Бегом-бегом и на ощупь
Попробую исследовать последнюю по времени режиссерскую работу Мела Гибсона “Апокалипсис”. С актерскими свершениями этого австралийского по происхождению кинематографиста я не знаком1. Исключение составляет случайно попавшийся на глаза жанровый шедевр “Чего хотят женщины”, где, к моему безграничному удивлению, грубый-прегрубый на вид австралопитек продемонстрировал работу запредельного уровня.
В первую очередь благодаря Гибсону опус “Чего хотят женщины” можно смотреть снова и снова. Я, например, делаю это при каждом удобном случае — едва замечаю название в телепрограмме. Из телехитов подобная реакция у автора кинообозрения еще только на “Сердца четырех” и “Покровские ворота”. Гибсон — великий актер нашего времени, и даже больше чем великий актер. Своего рода клоун с магнитными глазами, гуттаперчевым лицом и реактивной психикой, о приключениях которой лицо сигнализирует подобно телемонитору. Гибсона, как и Чаплина, Китона или братьев Маркс, не забудут никогда-никогда.
Просмотр “Апокалипсиса” был сопряжен с психическими перегрузками: все время лезли в голову смысловые рифмы и ассоциации, а возбуждаемые картиной мысли ветвились и уводили в сторону, в область смежных искусств. Поскольку всю вторую половину фильма персонажи стремительно бегают, да и половина первая сделана под знаком скорости, рецензент имеет право на рывки, броски, прыжки, полеты и прочие динамические соответствия.
Начну с DVD-коробочки, на поверхности которой помещена аннотация. Вертел коробочку еще в момент выхода картины на российские экраны. Прочитав рекламную аннотацию, смотреть картину решительно расхотел. Замечу для начала, что название “Апокалипсис” сопровождалось у нас слоганом “Империя майя. Участь предрешена”. Однако в самой картине никаких указаний на то, что речь идет именно о майя, я не заметил. Мне кажется, пафос фильма как раз в том, чтобы вывести рассказанную историю на уровень предельного обобщения. Тут, кажется, не майя или, положим, соседние ацтеки, а нечто более универсальное.
Отличались две эти цивилизации? Насколько отличались? Разбираться детально недосуг, да и не по чину. Тем не менее обнаружил на своей книжной полке в высшей степени любопытную книгу француза Кристиана Дюверже “Кортес”, изданную в серии “ЖЗЛ” два года назад. Там приведены рисунки: “Большой храм Мехико”, “Человеческое жертвоприношение у ацтеков” и др. Один в один — та же разбойничья архитектура и тот же самый ритуал, что у Гибсона.
Выяснил в Интернете, что сам Гибсон и его соавтор-сценарист опирались во время работы на эпос “Пополь-Вух”, употребляли в интервью словечко “майя”, за что и были подвергнуты после премьеры обструкции вождями тех индейских общин и организаций, которые чувствуют свою причастность к аутентичным майя и которые поэтому оскорбились. Кроме прочего, в декларации оскорбленных индейцев встретилась фраза, намекающая на то, что кровожадностью отличались не майя, но ацтеки. Или другое: человеческие жертвоприношения не были системными, на что клеветнически намекает Гибсон, а совершались исключительно по большим праздникам.
Мне кажется, зря Гибсон разбрасывался словечками вроде “майя”, зря провоцировал таким образом этнические разборки и зря подставлялся. Сегодня это опасно. Мне-то разбираться с этникой и вовсе ни к чему. Однако кое-что все равно придется уточнить. Приведу несколько наугад выхваченных кусков из упомянутой книги Дюверже, которая представляется мне достаточно серьезным исследованием. Не пожалеете!
“В 1503 году Николас де Овандо добивается от королевы Изабеллы права обращать в рабство караибов с Малых Антильских островов. Под именем каниба (откуда и каннибализм), кариба, калина, кариби, галиби или караибы эта этническая группа осела на Малых Антильских островах, откуда совершала набеги на земли тайнос. Караибы возвращались с пленниками, которых откармливали в течение года, прежде чем принести их в жертву богам и съесть. Караибов можно было отлавливать на законном основании как невосприимчивых к слову Христову”.
“В 1511 году испанское судно <…> потерпело крушение у Ямайки. Человек двадцать команды спаслись в шлюпке, которую ветром и течениями вынесло к побережью Юкатана. В руки майя попало с десяток испанцев. Уцелели только двое, всех остальных принесли в жертву”.
“Правитель Куиагуицтлана также возмущался бесчинствами ацтеков. Он только и говорил что о похищениях детей для принесения их в жертву, конфискации урожая, изнасиловании и обращении в рабство женщин”.
“Испанцы потеряли более шестидесяти человек убитыми, какая-то часть попала в плен. Солдатам Кортеса довелось увидеть, как их товарищей приносили в жертву: вырывали сердце, отрубали голову и торжественно возлагали трофей на цопантли — алтарь черепов”.
Но — довольно. Уже ясно, что и караибы, и майя, и ацтеки вели себя, мягко говоря, нецивилизованно. Про то, насколько по-разному вели себя испанцы, много пишет даже влюбленный в Кортеса Кристиан Дюверже.
В Интернете я наткнулся на цитату из Михаила Пыляева, российского историка быта, который вроде бы написал в десятой главе “Старой Москвы”, что небезызвестный городок Урюпинск был в эпоху царствования Екатерины II крупнейшим центром невольничьей торговли, то бишь торговли крепостными. И будто бы специфика урюпинской ярмарки состояла в том, что православных юношей и девушек выкупали там у русских помещиков армянские купцы, которые затем перепродавали несчастных (и это еще очень мягко сказано!) — в бусурманскую Турцию.
Поневоле задумаешься, насколько же небезосновательным было освободительно-демократическое движение в России XIX столетия. Сейчас, на руинах социализма советского образца, модно высмеивать и даже вовсе отрицать классовые мотивы, но, кажется, отрицание это от лукавого. В том, что за хорошие деньги иные русские барелегко договаривались с иными восточными барыгами относительно судеб и жизней своих крепостных, предварительно опущенных до уровня скотов, лично я нисколько не сомневаюсь.
Зачем весь этот экскурс в историю? Затем, чтобы окончательно снять вопросы относительно “достоверности” гибсоновского “Апокалипсиса”. Было, есть и, извиняюсь за грустное предположение, будет. В обозрении, посвященном картине “Нелегал”, я пытался указать на то, что события, происходящие на заведомо теневых территориях,тем не менее могут и должны быть реконструированы. Вот что такое “Апокалипсис” — грандиозная метафора, обобщение, реконструкция. Повторюсь, отсмотрев картину два раза, я не услышал ни единого реального топонима или этнонима. “Апокалипсис”, будьте уверены, про всех.
Начал смотреть с последней трети; то есть по-детски, по-мальчишески заглянул прямо в конец, где типа интереснее. Бегают, бегают и бегают. Аттракцион на аттракционе: злодеи со свирепыми лицами преследуют ловкого молодого человека с пронзительно-магнитными глазами (актер Руди Янгблад, по профессии вроде бы танцор!). Дело происходит в лесной чащобе. Я воодушевился: технологическая сноровка постановочной команды, а также ловкость физических тел мне понравились. Получается, я смотрел кино от конца к началу и лишь постепенно распознавал, что к чему.
Понимаете, да? Лишь потом я выяснил расклад сил, причины погони. Ловкость сначала была всего-навсего технологией, но зато потом, когда я выяснил, что почем, ловкость обернулась еще и выразительностью, еще и содержательностью. С чем это сравнить? Разумно сравнить это с классическим европейским балетом. Выяснив причины погони, я словно бы прочитал балетное либретто.
Ведь как бывает: одухотворенные танцоры задирают ноги так и выстраивают линию рук эдак, отчего у тебя попросту захватывает дух. Однако, если ты не вполне понимаешь историю, если персонажи недопомечены, недораскрашены — ты теряешься, не все просекаешь, недостаточно решительно интерпретируешь. Так же было со мной. Видел, что парня с добрыми глазами преследует группа командос с глазами злыми, но не подозревал, что все настолько определенно, настолько недвусмысленно. Я ведь полагал — это внутривидовые индейские разборки. “Кровопролитные войны с соседними племенами”, — значится на обложке DVD, что неправда, что не имеет отношения к картине. После-то выяснилось, что тут две разные категории лиц: мирные охотники и рыболовы с одной стороны, безжалостные работорговцы — с другой. У них похожи и цвет кожи, и даже набедренные повязки, но у них различный внутренний мир, диаметрально противоположные ценности. То есть Гибсон овнешняетвнутреннее, будто бы выворачивает внутреннее наизнанку.
Внимание: персонажи бегут потому, что у них разное нутро! Это не простая, не грубая картина, но изысканная.
Речь в фильме все время идет о теле, о крови, о боли, о насилии. О ритуальном вырезании сердца и печени, о выворачивании наружу кишок. Соответствующее теме стихотворение имеется у Даниила Хармса, но у меня под рукой его нет. “Человек состоит из двух почек и печенки, тра-та-та…” — что-то эдакое, издевательское.
В фильме много голого тела, таким образом актуализируются человеческая хрупкость, человеческая бренность и обреченность.
Впрочем, постепенно выясняется, что внутри человека есть нечто такое, что не вырезается и не выворачивается, что попросту нельзя ритуально скушать. Однако этонечто, как ни странно, провоцирует бешеную моторику и обеспечивает герою зубодробительную победу над противниками. Эта сильная идея прорастает на наших глазах. Моторика, беготня буквально одухотворяются в процессе просмотра.
Злодеи полагают, что преследуемого ими индейца по имени Лапа Ягуара гонит вперед страх: страх боли, страх смерти. Злодейский вождь-убийца так и формулирует: “Он бежит потому, что боится!” Однако негодяи не знают всей правды.
На самом деле Лапа Ягуара несется как угорелый потому, что в момент, когда на его деревню напали злобные работорговцы, он успел спрятать в глубокий колодец беременную жену с маленьким сыном и пообещал им вернуться. Таким образом, молодым человеком движет не страх — но долг, не страх — но любовь.
…Не поленился, отыскал в прекрасной книге литературоведа и театроведа Павла Громова “Написанное и ненаписанное” (М., 1994) следующее устное замечание от 1974 года: “Я у Григоровича видел только „Легенду о любви”. И понял, что он по-настоящему режиссер мейерхольдовской школы, удивительным образом. Сцена погони — это от Мейерхольда: голая динамика, содержательная (Станиславский был гений, но у него было не так). И — понимаете, это странным образом двадцатые годы. <…> Тогда впрямую несли свое содержание — и одновременно это было о вечном… Это была и публицистика, они могли давать ее, имея в запасе вечное. <…> Я очень люблю „Сказку о рыбаке и рыбке” — эту простоту, это очень сложная простота”.
“Содержательная динамика”.
“Содержание — впрямую”.
“Давать публицистику, имея в запасе вечное”.
Здесь — рифма. Я, к сожалению, не видел даже и “Легенду о любви” Григоровича, не говоря, понятное дело, о Мейерхольде. Я давно и невнимательно читал Пушкина. Однако именно эта цитата из Громова въехала в голову уже на пятой минуте гибсоновской погони. Видите ли, беспощадно перепахано семантическое поле. Выжжена дотла терминология. Вот уже лет двадцать не существует сколько-нибудь приемлемых социокультурных договоренностей. Чтобы обеспечить мало-мальскую связную критическую речь в журнале, который читают люди, мыслящие на совершенно разных диалектах или даже языках, люди с разной насмотренностью, с разными представлениями об искусстве кино, всякий раз приходится выдумывать новую повествовательную стратегию. Мне очень не хочется говорить по-птичьи, чирик-чирик. Поэтому я с готовностью подтаскиваю сюда всяческое более-менее общеупотребительное добро. Думаю, до тех пор, пока из автономных постсоветских племен не сложится общество и не сформируются новые честные договоренности, следует изъясняться именно таким образом: с постоянными осторожными оговорками, с экивоками, с удобными выразительными цитатами.
Герои Гибсона бегут. Мы же тем временем — на ощупь.
Мела Гибсона многие не считают за человека, в смысле — за выдающегося Художника. “Апокалипсис”, похоже, лишь очень немногими нашими воспринимается всерьез. Много спеси, много верхоглядства. С другой стороны, меньше всего хочется выглядеть критиком-зазнайкой: “Щщас научу!” Короче, антракт закончен, действие второе.
Фильм Гибсона — семантически очень плотный. Что называется, набит смыслами под завязку. Здесь традиционная для голливудского кино последних лет система двойников, дублеров. Здесь — постоянные сопоставления, удвоения, бинарные оппозиции.
Приведу примеры. Есть в фильме такая смыслообразующая пара: отец — сын. Индеец Каменное Небо наставляет своего сына, Лапу Ягуара, словами “Не бойся!”. Этой паре поставлены в соответствие другие отец — сын, из злодеев, из насильников, из преследователей. Логично, что кровожадный отец говорит своему кровожадному же сыну совсем другие вещи: “Добей!” (относительно поверженного пленника) и “Усни!”, в смысле — “Исчезни навсегда!” (после того, как пленник изловчился и сынулю продырявил).
Реплика “Не бойся!” организует ключевой мотив картины. И вот уже прокаженная девочка говорит работорговцам-человеконенавистникам: “Все бойтесь, кто нечист!” Базовый мотив вползает в подкорку и работает едва ли не по методологии Рихарда Вагнера, о котором как о великом драматурге-новаторе вспомнить не грех и о котором еще будет ниже.
На вымышленную реплику пророчицы-девочки мое сознание моментально отзывается вот этими подлинными словами: “Если бы Я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем” (Ин. 15: 22).
В эту секунду, едва отозвалось, картина перестала быть для меня вымышленной историей индейцев, будь то майя, ацтеки или любые другие. “Индейцы” стали метафорическими, “индейцы” превратились в “голого человека на голой земле”, в человека вообще. Фильм же превратился в своеобразную мистерию, в ритуал.
В ритуал ведь включаешься всем телом, всем существом. Гибсон и его товарищи замечательно работают именно на это, на то, чтобы зритель опознал базовую проблему человеческого существования в качестве своей, неотчуждаемой. Категории “интересно — неинтересно” должны преодолеваться. Они подлежат замене на категории “участвую — не участвую”.
Несостоявшаяся гибель Лапы Ягуара на демоническом алтаре, занимающая полфильма динамическая погоня, гибель врагов, долгожданное спасение невиновного молодого человека и счастливое воссоединение с семьей считываются теперь под знаком жертвы Спасителя.
Лапа Ягуара спасся сам и спас своих близких именно потому, что не боялся. Не боялся настолько, что умудрялся даже своим злобным преследователям указывать пути кневозможному, заныривая в пучину водопада, преодолевая бегом непроходимые дебри! Не боялся он потому, что был чист. Финальную сцену с подплывающими конкистадорами последовательно мысливший, честно соинтонировавший фильму зритель считывает как сцену внефабульную, как знак: испанские шлюпки предъявляют Лапе Ягуара и его семье не только лишь священника из плоти и крови с Распятием в руке, но — свидетельство о Том, благодаря жертве Которого молодой человек и был искуплен.
Иначе говоря, финал картины — это, как и все прочее здесь, не жанр “исторический блокбастер”, но другое.
Мне хочется в очередной раз объяснить интеллигентным зрителям, воспитанным на психологической прозе, которые рискуют поморщиться и рискуют возроптать. Мистерия, ритуал, балет — вот структурные аналоги “Апокалипсиса”. Не роман.
Добрые охотники меняют добытую ими лесную дичь на рыбу, пойманную добрыми же, кроткими же рыболовами. Напротив, работорговцы меняют захваченных в плен людей на деньги, на товары и на почести.
Или. Злобные преследователи уподобляются зверям. Сначала на них нападают другие звери, потом преследователи сами попадают в расставленные на дичь капканы. И так далее. Все — содержательно, каждая мелочь. Сравнения, сопоставления, удвоения…
Вброшу без лишних объяснений еще парочку рифм.
Э. Ганслик, знаменитый австрийский театральный критик XIX столетия, перечислив многочисленные сценические чудеса и технологические новшества, имевшие место в байрейтских постановках Вагнера, написал: “Является ли высшей целью драматического композитора — сочинять музыку для сопровождения действия волшебных театральных машин?” И далее: “Материальные эффекты находятся в резком противоречии с чистым идеализмом, который Вагнер приписывает своим произведениям”.
Таким вот косвенным образом я ставлю вопрос о том, как соотносится серьезность темы (а в терминах Ганслика — “идеализм”), которую католик Мел Гибсон “приписывает своим произведениям”, включая “Апокалипсис”, с технологическими роскошествами, с натуралистическими эффектами, иначе говоря, с навязчивой механикой “волшебных голливудских машин”?
Но прежде, в завершение разговора о “драматургии”, хочу привести весьма симптоматичную историю из дневника композитора Сергея Танеева. Будет к месту.
1895 год, 9 августа, прекрасное общество. Танеев, отнюдь не принадлежавший к числу безоговорочных вагнерианцев, на свой страх и риск играет две аранжировки из “Валькирии” Вагнера. Дальше — вот: “Многим они чрезвычайно понравились, Лев же Никол<аевич> воскликнул: „Какая гадость!” — и начал отрицать Вагнера, говоря, что у него поразительная бедность мысли <…> что у Вагнера все время ясно, что все это бессодержательно. <…> Потом Л. Н. стал нападать на вагнеровские сюжеты, говоря, что ему, человеку XIX века и христианину, нет надобности знать, что делали скандинавские боги, что он удивлялся Н. Н. Страхову, когда тот ему рассказывал сюжет „Нибелунгов” и восхищался этими детскими сказками. Н. Н., стоявший против него, медленно и с усилием произносил: „Сюжет удивительный””.
По-моему, хорошо! Стоит ли уточнять, что Лев Толстой гениален, Вагнер, вероятнее всего, гениален тоже и что не о них же речь.
Кстати, самым наилучшим образом — согласитесь! — проявил себя в этом салонном сюжете пресловутый Н. Н., то бишь Страхов. “Произносил медленно и с усилием”, как на дыбе. Перед лицом критически настроенного гения — не спасовал.
Страхов теперь мой кумир. (Кстати, кто это?)
Действие третье, заключительное. Речь пойдет о вещах кинематографических, о специфике. Повторюсь, блестящая мотивная разработка, выше всяческих похвал! Каждая деталь обыгрывается по нескольку раз, включается в различные семантические цепочки.
Ну, например. Негодяи повязали наших героев. У Лапы Ягуара есть брат, любящая жена которого никак не может забеременеть. Этот брат видел, как злодеи пытались жену изнасиловать, и он теперь в ужасе. Где она, что она?? Парня утешают: “Ее душа будет ждать тебя в тени дерева сейбы!” Насколько мне известно, это такие громадные американские деревья, которые за много сотен лет вырастают до поднебесья. Так вот, когда пленников гонят мимо древесно-стружечного индейского комбината, на несчастных падает громадный ствол, спиленный лесозаготовителями. Аттракцион? Не поспоришь. Там одновременно отрабатывается несколько важных моментов, ненавязчиво вбрасывается информация об устройстве поганой империи. Однако памятливый зритель, конечно, вспоминает еще и вышеприведенную реплику. Получается следующее: дерево сейба теперь срублено, базовые ценности плененных охотников больше не имеют смысла и надеяться, следовательно, не на что…
Мне думается, это хорошо, это грамотно, сильно. Так обессмысливается, изживается старое. Так — на наших глазах — готовится территория для нового. До этого нового в конце концов дотянется Лапа Ягуара.
Вот что по-настоящему потрясает: все и всегда в образе. Толпа — в образе. Статист на среднем и даже на дальнем плане — в образе. Про главных героев вообще не говорю: поразительная концентрация, удивительная собранность! У нас привыкли все списывать на бюджет и на компьютерную графику. Списывать не надо. Есть вещи, которые способны делать только люди. Есть задачи, которые решаются исключительно-единственно одухотворенными людьми. А не техникой.
И все-таки от техники никуда не денешься. Как быть с тем обстоятельством, что история — жестокая, что фотографическая картинка — натуралистическая, что авторы, в сущности, продают нам важное и что придают товарный вид — предельно значимому.
Внимательный зритель не может этим вопросом не задаваться. Для вдумчивого честного человека это — главная проблема картины.
На самом деле проблемы нет как нет. Технологический порыв западной цивилизации имеет-таки этическое обоснование. Чтобы не рассуждать долго и самопально, я решил привести одну весьма красноречивую цитату из А. Ф. Лосева: “Если вы сидите в театре и смотрите Шиллера или хотя бы Островского, знайте, что это возможно для вас только потому, что прошло время абсолютно-личностной объективности, с точки зрения которой театр, искусство автономной чувственности, был бесовским игрищем и что актеры получили право продуцировать свое искусство в силу того, что кто-то готовился проливать свою кровь за буржуазные идеалы и потом фактически проливал”.
Не скажу, что вполне вышеприведенные формулы понимаю. Это, однако, нисколько меня не смущает. Для моих локальных сегодняшних целей достаточно и того, что на поверхности. Кто-то остроумно и небезосновательно заметил, что изобретение линз фотоаппарата вкупе с кинопроекцией есть не что иное, как идеологический заказ буржуазного общества, как один из значимых социокультурных проектов капиталистической эпохи. Фотографический слепок с реальности “достоверен”. Кинематографический образ словно бы не нуждается в проверке: “все сразу и по-честному”. Все — перед глазами. “Содержательная динамика”.
Прежде полагали, что есть много всякого важного невидимого, однако деловитый буржуа отрицает то, чего нельзя в широком смысле слова сфотографировать. В том, как беспардонно, как грубо обходится с идеалами кинематограф, есть элемент ущербности, не поспоришь. Технология раздражает, но лишь до известного предела. Такова наличная эпоха, такова специфика ее художественного языка. Мел Гибсон не бог, а ревностный католик и американский кинематографист. Вынужден обходиться теми средствами, которые предоставляет ему суровая капиталистическая действительность. Важно не забывать: кто-то готовился проливать свою кровь за то, чтобы желающие смотрели теперь “Апокалипсис”, а кто-то фактически ее проливал. Факт существования так называемой “киношки” оплачен самым серьезным образом. Если хорошенько, если системно поразмышлять, никакого противоречия между тем, о чем говорит Гибсон, и тем, как он об этом говорит, не существует.
Я отдаю себе отчет, что вышесказанное может показаться кому-то спекуляцией, даже бредом. Ничего страшного, ровно то же самое приходилось слышать про кинокартины Гибсона и про многое из голливудского цеха. Приятно оказаться в одной компании с достойными, крупными, в высшей степени талантливыми людьми.
В завершение — из Кристиана Дюверже: “<…> До отъезда Кортес поставил все точки над i. Собрав всех своих соратников, он обратился к ним с речью. Кортес говорил об ожидавшей их славе, чести испанской нации и короля, за которого они шли сражаться, победе христианства по всей земле. Кортес объяснил, что им предстояло освободить индейцев от власти сил Тьмы и рабства Демона. Он так и сказал — „освободить”, а не „подчинить себе”. Даже выступая перед этим пестрым и социально неоднородным собранием, он подбирал слова: демагогия эрудита, говорящего искателям приключений со шпагами в руках о гуманизме и величии. Он никогда не менял ни своих воззрений, ни способа их изложения и был принят как идальго, так и грубыми солдатами. Никогда он не натравливал одну группировку на другую, напротив, его личность служила примиряющим началом. Все торжественно приносили ему клятву верности. Момент настал…”
От редакции. Этой публикацией закрывается рубрика Игоря Манцова. Редакция благодарит автора за многолетнюю работу и надеется на появление его текстов в новом формате на страницах нашего журнала.
[1] О режиссере Меле Гибсоне см. в “Кинообозрении Натальи Сиривли”, посвященном анализу фильма “Страсти Христовы” (“Новый мир”, 2004, № 7). (Примеч. ред.)