсказание писателя Тараса Ткачука (“Киевские ведомости”, 2001, 7 мая): будущее Украины — это суржик, уличная балачка.Лексически суржик представляет собою мешанину из русских и украинских слов, с преобладанием русских (в значительной части блатных и попсовых), а грамматические структуры обоих языков в нем “потекли” и образуют некую вязкую жижу, в которой правила речи угадываются с трудом. Так может сложиться новая “вульгата”, носителям которой будут одинаково малопонятны языки Пушкина и Шевченко.

 

Обратимся теперь к религиозной философии и собственно богословию: здесь тоже на протяжении последних веков имело место активное соработничество России (Великороссии) и Украины — хоть и не без конфликтов, но в конечном счете ко взаимной выгоде.

В 20-х годах известный филолог и евразиец кн. Н. С. Трубецкой выступил со статьей “К украинской проблеме”^[17], наделавшей в эмиграции некоторого шуму. Трубецкой посчитал, что уже в XVII веке произошла “украинизация русской духовной культуры”, а реформы Петра I явились ее продолжением и развитием. Отсюда автор выводил аргумент в пользу “единой и неделимой”, любезной его и его собратьев-евразийцев сердцу.

Но что такое “украинизация русской духовной культуры”? Трубецкой не вникал достаточно глубоко в этот вопрос. Если иметь в виду светскую культуру, то, действительно, влияние Запада сильно ощущалось уже при Алексее Михайловиче, но это была скорее полонизация, осуществлявшаяся при посредстве Киева. А когда Петр прорубил “окно в Европу” в точке, названной Санкт-Петербургом, Киев почти утратил всякое значение в этом плане.

Другое дело религиозная культура. В этом смысле Киев стал подлинным “окном в Европу” задолго до Алексея Михайловича, оставался им (вне всякой конкуренции с Петербургом) при Петре Алексеевиче и еще значительное время после него.

Кризис русского православия в западных землях (входивших в состав Литвы, где оно имело возможность оставаться самим собой) начался тогда, когда последняя объединилась с Польшей в одно государство (1385). С этого момента начался процесс полонизации Литвы. Будучи Европою, Польша в культурном отношении ушла далеко вперед, поэтому западные русские, подобно гоголевскому Андрию, смотрели на все польское широко раскрыв глаза. За культурной экспансией последовала религиозная. Ее несколько затрудняло то обстоятельство, что в ХVI веке сама Европа раскололась на два лагеря — католический и протестантский; это произошло и в Польше, где кальвинисты повели борьбу с католиками. Только к концу ХVI века католичество в Польше одержало верх; хотя и кальвинисты сохраняли на время некоторое влияние.

Как это ни странно, первыми склонились на сторону католичества православные  иерархи. За ними последовало и большинство западнорусских князей. Дело кончилось компромиссом: в Брест-Литовске была заключена уния (1596), согласно которой западнорусская Церковь должна была перейти под юрисдикцию Рима, но обрядность в ней оставалась православная. Похоже, что некоторые  иерархи и некоторые князья готовы были без всяких оговорок перейти в католичество, но их от этого шага удержало подавляющее большинство мирян.

Многие миряне (крестьяне, казаки, некоторые горожане и отдельные князья) объединились в так называемые братства (в известной степени по образцу западных духовно-рыцарских орденов) и повели решительную борьбу равно против католиков и униатов^[18]. Это благодаря им православие удержалось на большей части западных земель^[19], что в дальнейшем предопределило воссоединение их с Московией. Украина, таким образом, совместно с Белоруссией сыграла историческую роль плотины, задержавшей продвижение католичества на восток.

Руководители братств понимали, однако, и в этом тоже их историческая заслуга, что удержать свои позиции они смогут, лишь поднявшись на тот уровень образованности, который отличал западные церковные круги. Протестантство (лютеранство и кальвинизм) придало богословию такую остроту, которая поначалу поставила в тупик даже католических богословов (казалось бы, умудренных своей многовековой схоластикой). Должно было пройти какое-то время, чтобы католичество собралось с духом и ответило Контрреформацией; решающую роль в этом сыграли иезуиты, а главной заслугой иезуитов (перед католичеством) было создание образцовой школы.

Образцовой, как оказалось, не только для католичества. В конце ХVI века в Киеве, Могилеве, Луцке и других городах создаются “братские” школы, в значительной мере по лекалу иезуитских, — для противодействия им, то есть для противодействия католичеству вообще, а заодно “луторской и калвин­ской ереси”. Особая роль выпала на долю Киевского духовного училища, основанного в 1589 году, а в 1701-м (напомню, что с середины ХVII века Киев находился уже в составе России) получившего статус Академии и название Киево-Могилянской.

Для “братских” школ сразу встал вопрос, какой язык должен стать для них основным. Естественно, что для православных главным языком оставался церковнославянский, но это был преимущественно язык литургии, а языком богословия логично было сделать греческий — в пику латинскому. Попервоначалу так оно и предполагалось, но с Запада шел такой поток литературы на латинском языке, которую необходимо было освоить для того, чтобы ее оспорить, что практически латынь стала основным языком обучения. В Киевском училище дошло до того, что студиозов обязали говорить друг с другом только по-латыни, даже за пределами училища. Это значит, например, что если один дитина (ученик) ссорился с другим и испытывал желание дать тому “по мордасам”, он должен был прежде обратиться к нему на языке Цицерона и сказать что-нибудь вроде такого: volo offendere faciem tuam. Можно представить множество других ситуаций, когда употребление латыни было, скажем так, не вполне адекватным.

“А как по-латыни горелка?” — спрашивал Тарас Бульба у сынов.

Авторитет латыни был таким, что на уроки риторики нередко приходили киевляне, совершенно с ней незнакомые, но желавшие услышать, как звучит “правильный” язык^[20]. А то устраивались промеж учащихся диспуты на латин­ском языке, прямо на открытом воздухе, по-над днепровскою кручею, куда стекался “весь Киев”, как правило, ни бельмеса не понимавший, о чем идет речь^[21].

При всем том Киевское училище не забывало, что оно православное, и заботилось о сохранении церковнославянского языка и очищении его от различных наслоений. Здесь же работали над созданием книжного общерусского языка, весьма отличного от мовы, так сказать, омывавшей своими волнами стены ученой обители; хотя и испытавшего заметное ее, мовы, влияние. Вообще, что представляла собою мова в ХVII веке и ранее того, сказать трудно. Это нелегко сказать и о русских наречиях тех времен^[22], а на Украине, расположенной як горох при дорозi, уследить за развитием живого языка еще сложнее. Но как бы то ни было, множество малороссийских слов вошло тогда в состав общерусского языка. Читая сегодня “Словарь книжной малорусской речи ХVII века”, поражаешься тому, что понятных нам малороссийских слов едва ли не больше, чем русских^[23].

Хорошо известно, какую роль сыграло Киевское училище, впоследствии Киево-Могилянская академия, в распространении просвещения на Руси. В пер­вую очередь это относится к изучению языков и богословию. Первые киевские богословы появились в Москве в конце царствования Алексея Михайловича. Нельзя сказать, чтобы их там приняли с распростертыми объятиями. Московские  иереи с их тихим говором и “поникновенным” взором не без некоторой неприязни встречали киевских гостей, зачастую “босолицых” и чересчур свободно себя державших. Всегда почтительное отношение московской Церкви к Киеву, этой “колыбели русского православия”, подверглось испытанию: киевские гости хоть и были православными, но православными, так сказать, з манеру польского. Не удивительно, что московское духовенство с недоверием отнеслось ко всему, что текло

ополяченного, как стали считать, Киева.

Кроме всего прочего, со времени никоновских реформ в Москве в особой цене был греческий язык, так как шла сверка богослужебных книг и обрядов по греческим образцам, а приезжие киевляне были латинисты, в греческом, как правило, не очень сильные.

Но русская Церковь сама ощущала свою крайнюю слабость на богословском “фронте”. Кроме того, она пребывала в состоянии некоторой растерянности, вызванной расколом. А с приходом Петра I она была еще и “пришиблена” могучею волею царя, резко взявшего курс на Запад и в некоторых отношениях тяготевшего к протестантству. В результате киевляне фактически завладели русской Церковью, заняв в ней ключевые посты (и удерживая их почти до конца XVIII века).

Некоторый протестантский наклон, приданный ей киевлянами, объясняет терпимое отношение Церкви к секуляризации, набиравшей силу на протяжении XVIII века и достигшей пика при Екатерине II. Хотя нельзя не отметить, что наиболее энергичные выступления против секуляризации исходили тоже от киевлян — митрополита Ростовского Арсения (Мациевича) и митрополита Тобольского и Сибирского Павла (Канючкевича). Первый был по повелению императрицы замучен в тюрьме, второй едва избежал той же участи.

Главной заслугой киевлян на Московии было создание духовных школ, и в первую очередь — знаменитой Славяно-греко-латинской академии в Москве, из стен которой вышел Ломоносов; от Ломоносова же у нас, как известно, “пошло все”.

В области богословия киевляне, вполне искренно считая себя “защитниками православия”, оставались слишком пронизанными западным духом. Одни из них, такие, как Феофан Прокопович (главный идеолог петровских реформ), склонялись к протестантству и воевали с католичеством, широко пользуясь протестантской аргументацией. Другие, как Стефан Яворский (ректор Славяно-греко-латинской академии), склонялись к католичеству и воевали с протестантством, пользуясь аргументацией католиков. Но Россия благодаря им приобщилась, таким образом, к западной религиозной и философской проблематике, что было для нее крайне важно.

Украина, следовательно, сыграла роль не только плотины, но и роль шлюза, посредством которого западная ученость перетекала в Россию.

Подводя итог деятельности киевлян, о. Георгий Флоровский пишет: “Сложилась школьная традиция, возникла школа, но не создалось духовного и творческого движения”^[24]. С этим последним надо было еще подождать.

Ждать пришлось довольно долго. Зато наступил час, когда произошел мощный взлет (протянувшийся более чем на столетие) русской богословской (теперь уже подлинно православной) и религиозно-философской мысли — от митрополита Филарета Московского (Дроздова) до о. Георгия Флоровского (кстати, украинца). Посильное участие приняла в этом и русская художественная литература, по крайней мере романы Достоевского.

Русская богословская и религиозно-философская мысль дает нам единственно надежный компас на пути в становящееся все более загадочным будущее. Она создавалась (хотя и с разной степенью участия) совместно русскими и украинцами и поэтому представляет собою наше общее достояние, но существует — на русском языке.

 

В конце 2004 — начале 2005 года на Украине произошло событие, давшее украинизаторам некоторые преимущества в войне языков, возможно, временные, — я имею в виду “оранжевую революцию”, свои основные требования выдвинувшую на украинском языке. Но по содержанию своему наказ революционного Майдана (я не касаюсь того, как и в какой мере он был реализован — или не реализован — политиками) был этическим по преимуществу — направленным против комплота взяточников и бандитов — и с равным успехо­м мог быть сформулирован на русском. Это во-первых, а во-вторых, наступление на “этическом фронте” было предпринято на заведомо узком участке — его можно определить как требование “честной игры”^[25]. В этом ограниченном смысле можно говорить об “этическом идеализме” той части украин­ской интеллигенции, которая вдохновила “оранжевую революцию”^[26].

Но “этический идеализм” (тем более, как я уже сказал, в ограниченном смысле этого понятия) — скоропортящийся продукт. Украина (как и Россия) нуждается в глубоком нравственном обновлении, которое может быть основано только на вере и которое затронуло бы все сферы личной и общественной жизни. Но в таком же обновлении нуждается и Европа (при всем ее внешнем благополучии), на которую во многом равняется “оранжевая” Украина. Так что в некотором смысле “оранжевая революция” (воспользуюсь словами Пастернака) —

С другой стороны, удручает то, как в России смотрят на Украину. Отношения наших стран на протяжении последних пятнадцати лет характеризуются преимущественно ссорами, иногда по совершенно незначительным вопросам, иногда по вопросам действительно важным, но все-таки частным. То всеми правдами и неправдами пытаются “не отдавать” Севастополь, то устраивают настоящую кухонную ссору по поводу отключения или неотключения газа.

Нет понимания того, что, как пророчески писал Г. П. Федотов в статье “Будет ли существовать Россия?” (1929), самое бытие России зависит от правильного решения украинского вопроса.

Не Севастополь должен принадлежать России, а “мать городов русских” — Киев (то есть сначала Киев, а потом уже Севастополь). Как и Россия — Киеву. Ничего “империалистического”, в смысле захватнических побуждений, в этом утверждении нет. Взаимопринадлежность Украины и России может быть возобновлена только в том случае, если первая сама потянется ко второй. А это возможно лишь при условии, что Россия вновь обретет присущие ей когда-то свойства магнита — даже в физическом мире не до конца исследованные и потому остающиеся хотя бы отчасти таинственными (конечно, даже в лучшие времена своей истории Россия была не лишена отталкивающих черт, но свойства магнита все же преобладали).

“Оранжевая революция” еще больше настроила россиян против украинцев. Немногие соглашаются с тем, что она все-таки заключает в себе некоторый позитивный момент, зато всем видно, что Украину резко потянуло в сторону Запада. Но ни паниковать, ни злиться по этому поводу не стоит. Украину, бывало, и раньше тянуло в ту сторону (иногда, как мы видели, не без определенной пользы — и не только для украинцев, но и для русских), и все же тяга к Востоку в конце концов брала верх. “Сообщницей чужого света” (Мандельштам о Польше) Украина все-таки не стала.

А нынешняя тяга в сторону Запада вряд ли окажется устойчивой. Потому что никогда прежде западная цивилизация не являла собою столь сомнительную картину. И на Украине достаточно умных голов (среди украиноязычных не меньше, чем среди русскоязычных), чтобы это понимать. Известный в прошлом диссидент, писатель (и, между прочим, президент украинского ПЕН-клуба) Евген Сверстюк пишет: “Мир (судя по контексту, имеется в виду в первую очередь западный мир. — Ю. К.) с начала ХХI века неожиданно озлобился и опустился. Плебейский элемент в обществе стали называть „элитой”, и он теперь задает тон в средствах массовой информации... Уровень ответственности у высокопоставленных людей резко упал, все пошло на понижение”^[27]. И это еще не самые резкие слова в адрес Запада, которые можно услышать в устах людей, до сих пор в пророссийских симпатиях не замеченных.

Особенно интересна точка зрения на сей счет поэта и прозаика Юрия Андруховича (имеющего стойкую репутацию последовательного западника). Он — львовянин, хорошо знакомый с умонастроениями своего края, то есть Галичины. Цитирую: “Галичина только и может, что натужно следовать Европе, которая, кстати, сама давно уже ни на что не способна (Шпенглер когда еще об этом сказал!). Это плагиат, еще более жалкий оттого, что плагиатор выбрал самый мертвенный из всех возможных объектов”. Но, видимо, выбор “плагиатора” еще не окончательный. Потому что в той же статье Андрухович пишет: “Романский акцент (в культуре Галиции. — Ю. К.) <...> уравновешен акцентом византийско-греческим. И дело не только в византийском обряде украинских (униатских, по-видимому. — Ю. К.) церквей. Дело в особом византийском умонастроении, которое, возможно, основная преграда для нашего вхождения в Европу, но, вероятно, и основная наша защита от такого вхождения”^[28].

Галичина фактически отделилась от Киевской Руси еще до Батыева вторжения и озападнилась давным-давно — сначала ополячилась, потом еще отчасти и онемечилась. В составе России она никогда не была, а в составе СССР пребывала менее полувека, от какового времени у нее остались, естественно, далеко не лучшие воспоминания. В составе Украины она была и оста­ется самой прозападной ее частью. Но, как видим, даже галичане испытывают колебания — между тягой в сторону Запада и тягой в сторону Востока.

Между прочим, и униатство, преобладающее в Галиции, как и на всей Западной Украине, — это все-таки не католичество, это попытка компромисса (навязанная политическими средствами) между католичеством и православием^[29]. Так что не стоит, наверное, торопиться с заключением, что униаты — это отрезанный ломоть.

Что уж тут говорить об основной массе украинцев, остающихся, хотя бы формально, православными (пусть даже часть из них на данный момент принадлежит к раскольническим образованцам, что, опять-таки, есть результат политических игр). В уже упоминавшейся статье Федотов писал: “…На охране единства Великой и Малой России самой прочной связью между ними была и остается вера. Пусть разъединяет язык, разъединяет память и имя Москвы — соединяют Киевские святыни и монастыри Святой Руси <...> Разрываемые националистическими (и в то же время вульгарно-западниче­скими) потоками идей, мы должны соединяться в религиозном возрождении (разрядка моя. — Ю. К.)”^[30].

Ключевое слово сказано. Дело за малым — осуществить чаемое возрождение.

Федотов не говорит здесь о том, что язык не только разъединяет наши два народа, что есть язык, который нас объединяет, — церковнославянский.

“Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его” — эти и подобные им слова одинаково понятны русским и украинцам и одинаково ими произносятся. В XVII веке некоторые энтузиасты из Киевского духовного училища пытались превратить церковнославян­ский в живой общерусский бытовой язык. Эффект был скорее комическим; еще более комическим, чем в случае с латынью. Потому что латынь когда-то все-таки была живым языком, а церковнославянский создавался — отчасти по крайней мере — как искусственный язык; зачастую это калька с материнского (в некоторых смыслах) языка — греческого^[31]. Некоторая искусственность — не недостаток его, а необходимое свойство, ибо это язык тайнодействия, каковым является литургия, и должен звучать хотя бы чуть-чуть таин­ственно-экзотически^[32]. Нельзя избежать живого языка только там, где дело касается “злобы дня”, — это язык проповеди.

А церковнославянский — для главных мыслечувств, от “злобы дня” не зависящих, зато способных благотворным образом на нее повлиять...

 

^[1]Масенко Л. Мова i полiтика. Кипв. 1999, стр. 5.

^[2]Суржик (укр.) — изначально смесь из зерен различных злаков, например пшеницы и ржи, овса и ячменя и т. п.

^[3] Масенко Л.Указ. соч., стр. 75.

^[4]Там же, стр. 95.

^[5]Искусственное расширение границ Украины, проведенное советской властью, в конечном счете ударило по украинскому языку, поставив под вопрос само его существование. Если бы Украина оставалась в границах Центральной Рады 1918 — 1919 годов, исключавших Восток и Юг, перспективы украинского языка были бы гораздо более надежными.

^[6]Бицилли П. Проблема русско-украинских отношений в свете истории. Прага, 1930, стр. 24. Кстати говоря, эта небольшая книжка, на мой взгляд, — лучшее, что когда-либо было написано по украинскому вопросу.

^[7]Подервянский Лесь. Павлiк Морозов (бурлеск). — В кн.: “НеИзвестная Украина”. Антология. Составитель Игорь Клех. М., 2005, стр. 80.

⁸ “Дзеркало тижня”, 2005, № 9.

^[9]Бицилли П. Указ. соч., стр. 17.

^[10]Леся Украинка. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М., 1956, стр. 171.

^[11] Потебня А. Эстетика и поэтика. М., 1976, стр. 381.

^[12]Мне уже приходилось писать, что козаччина в большой мере была стилем жизни укра­инского села — и в этом ее принципиальное отличие от России, где казачьи общины располагались на окраинах империи, более или менее изолированно от основной части населения.

^[13] Катков М. Имперское слово. М., 2002, стр. 262, 263.

^[14]Сами украинцы смеются над такими неологизмами, как скринька перепехунцiв (коробка передач) или пихвознавець (гинеколог).

^[15]Игорь Клех пишет: “…В 80-е годы усилиями украинских языковедов начал осуществляться грандиозный проект — 7-томное издание “Етимологiчного словника украпнськоп мови”. <...> Со смотра ресурсов языка, любовного собирания слов и изучения их происхождения стоило бы, по-хорошему, начинать всякое национальное возрождение (вообще-то начинать надо с другого, но сейчас речь о языке. — Ю. К.). Парадокс, но скоропостижная кончина Советского Союза имела следствием похороны и этого серьезного научного проекта. Политика с идеологией оттеснили на задворки науку с культурой, а место ученых заняли фантазеры и публицисты <...> Теперь поздно уже даже деньги на него искать, поскольку не существует больше той команды языковедов, энтузиастов и квалифицированных редакторов” (Клех И. Загубленный словарь, или Как козаки науку профукали. — В кн.: “НеИзвестная Украина”, стр. 275).

^[16]Ухвала Мiжнародного конгресу “Украпнська мова учора, сьогоднi, завтра”, стр. 5.

^[17]“Евразийский временник”. Кн. V. Париж, 1927, стр. 170.

^[18]Интересно отметить, что известный историк русской Церкви А. В. Карташев в книге “Воссоздание Св. Руси” (1956) посчитал украинско-белорусские братства ХVI — ХVII веков образцом того, как могли бы объединиться миряне для восстановления позиций право­славия в будущей постсоветской России.

^[19]Схожую роль сыграли “низы” во Франции ХVI — ХVII веков, где не только дворянство и буржуазия, но и католические иерархи в очень значительной своей части склонялись к кальвинизму. Некоторые французские историки считают, что только неприятие крестьянством новой веры удержало Францию в лоне католичества.

^[20]Сама по себе риторика была тогда в великой чести. Как пишет неустановленный автор, “то было время, когда риторика казалась могущественною силою, ничуть не меньшею, как могущество власти” (Б. а. “Очерк литературной истории малорусского наречия в ХVII веке”. Киев, 1889, стр. 144). А слово, произнесенное по-латыни, получало особую весомость, даже если оставалось совершенно непонятным.

^[21]Авторитет латыни как “правильного” языка еще очень долго сохранялся на Украине. В воспоминаниях Лескова (“Печерские антики”), относящихся к середине ХIХ века, некий выпускник иезуитской школы, почему-то ставший квартальным, встречаясь на киевском базаре (!) с униатским попом, громко говорил с ним по-латыни, не желая прибегать к “наречию плебеев”, то бишь мове.

^[22]Н. С. Трубецкой писал: “Древнерусские письменные тексты мало что дают для изучения развития живого языка: консервативная орфография, влияние южнославянских образцов и искусственного, традиционного произношения церковнославянского языка часто не позволяют установить время наступления важнейших звуковых изменений при опоре исключительно на анализ письменных текстов” (Трубецкой Н. Избранные труды по филологии. М., 1987, стр. 144).

^[23]Кто, кроме специалистов, может объяснить, что значат такие русские слова ХVII века, как “звозник”, “шепотник”, “межда”, “утерплины” или “бридость”? А вот соот-ветствующие малороссийские слова “возница”, “наушник”, “межа”, “мозоли”, “мерзость” давно воспринимаются как русские. И таких слов очень много. Примечательно, что некоторые грубые русские слова находят более деликатные малороссийские эквиваленты, например, “блядословие” переводится как “мова никчемная”.

^[24]Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, стр. 56.

^[25]Подробнее я писал об этом в статье “Революция продолжается?” — “Посев”, 2006,  № 1.

^[26]И которая сейчас, похоже, излишне довольна собою,  что явствует из следующих строк поэта Василя Кухты:

Ласкава — милостивая.

^[27]Сверстюк Е. Налiтайте, ворiженьки, я вас накликаю... — “Сучаснiсть”, 2004, № 9, стр. 134, 135.

^[28]Андрухович Ю. Город-Корабль. — В кн.: “НеИзвестная Украина”, стр. 34, 39.

^[29]Исторически это также компромисс между православно верующими мирянами и иерархами, соблазненными Римом.

^[30]Федотов Г. Собр. соч. в 12-ти томах, т. 2. М., 1998, стр. 136.

^[31]Ломоносов писал: “Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается <...> коль много мы видим в славенском языке греческого изобилия…” (Ломоносов М. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 7. М., 1952, стр. 587). Подробнее об отношениях церковнославянского языка с греческим пишет Федотов в блестящей статье “Славянский или русский язык в богослужении”.

^[32]Аналогичным образом в католической Церкви богослужение до последних пор велось на искусственно поддерживаемом латинском языке. Но латинский язык даже в романских странах (не говоря уже о прочих) с течением веков становился все менее понятным, а церковнославянский остается достаточно внятным для славянского уха; есть отдельные непонятные слова и выражения, но смысл речи всегда как минимум угадывается.