Памяти Геннадия Айги
люди приходят к людям в скорлупках тел,
в облаке облика, прячущем существо, —
сквозь парадные двери идей и дел…
души приходят к душам — поверх всего.
души приходят к душам поверх голов,
изгородей, событий, судеб, времен —
льдистой водою в легких ладонях слов…
пленной форелью в тонких сетях имен…
робкой мольбою — сквозь роговой покров
несовпаденья, земные минуя сны…
души приходят к душам поверх миров.
вечно.
помимо воли.
войны. вины.
* *
*
я говорю от имени контекста,
который видят десять человек…
и я скажу (от имени контекста,
не чуждая астрального пиратства):
еще не вечер, нет, еще не вечер,
образчики вселенского сиротства,
искавшие небесного знаменья,
но меченные метою незнанья —
затворники Великого Затменья
и узники Великого Изгнанья,
смятением объятые и спесью,
как стенами тюремными, за ними,
давясь, как пеной, собственною песнью —
отчаянными, зимними, земными
и гулкими, как музыка, ночами —
оставшиеся, видимо, ни с чем, но
от муки одичавшими очами
то видящие, что — неизреченно.
Дождь
сквозь несметные струи небесной воды,
сквозь бессмертные слезы всеобщей беды,
улыбаясь, идти под намокшим зонтом,
в сонме женщин, осенних ее хризантем,
с увядающим стеблем и детским лицом —
безрассудство цветения
(перед концом)
Книги
Параллельно мрут дерева и люди
(чтоб лежать друг в друге — как рыба в блюде).
А потом — заброшенны и зловещи —
умирают все остальные вещи.
И сперва умирают очки и чашки.
Чуть позднее — запонки и рубашки.
И, в аутсайде в скором (коль то — из драпа,
та — из фетра, — хором), — пальто и шляпа.
Умирает стул, умирает кресло.
Чтоб ни в коем ракурсе не воскресло
очертанье то… и (уже без боя)
умирает зеркало голубое.
И ничто не дышит. И только книги
(все равно — ты сам, Сирано, Карнеги) —
как невесты вечные…
(ибо эти
умирают дольше всего на свете).
* *
*
а женщина — просто печальный дурак,
который хоронится в каждом…
в идеале — любовь, а на деле — ликбез —
как, лишась идеала, обходятся без,
и все та же над нею овчинка небес,
а по обе — нейтральная зона.
потому что Россия — огромный барак,
где всегда первомай и всегда полумрак
(внемже дремлет и внешний и внутренний враг
под нетленные блюзы Кобзона).
плюс на стрелке у трех перспективных дорог —
средь мятущихся рук и толпящихся дрог —
характерный триктрак да глухой матерок
пугачевщины и временщины…
а мужчина в России — ни грек, ни варяг:
бормота (бочкарев) плюс лапша (доширак).
ну а женщина — просто печальный дурак,
потерявший ключи от мужчины.
* *
*
Пока хотенья фанатели,
она вовсю уже мела,
метафизической метели
неутомимая метла
(как некий хлам с исподней полки —
ошметки памяти земной,
иллюзий мелкие осколки,
обмылки мысли основной),
сводя почти до примитива
судьбы немое синема.
Чья муть — уже необратима.
И нескончаема — зима.
Опубликовано в Журнале №11