Чудный сбой

Меня бинокль привлёк,
и я купил бинокль.
Далёкий мотылёк,
ты так же одинок ль?

Ты так же близорук ль,
когда, надев очки
(твой взгляд — горящий угль!),
глядишь в мои зрачки?

Простая сила линз —
и мы с тобой уже
не плоть, и желчь, и слизь,
но тихий гимн душе.

То не зверь кричит, не птаха,
проклиная бытиё,
то орёт приманка-плаха
мышью, влипшейся в неё.

— Вороти, судьба, оглобли! —
так кричит, кто мал и сир.
— Друг, ты слышишь эти вопли,
сотрясающие мир?

— Слышу, вижу, чьё-то лихо
смотрит с плахи на зарю. —
С омерзением, но тихо
дверь в кладовку притворю.

Я вынул фотографию, портрет
того, которого на свете нет.
Потом убрал. Тень лампы колыхнулась,
и мне почудилось, что в ящике стола
отображенье задохнулось.
Как странно скорбь меня подстерегла!

Людей узор необязательный —
старик, две дамочки, семья...
Второстепенный, описательный
свой дар на них потрачу я.

Они снуют вблизи с подносами,
несут еду, потом едят,
дыша кухонными отбросами,
вдали работники галдят.

Как серенько, как посетительно,
рука запуталась в плаще,
беспомощно, неубедительно,
бездоказательно, вотще!

Зажмурясь, откажу творению,
распорядившись видом дня
по собственнному усмотрению...
О, пиршествуйте без меня.

Уже развязку в этой драме
торопит похотливый стыд,
уже разряд между шарами
голов сверкает и шипит,

уже горячей лавой в лоно
летит шальная булава
и оползнями на два склона
омертвевают оба два...

Но полно! Что это такое?
Какой корёжит их недуг?
Какое зверство половое
сношение! Какой испуг!

Старик встаёт, кряхтя.
Накинувши халат,
сластёна и дитя,
он ищет мармелад.

На ощупь, в темноте,
он ищет и дрожит,
но он не помнит, где
он, собственно, лежит.

И явь настолько сон
и чёрное трюмо,
что кто здесь этот “он”,
ему неведомо.

Наивным словом приголубленным,
с доверчивым однообразием,
последуем за миролюбием
вещей, за чистым их согласием,

за их судьбою незапятнанной,
за музыкой касаний умною, —
они тоской по жизни спрятанной
за это заплатили, думаю.

Кудесникам, поверхность гранящим,
оставь искусство потешания.
Мир дышит не превратно правящим,
но тихим словом послушания.

Я вынимаю монпансье.
Ты помнишь их на вкус: лимон,
малина, вишня, — эти все
гремушки? Да? Не удивлён!

А круглый домик жестяной?
Взял в руки, повернул, чуть сжав,
открыл... Ты всё еще со мной?
О россыпь с пряностью приправ!

Весна. Флажками шапито
трепещет в парусной красе.
Демисезонное пальто.
В кармане банка монпансье.

Там, за окном, как бы за сценою,
с небес слетает снег живой,
а здесь — охота за бесценною,
неповторимой головой.

В зеркальном озере, как лилия,
она плывёт, а дальше чуть
горит береговая линия —
асфальтовый кремнистый путь.

Плывёт, вдыхая, щурясь, нюхая,
покуда бритвенный прибор
жужжащею прицельной мухою
снимает стружку, вёртко-скор.

Забавен мир своими тельцами,
их прихотями что ни миг.
Паренье ножниц над пришельцами
и распыленья быстрый пшик.

Бывает день, не день — свечение,
воспеть ли мне душой отрадною
яйцба в кастрюльке кипячение
зимой январской аккуратною,

воспеть ли малость невзначайную:
треск наледи от шага пешего,
постукиванье ложкой чайною
по скорлупе яйца белейшего?

Стучи, стучи ему по темени,
ты вычтен из себя, и в разности
нет ни людей, ни даже времени...
Кого ты окликаешь в праздности?

Войдёшь — и темнота обступит.
Потом проявится окно
и свет вечерний приголубит.
Как бы колодезное дно.

Чем безымянней, тем дороже.
Где, не припомню... как сейчас,
я долгими стоял в прихожей
минутами, не шевелясь,

в недавнем жизневоплощенье,
где сиротливо дом притих...
Но нынешнее возвращенье
на проблеск явственней других,

на миллиграммовую гирьку,
призвякнувшую на весах,
к исчезновению впритирку
в странноприимных небесах.