Любовный быт серебряного века

Сергей Иванович Чупринин может быть доволен. Это он предсказал: гламур и изящная словесность непременно осупружатся и мезальянс сей не останется бесплодным. Оппоненты иронизировали: ежели наша умница и понесет от проходимца, то родит несуразное — “не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку”.

Прав оказался Чупринин.

Первыми на противозаконную связь отважились прозаики. Потомство получилось ухватистым, личиком и статью на скоробогатого папашку почти непохожим. Издатели “с нюхом” мигом учуяли: полугламур — товар надежного спроса. А это (сосуды-то сообщающиеся!) стало полегоньку облагораживать и смежные с прозой жанры. Поприглушили слишком уж броский макияж и разнообразные лав-стори, включая любимые массами (и издателями) “короткие истории о любви”. В предрождественские сентиментальные дни амурные крохотки запускало в эфир даже радио “Свобода”. По внешним, вторичным признакам в полугламурный ряд попадает и книга Александра Корина.

По установке (издательской) она явно рассчитана на массового, не шибко подготовленного читателя, которого избыток сведений утомляет, а тонкие мысли раздражают. От заданного серией формата Корин как бы и не отклоняется: пишет легко и просто. Однако мысли, на которые его книга наводит, простенькими не назовешь. Не прост, минимум наполовину, и список участниц Парада Восьми Муз. Не гламурно уже одно то, что блистательный Парад открывает почти никому не известная Нина Андреевская (“Убийство в городе Гстаад”). Не гейша, не “амазонка авангарда”, не красавица — всего лишь миловидная гувернантка, игрою случая возникшая на пути Василия Кандинского в тот самый момент, когда он почувствовал необходимость дать новое направление своей жизни. Брак авангардного художника с заурядной барышней оказался неожиданно прочным, хотя ни упоительного секса, ни великой земной любви промеж них не получилось. Не претендовала маленькая Нина и на роль Музы великого человека. И не из скромности, а потому что живой Кандинский, с ее точки зрения, был совершенно не похож на великого Кандинского. Великим, стараниями своей вдовы, он станет лишь после смерти. Женщина без свойств за несколько лет сумела превратить не дождавшегося славы мужа в знаменитость мирового масштаба. Ничего не понимая в живописи, на удивление деловито распорядилась его наследством. Музеям не скупясь дарила, с коллекционеров драла втридорога. Причем и те и другие пребывали в уверенности, что заполучили лучшее. В результате хватило с избытком — художнику посмертной славы, а ей — франков. И на брильянты, и на молодых любовников. Впрочем, ничего “архисеребряного” в посткандинских ее амурах не было. Мадам покупала молодых любовников скорее из тщеславия, нежели из желания наверстать упущенное. В коллекционирование драгоценностей она явно вкладывала куда больше живой и все возрастающей страсти.

Еще меньше отвечает ожиданиям любителей чистого гламура Мария-София-Ольга-Зинаида Годебска(я), по первому супругу Натансон, по второму Эдвардс, по третьему Серт. И не потому, что недостаточно блистательна или малоизвестна. Легендарная очаровательница наверняка знакома в лицо российским любителям искусств по золотому холсту Ренуара “Портрет Мизии Эдвардс” (1906) и по многим другим шедеврам портретной живописи (Вюйяр, Тулуз-Лотрек, Пикассо, Матисс и т. д., и т. д.). Наверняка наслышаны они и о том, что любимая модель Ренуара и мадам Серт (главная Дама в шлейфе поклонников и поклонниц Сергея Дягилева) — одно и то же лицо. Вот только назвать ее Музой преобразователя русского балета можно лишь с очень большой натяжкой, поскольку женские совершенства Дягилева не вдохновляли. Даже столь исключительно победительные, как у Натансон-Эдвардс-Серт. И все-таки… Если б не гениальная энергетика родившейся в Царском Селе “полячки”, не золотая ее красота, от которой обалдевали не только художники и поэты, но и прижимистые “денежные мешки”, знаменитые Русские сезоны вряд ли бы состоялись.

Пока следишь за развитием причудливых отношений Сергея Дягилева и пани Годебской, название главки — “То, что рождается любовью, не погибает” — возражений не вызывает. Кончив читать, задумываешься: кого или что любила ясновельможная пани, кому или чему осталась верна до самой своей смерти — Сергею Дягилеву или его проекту? Ведь этот проект — единственное Большое Дело в ее, казалось бы, богатой и блестящей, а в сущности, несмотря на видимость сильной внешней деятельности, бедной жизни. Не случайно на похоронах мадам (1950) Жан Кокто говорил не столько о ней, сколько о “таинственном ее соучастии” в творчестве виднейших поэтов и художников Франции.

“Русскому гению” по совокупности причин “тайное соучастие” не требовалось. Он предложил явное участие, то есть работу и пожизненное напряжение душевных сил.

Имя героини следующей новеллы (“Ты одна мне ростом вровень”) — Татьяна Яковлева, как и обращенные к ней стихотворения Маяковского, знает каждый второй старшеклассник. В свое время Лиля Юрьевна Брик показывала эти тексты под страшным секретом лишь самым близким друзьям. Ныне история парижского романа лучшего и талантливейшего с эффектной племянницей художника Владимира Яковлева истрепана до дыр. Александр Корин “измызганности” не испугался. Следуя исхоженной тропкой, но при малейшем напряжении сюжета меняя ракурс — так, чтобы в видоискатель попало как можно больше подробностей просто жизни, он всякий раз обнаруживает неизвестное в известном. Это касается и ситуации в целом, и Маяковского, и его парижской возлюбленной. Маяковский при перемене ракурса оказывается на порядок наивнее, чем полагалось бы по возрасту и положению. Татьяна Яковлева, наоборот, жестче, суше. И судя по тому, как быстро стал изменять ей первый муж, она и с ним была столь же суха и прагматична. Точнее, практична и даже, кажется, получала удовольствие, когда сама в этом убеждалась. Александр Бахрах, к примеру, вспоминает, как легко и быстро кареокая Т. пришла к нему на помощь, когда в 1940 году, после демобилизации, он очутился на средиземноморском побережьебез единого сантима: “несмотря на сумятицу тех дней”, “соорганизовала” “небольшую группу, которую я должен был обучать искусству бриджа, хотя ни учителю, ни ученикам было не до карт” (“Время и мы”, 1991, № 114).

Весьма практично устроила кареокая Т. и свою женскую жизнь, учтя уроки первого неудачного замужества. Выбрала покладистого супруга, который с радостью уступил ей и рубку, и капитанский мостик, и боцманский свисток — все командные посты семейного их корабля. И вывела-таки сие суденышко на большую воду…

Под номером четвертым и под девизом “Кто нам сказал, что все исчезает?” на парадном подиуме появляется самая эффектная и самая загадочная из и. о. муз серебряного века. Экзотическое ее имя — Лу Андреас-Саломе, давно ставшее знаменитым в Европе, на родине известно лишь любителям длинных прогулок по поэтическим лесопаркам серебряного века. Впрочем, и в этом специфическом кругу история удивительной, из ряда вон, женщины затянута пеленой недомолвок, неясностей, слухов. Более-менее четко высвечен лишь тот период ее жизни, когда она, сорокалетняя, вместе с юным Рильке в 1900 году приезжала в Россию. Не найдете вы Андреас-Саломе и в биографическом словаре “Русские писатели. 1800 — 1917”, хотя она написала и издала несколько вполне добротных “женских романов”. Баронесса Икскуль есть, Андреас фон Саломе нет. Словом, читающую публику, а именно на нее работает “Эксмо”, жизнеописание дочери генерала российского Генштаба, в юности дружившей с Фридрихом Ницше, в зрелом возрасте — с Фрейдом, наверняка заинтригует, тем паче что очаровательный философ в юбке — автор бестселлера “Эротика”, положившего начало одной из самых катастрофических революций двадцатого века — революции сексуальной. Этот эпизод тем удивительней, что до тридцати лет будущая секс-бомба из принципа, из отвращения к “телесности” оставалась девственницей даже выйдя замуж. Зато потом… Впрочем, в категорию разврат секс-приключения Лу Андреас фон Саломе не вписываются. Она и в “безднах сладострастия” не столько погружалась в отвергнутые некогда “наслаждения плоти”, сколько педантично исследовала природу эроса. Даже ее роман с Рильке к преданиям любовным никакого отношения не имеет. С ее стороны это было трудное, энергоемкое Дело, которое надлежало свершить, поскольку исходный сырой материал (Божий дар юноши) стоил того, чтобы заняться его обработкой. Доведя эксперимент до нужных кондиций, Луиза выбросила “немецкого гения” за пределы пространства своей деятельности.

Немало интригующих положений и подробностей сулит почитателям Осипа Мандельштама и главка следующая — неотправленное письмо в редакцию журнала, написанное от лица подруги Ольги Ваксель (“Жизнь упала, как зарница…”). Этот неожиданный ход, лишая книгу стилистической цельности, позволяет Корину не отвечать на неизбежное читательское любопытство — был или не был у Ольги Ваксель “настоящий” роман с Мандельштамом и что же заставило здоровую, наконец-то удачно вышедшую замуж женщину покончить с собой? Подруга, в отличие от всезнающего автора, знает лишь то, что знает, зато может щедро цитировать по памяти стихи Ольги, не обременяя ни себя, ни нас доказательствами их художественной ценности. Между тем стихи достаточно выразительные. На дамское рукоделие ничуть не похожи. И я, честно говоря, удивляюсь биографам Мандельштама, игнорирующим спрятанную в них “информацию”.

Вот, на мой взгляд, характерное:

…Реалии вроде бы ахматовские, техника — иная. Павловские зарисовки А. А. А. напрашиваются на сравнение с рисунками пером, чуть подкрашенными. У Ваксель — чистой воды акварель. И интонация другая: нежно, тонко — еле-еле.

В этой главке, кстати, особенно заметно, что Александр Корин, формально вполне укладывающийся в заданный серией формат, ничего не может поделать со своим пристрастием к “пестрому мусору общежития” (П. А. Вяземский), из чего, по Ахматовой, и “растут стихи”. Впрочем, это пристрастие отнюдь не бескорыстно. Ведь стихи, самые скрытные, не могут утаить то, что сплошь и рядом замалчивает самая откровенная проза поэта. То есть они — клад для биографа. Разумеется, при условии, что автор в состоянии преобразить добытую им информацию в убедительный текст. У Корина это получается. Не случайно одна из лучших глав книги (“Вполголоса”) — та, где Поэт — Марина Цветаева, томимая жаждой острых ощущений, — и ее Муза — Софья Парнок — объясняются стихами.

Не утверждаю, что Корин в трактовке щекотливой темы полностью независим от ширпотребной моды, все еще падкой на нетрадиционные страсти. Цитируя, к примеру, письмо Чехова, в котором тот сообщает Суворину — в Москве, мол, вдобавок к хорошей погоде нет ни холеры, ни лесбийской любви, он сравнивает “простодушного” Антона Павловича с пресловутой советской дамой. Той самой, что на заре перестройки ляпнула по ТВ: дескать, у нас, в СССР, не в пример гнилому Западу, “секса нет”. Сравнение, естественно, не в пользу автора “Скучной истории” и “Попрыгуньи”, поскольку взгляды Чехова, по Корину, “ничем от общепринятой тогда точки зрения на лесбийскую любовь не отличаются”. Но дело-то не во взглядах… Взгляды, как и принципы, могут меняться. А вот брезгливости наши, к сожалению или к счастью, остаются при нас; избавиться от них так же невозможно, как изменить цвет радужной оболочки или группу крови. Но это так, между прочим… Корень драмытаганрогской Сафо, как она подана в рецензируемом тексте, не в осуждаемой общественным мнением скандальной “ориентации”. Из провинциальной “добропорядочной” почвы Софья Парнок сама себя выдернула, а в московских полубогемных кругах ее природные секс-предпочтения находили спрос. Гениальный Чехов карабкался по черным лестницам Белокаменной, раз ступенька, два ступенька, не год и не два. А перед его таганрогской землячкой распахнула парадную дверь звезда московского балета Екатерина Гельцер. Счастливым этим шансом Софья Парнок не сумела воспользоваться. Даже встреча с Цветаевой и их внезапный роман, не столько на эротике, сколько, похоже, на неосознанном соперничестве по творческой линии замешенный, ничего ей не дали. Дать можно только тому, кто может взять…

Героини заключительных лав-стори — вторая жена Максимилиана Волошина Мария Степановна Заболоцкая (“Я — хиппи!”) и Ирина Одоевцева, верная супруга Георгия Иванова (“Маленькая поэтесса с огромным бантом”), — хотя и связаны двойными узами — любви и брака — с самыми известными из поэтов серебряного века, в Парад Муз включены, на беглый взгляд, по недоразумению. В сравнении с предыдущими фигурантками они выглядят безнадежно старомодными, и родившимися, и прожившими свою женскую жизнь в ином веке. Страсти в стиле модерн их даже не коснулись. И тем не менее их присутствие в книге уместно и необходимо. При них, на их фоне заметнее, что другие дерзко-прекрасные Дамы, чьи истории рассказаны в первых шести главах, обуреваемы страстями отнюдь не любовными. Вырвавшись из семейной неволи, “амазонки авангарда” занялись не любовью, а делами. Разными, но делами.

Не уверена, что столь негламурный вывод входил в намеренье Александра Корина. Однако, всматриваясь в лица и вдумываясь в положения, какие по авторскому выбору вписаны в картину любовного быта серебряного века, невольно вспоминаешь странные стихи Ахматовой — об обреченности любви в безлюбовном мире:

И вот еще на какую еретическую мысль наводит сочиненный Кориным парад “беззаконных комет”: а что, если русские женщины не просто существа иного рода, иной гендерной принадлежности, а некое, допустим, пятое сословие и что амазонки начала прошлого века это уже понимали? Не умом-опытом, а тем, что умнее женского ума, — инстинктом? Во всяком случае, кроме как на пятое сословие в теперешней России надеяться не на что.