Каникулы Гегеля

Ульяна Гамаюн родилась в 1984 году в Днепропетровске, окончила факультет прикладной математики Днепропетровского национального университета им. Олеся Гончара, программист. Лауреат премии “Неформат” (2009) за роман “Ключ к полям”. Живет в Днепропетровске.

Инспектор прибыл в семь минут третьего и вид имел презабавный.

Пока он стоял у конторки, нерешительно глядя на маленький латунный колокольчик, вокруг его ботинок образовалась аккуратная лужица. Черный блестящий зонт он держал на отлете, стряхивая капли, как пепел, прямо на пол. В конце коридора выросла кургузая фигурка портье и по-крабьи неловко, словно бы расталкивая сумрак локтями, зашуршала в сторону холла. Инспектор поднял воротник, смахнул воду с котелка, прислонил зонт к конторке, опустил воротник, заправил часы под манжеты, манжеты — под широкие рукава и зачем-то застегнул верхнюю пуговицу мятого, безнадежно мокрого плаща. Покончив с утомительной прелюдией, он громко и выразительно чихнул. Тут же, словно дождавшись условного знака, погас свет.

Какое-то время Инспектор, в силу врожденной деликатности или из чувства вины, томился в темноте, слепой, немой, едва ли существующий. Он уже почти растворился в воздухе, когда колючий круг света, скользнув по стенам, нащупал его котелок и стал, подпрыгивая, приближаться. Инспектор заслонился рукавом и скорее представил, чем опознал давешнего портье, второе появление которого оказалось более удачным и неожиданным, учитывая тот факт, что теперь он был ниже ростом и младше лет на десять. В одной руке он нес фонарик, в другой — огарок свечи.

Подойдя к конторке, портье положил фонарик к себе лицом, водрузил с ним рядом свечу и некоторое время с искренним изумлением их рассматривал. Инспектор, и сам похожий на огарок в стеариновой луже, тоже удивился, но промолчал.

— Добрый вечер, — лучезарно улыбнулся портье.

Инспектор этого мнения не разделял и потому не ответил.

— А дождик припустил, как я погляжу, — продолжил беседу портье, улыбаясь еще лучезарнее. — Чем могу служить?

Инспектор прокашлялся и без особого успеха задвигал губами. Прокашлялся еще раз, отчаянно округлил “о”, вытянул в дудочку “у”, зашипел согласными, но ничего, кроме кропотливого бульканья, выдавить не смог.

— Комнату? Телефон? Грелку? Грог? — бросился на помощь неунывающий портье, артикулируя с тем же опереточным нажимом, что и безголосый Инспектор. Со стороны могло показаться, что двое безумных теноров обсуждают убийство третьего.

— Да, нет, нет, да, — ответили сипловатым голосом, в котором Инспектор не сразу признал свой собственный. — Хотелось бы также увидеть господина Чекушку, хозяина этого заведения.

Вышло натянуто, но для первой фразы сойдет, подумал Инспектор.

— А вы кто будете, позвольте поинтересоваться? — прищурился портье, и Инспектор вдруг понял, что перед ним старик, приземистый, лысый, гладкий, как пуля, и слишком тяжелый для своей легкомысленной должности. То, что он поначалу принял за форму, вблизи оказалось затейливо-грязной робой, сплошь в крошках и клоках какой-то шерсти.

— Я? Я… Инспектор.

— О! Господин Инспектор! Ну наконец-то! — всплеснул руками старик. — Чекушка, к вашим услугам. Хозяин этого, как вы изволили выразиться, заведения. Безмерно рад знакомству. — И, взмахнув горбатой тенью, протянул белую, как пергамент, ручонку, которую Инспектор с опаской пожал. На ладони у него осталось нечто неизъяснимое, вроде невидимой пыльцы или звездной пыли.

— Я давно уж вас поджидаю. Самое время, самое время! Вы прямо сейчас и приступите?

— Прямо… сейчас… — сделал два шага Инспектор и чихнул, словно провалился.

— Э, дружище, то есть, я хотел сказать, господин Инспектор, вам бы отлежаться, а? Вам бы мед под язык и горчицу в ноги, а?

Инспектор в ответ разразился серией разнокалиберных чихов.

— Вот видите — значит, правда. Здоровье — прежде всего. Тем более, учитывая обстоятельства, спешить вам некуда. Только вот запишу вас в эту… как ее… книгу.

— Какую книгу? — вздохнул сломленный Инспектор.

— Ну, эту самую… Куда фамилии с адресами записывают.

— Гостиничную? Регистрационную?

— В точку! Вот что значит глубокий аналитический ум! — воскликнул Чекушка и, блеснув грушевидным носом, замахнулся гигантской тенью на свечу.

Книги, однако, нигде не было. Зато на колокольчике обнаружился твердый чеканный плевок жвачки, которую старик, деловито обдув, сунул в карман. Потом он надолго пропал в рассохшихся недрах конторки, откуда поочередно выкладывал на стойку гусиное перо, теннисный мячик и альбом с фотографиями в обложке из синей бархатной пыли.

— Может, отложим до завтра? — Инспектора начинало знобить.

— До завтра? — Чекушка блеснул лукавыми глазками, но тут же их притушил. — Ну что ж, отложим.

Он примирительно похлопал Инспектора по плечу и, вооружившись свечой и фонариком, зашаркал по коридору, не переставая болтать.

— Поскольку с лестницей вышла некоторая заминка, или, вернее сказать, нестыковка, поселим вас на первом этаже. Прекрасный вид, удобный матрац, комод красного дерева, кондиционер, телевизор, Инспектор... Инспектор! — крикнули вдруг над самым ухом. Картинка поплыла, остановилась. — Да вы, никак, спите?

Старик стоял рядом с Инспектором, участливо трогая его за рукав. Глаза у него были круглые и желтые, как капсулы с рыбьим жиром.

В едва заметной качке, которую Инспектор списал на причуды повышенной температуры, они прошли узким коридором к единственной двери. Хозяин поставил фонарик на пол, лицом вниз; аккуратно, словно боясь расплескать свет, пристроил рядом блюдце со свечой и замер с таким видом, точно из-за двери вот-вот покажется голодная кошка. Впрочем, на заботливого опекуна домашних животных Чекушка походил менее всего. Есть люди, несовместимые с вычесыванием блох и чисткой поилок. Простояв без движения некий ритуальный отрезок времени, старик извлек из недр своего рубища гроздь ключей на ржавом облупленном кольце. Фигурная тень вошла в замочную скважину, что-то испуганно тренькнуло, и дверь распахнулась в торжественную мглу. На дверной табличке блеснула длинная череда цифр, разделенных дефисами.

— Это ваш номер, — провозгласил Чекушка.

Из комнаты повеяло тоской и мокрой тряпкой. Инспектор изобразил воодушевление, чувствуя себя так, словно ему на званом китайском обеде предложили отборных розовых червей. Поставив свечу на услужливый остов пиратской субмарины, оказавшийся при ближайшем рассмотрении комодом красного дерева, хозяин исчез, чтобы спустя минуту появиться с грогом, горчицей, горячей грелкой. Выполнив обещание, он с торопливостью джиннов и фей ретировался.

— И вот еще что, — послышалось уже из-за двери (чудо без зловещего напутствия — недочудо). — Окно открывать не советую. По крайней мере сегодня.

Первое, что сделал Инспектор, оставшись один, — попытался открыть окно. Оно было старое, с бумажным утеплительным позументом и мумиями мух в проеме между рамами. С хрустом ссадив первую раму на пол, Инспектор подступил ко второй. Шпингалеты сидели как влитые, не желая поддаваться, но стоило только выругаться позатейливей, как они послушно щелкнули. Инспектор глубоко вдохнул и толкнул мутные стекла. Дальше произошло несколько событий, одновременных и разнонаправленных: Инспектора обхватили за талию и сильно рванули назад, окно распахнулось, и из тьмы в комнату глянуло что-то пламенно-яркое, лучистое, ослепительно-живое. Комната наполнилась нестерпимым по своей красоте звуком, источником которого было то, лучистое, за окном. Инспектор судорожно зажал уши рукавами. Старик, оттащив его к стене с неожиданной для своего тщедушия легкостью, закрыл окно и веско щелкнул шпингалетами (звук, свет, жизнь разом оборвались). Затем, без малейшего признака досады, помог незадачливому постояльцу подняться и, похлопывая его по спине, словно хотел вытряхнуть, как рыбью косточку, ложный страх, ласково произнес:

— Сегодня не открывайте.

И вышел, аккуратно притворив за собою дверь.

Свеча догорала. Грог остывал где-то в недосягаемой темноте. Воздух в комнате посвежел, стал терпким и смолистым. Пахло морем. Инспектор чувствовал, как в нарастающей темноте и качке с ним и его комнатой происходят странные метаморфозы. Чувство пространства обострилось. Время текло рывками, смывая с берегов бестолковые фигурки, которые собирались в нем порыбачить. Кровать зыбилась, шла упругими волнами, скручивалась сухим листом, распускалась подушками, как лепестками, вычурным пологом, валиками, витыми столбами, врастающими в соцветья щекастых амуров, которые, кутаясь в виноградные гроздья, держали на мушке не то Инспектора, не то деревянные тыковки на кроватной спинке. Потолок то падал, то взмывал, работая, как огромная мышца или насос, исходя лепниной, перекрестными балками, простой беленой шелухой; не попадая в стиль, поочередно вспыхивали: встроенные круглые светильники, люстра с хрустальными подвесками, слепая кишка люминесцентной лампы, белый грушевидный плафон, опоясанный розами. Зловеще блеснули и исчезли подвесные зеркала.

После долгих и безуспешных попыток надеть пижаму, оставленную под подушкой предусмотрительным хозяином, Инспектор лег не раздеваясь. Прежде чем уснуть, он вспомнил, что на новом месте принято загадывать желания, и загадал, чтобы море никуда не исчезло.

Ночью, в прорехах никому не интересных снов, Инспектор замечал, что броуновское движение действительности становится более сдержанным. Едва небо начало сереть, явился хозяин гостиницы — без стука, но со стаканом апельсинового сока в руках. Мохнатую робу он сменил на кумачовую рубашку и холщовые штаны. В разрезе рубашки обильно кудрявились седые волоски. Тщательно, по-праздничному выбритый подбородок блестел. На лоб наползал седой, разделенный на ровный пробор парик с лунным отливом, собранный на затылке в жесткую маленькую косичку, высокий и гладкий, как шлем велосипедиста.

— Кажись, устаканилось, — лучась добродушием, промурлыкал Чекушка. — Но береженого известно кто бережет. Свежевыжатый все-таки. — И поставил стакан на пол.

И действительно, круговорот веществ в комнате прекратился. Инспектор сел на кровати, пристально вглядываясь в нового знакомого.

— Что-нибудь не так? — спросил тот.

Инспектор смутился и с сомнением произнес:

— Вчера у вас не было усов.

— Вчера? Откуда вы знаете? — Чекушка нащупал усы и осторожно их подергал. — О! Настоящие. Вот так так! Хорошенькое дельце! Усы на ровном месте!

Инспектор промычал что-то очень вежливое и неразборчивое.

— Лапидарность и безответственность! — все больше распаляясь, причитал старик. — И так во всем! Безобразие! Что-нибудь еще, господин Инспектор? Вы не стесняйтесь, говорите.

— Да нет, вроде бы. — К цвету глаз, которые теперь были темно-карие, Инспектор решил не придираться.

— Надо же, — вздохнул Чекушка и вышел, задумчиво подкручивая льняной пышный ус.

Инспектор откинулся на подушки, блаженно улыбаясь: чувствовал он себя не в пример лучше. Голова была как новенькая, без единой мысли, и Инспектор, не терпевший пустоты, стал планировать день. Он взвешивал каждое слово, каждую мысль обводил жирным контуром, каким обрисовывают силуэты жертв на месте преступления, оставляя зазор между жизнью и смертью, смертью и следствием; он продумывал интонации, выражения лиц, взгляды-броски, взгляды-молнии, взгляды исподлобья; гримасы — страха и трепета, гордости и предубеждения; взмахи, кивки, пожимания плечами; он с паучьей кропотливостью продумывал каждую мизансцену — позы, жесты, модуляции, громкость, отбрасывание теней, бутылку с ржавой жидкостью, хруст накрахмаленной салфетки; он причесал, волосок к волоску, все причины и следствия, он уложил сюжет в две крупные косы на затылке. Где-то между актами Инспектор провалился в прохладный сумеречный сон.

Проснулся он от того, что часы на столике у кровати настойчиво показывали семь часов. Инспектор вскочил, сделал пару невразумительных махов и весьма условное приседание и, вспомнив о вчерашнем, как бы продолжая зарядку, пружинистой походкой подошел к окну. На стеклах пылали алые кубики солнца. Инспектор распахнул их, не раздумывая. Обгоняя свет, в комнату хлынули запахи — смолы, полыни, сухой и древней земли. Пространство на подступах к окну полнилось хвоей. Деревья стояли так тесно, что казалось, будто они не растут, а работают локтями, взбираясь друг другу на плечи. Инспектор и помыслить не мог, что бывает столько вечной зелени в одном месте. Он различил сосны, ели, туи, множество кипарисов, ежики пихт и пыльные ягоды можжевельника. Сосны были кряжистые, с трухлявой бородатой корой, в мурашках и мозолях смолы. Особо выделялись две высокие акации, изгои в этом клубке вечнозеленых терний: стоя плечом к плечу, они крючковатыми пальцами вылавливали из своей зеленой шевелюры птиц и рассматривали их на свет.

Насытившись садом, Инспектор заметил, что под деревьями разбросаны камни странной, скошенной формы — великое множество камней, зеленых от времени и хвойной тени. Недоумевая, он напряг зрение. И вдруг, среди мха и бурьяна, словно сложенный из плоского орнамента выпуклый образ, видимый только при смещенной, поломанной оптике, когда определенным образом скосишь глаза, отчетливо проступили кресты — один, другой, 
третий, обелиски, кованые оградки, цепи, пики, вензеля. Инспектор отпрянул, чувствуя легкую тошноту. Перед ним было кладбище.

Он поднял с пола стакан с соком и залпом его осушил. Снова подошел к окну и стоял неподвижно, пока не исчезла липкая тяжесть в затылке.

— Море с другой стороны, — неуверенно сказал Инспектор крестам и кипарисам.

В детстве, когда Инспектор капризничал за завтраком, его бабушка, набрав полную ложку густой горячей белизны, вкрадчиво приговаривала:

— Каша полезная. Ешь, или никогда не вырастешь.

И Инспектор покорно открывал рот — росту он был тогда небольшого. Впрочем, это к делу не относится.

Инспектор поднял стакан, но вспомнил, что уже его осушил. Стараясь не глядеть на кресты, он сосредоточил все свое внимание на кипарисах: тревожные густые ореолы, вихреобразная, бесконечная, бесконечно притягательная тьма. Закручиваясь по спирали, листва в бешеном ритме мчалась в черноту и жалила небо тонкими густыми язычками.

— Каша полезная, — заверил кого-то Инспектор и вышел из комнаты.

В холле гуляли бодрые сквозняки. Оглядевшись, Инспектор понял, что метаморфозы произошли не только с его номером: полы покрылись похожей на чешую синей плиткой; там, где ночью сгущалась пасмурная пустота, теперь красовалась массивная мраморная лестница без перил; над конторкой висел деревянный, похожий на улей ячеистый шкаф с ключом в каждом соте; напротив конторки, вжавшись в стену, стоял красный кожаный диван; за самой же конторкой никого не было.

Несмотря на молчаливый сумрак, Инспектор не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают. Его подозрения подтвердились, когда возле входной двери над пыльным полевым букетом из зонтов и тростей обнаружилось зеркало. На полочке под зеркалом лежали простой черный гребень с седыми волосами в редких зубьях и небольшое яблоко. Яблоко переливалось: играя румянцем, становилось вдруг несъедобного, матово-зеленого цвета. Инспектор переливался точно так же.

В зеркале отражался грузный, широкоплечий человек в плотном драповом пальто — котелок, трубка, — тут же он терял шляпу, солидность, высокий рост, становился мешковатым, как-то стаптывался и опрощался, трубка вытягивалась в толстую сигару, пальто сминалось, как бумага, в светлый плащ, стеклянный глаз смотрел робко, но проницательно, отражая отраженную в зеркале сутану на высоком, тощем, носатом господине в крылатке и клетчатой шапке о двух козырьках, весьма манерном, весьма яйцеголовом и чрезмерно усатом, в лаковых черных тесных туфлях, в шелковой желтой просторной пижаме, тучного, как бегемот, с лососево-влажными губами, в шляпке и шали, с седой маленькой гулькой и глазами призрачно-голубыми, как летнее небо в полдень, в стоптанных туфлях и домашнем халате, с легким, как мыльный пузырь, брюшком, с белесыми ресницами, гладко выбритого, курносого, безусо-усатого, со скрипкой, с раскладными часами, с недовязанным носком, с бокалом пива, из которого торчит белая орхидея, лет тридцати пяти, лет восьмидесяти.

У Инспектора закружилась голова. Нужно было что-то решать. На лестнице зацокали каблучками, не оставляя времени на раздумья. Инспектор закрыл глаза и выбрал первый попавшийся образ: глухой черный плащ, котелок, красный галстук. С лицом было сложнее, лицо требовало высокого мастерства и психологической глубины. Подумав секунду-другую, Инспектор схватил яблоко и выскочил за дверь.

В саду было солнечно. На дорожках голубыми полосами лежали тени. Породистый газон был тщательно причесан, гравий — разрисован бороздчатыми узорами. Похрустывая камешками, Инспектор бодро зашагал по концентрическим окружностям в сторону предполагаемого моря, оставляя за собой тупоносые, с нажимом на пятку следы. Строгая геометрия читалась во всем, начиная с живой изгороди и заканчивая квелыми кустами шиповника вдоль гостиничной стены. Над бордюром из самшита торчали кусты, стриженные под птиц и рыб, быстроходные парусники, мужские и женские фигурки. Ускорив шаг, инспектор беспечно нырнул в арку из грабов, которая оказалась входом в лабиринт. Здесь в тенистых нишах стояли заманчивые, прохладно-голубые скамейки, а в отдельных тисовых кабинетах можно было жить. Подул ветер, и зеленая листва побелела, словно покрылась инеем. Где-то между стен переговаривались птицы; в одном из искусно остриженных залов мурлыкал бледно-зеленый фонтан; перекрикивая птиц и воду, отрывисто щелкали садовые ножницы. Месторасположение последних определить было не так-то просто: в какую бы сторону ни шел Инспектор, они неизменно оказывались у него за спиной. Дважды в можжевельнике мелькало что-то ярко-лиловое, и Инспектор безропотно шел за ним следом. Увидев на одной из скамеек тощую белку, которую издали можно было принять за рыжую крысу, Инспектор понял, что заблудился. Он ускорил шаг, а потом и вовсе побежал.

Инспектор взмок и совсем было отчаялся, когда за одним из поворотов налетел на хозяина гостиницы с секатором в белых рисовых руках.

— Господин Инспектор? — спросил тот, подавшись вперед, точно принюхиваясь. Усы исчезли. — Господин Инспектор! Как спалось? Гуляете? 
А я, видите, садовничаю. — Тут он прищелкнул для пущей убедительности секатором. — Садовник в рабочей командировке, транжирит мои денежки на тюльпаны с ирисами. Вы любите тюльпаны? Нет? А жаль. Но все равно, вид у вас цветущий! Рад, что вы определились с формой. Простенько и со вкусом. (Инспектор сглотнул и нервно поправил галстук.) И что не пошли проторенной дорожкой.

— Я заблудился, — признался Инспектор.

— Отнюдь. Вы на верном пути.

— Вы уверены?

— А то!

Чекушка совсем развеселился.

— Нашли тело? — громким шепотом спросил он.

— Нет еще, — промычал Инспектор.

— Ну и черт с ним. Как говорится, главное — преступник, все остальное приложится, — заговорщицки подмигнул старик.

— Мне бы хотелось допросить свидетелей.

— О, разумеется! Профессор подкрепляется в кафешке у моря, студент дрыхнет, а мадам отсиживается у себя в номере. С кого начнете?

Инспектор, не раздумывая, выбрал профессора — не столько из любви к наукам, сколько за близость к морю.

— Прекрасный выбор! Профессор Прут — мастодонт физ.-мат. наук, ископаемое на эластичных подтяжках. Этакий не от мира сего мозгляк. Довольно наивен. Абсолютно слеп. Нищ, как церковная мышь. Носит толстенные очки в черепаховой оправе. Разговаривает сам с собой, часто на повышенных тонах.

Инспектор достал из внутреннего кармана ручку, но она оказалась карандашом. Затем опасливо вытащил блокнот, который, против ожиданий, оказался блокнотом.

— Что еще? Подвержен насморкам, боится сквозняков, но слишком рассеян, чтобы их осознанно избегать. Служил в армии, всем плоскостопиям вопреки. Носит во внутреннем кармане пиджака аспирин и валидол. В иные дни попахивает валерьянкой. Пишет статьи по теории функций комплексного переменного, но не справится с элементарным пододеяльником. В быту неприхотлив, держит в пыльном посудном шкафу одну тарелку, одну вилку, одну ложку, тупой фруктовый нож и мамину фарфоровую чашку с позолоченным щербатым ободком, которую не моет из сентиментальных соображений. Не дурак покушать, но вряд ли отличит куропатку от утки, а утку от улитки. Неуклюж, рассеян до неряшливости. Неизменно обжигается супом и чаем. Тосты любит поджаренные с одной стороны. Мороженое — фисташковое. Знак зодиака — рыбы. Масло мажет толстыми лопастями и слизывает его, как маленький. Выковыривает сало из колбасы и подкармливает им наглых бездомных котов. Охотно пьет молоко. Душ принимает бессистемно, но тщательно. Зубы мудрости так и не выросли. Имеет один безнадежно старомодный костюм для выхода в свет и один костюм на все остальные случаи. К спиртному не приучен и пьянеет даже от запаха сухого белого вина. На торжественных сборищах выкидывает коленца: пролил шампанское на платье ректорской жены — редкостной грымзы — трижды за вечер, наступил ей же на ногу — четырежды. Может, если постарается, произнести вполне связную речь или тост, но чаще мирно посапывает где-нибудь под пальмой, в укромном уголке. Вообще, перед женщинами пасует и выглядит откровенным идиотом. Холост и скорее всего девственник. Студенты его обожают, коллеги над ним подсмеиваются. Одним словом — гений, — резюмировал Чекушка.

Инспектор лихорадочно записывал. Старик хлопнул его по плечу так, что окончание гения преступно просочилось на нижнюю клетку.

— И знаете что? Я его подозреваю. Так-то… Поболтал бы с вами еще, да некогда. Кипарисы не ждут. Еще увидимся, — сказал Чекушка и нырнул в простенок между кипарисами, задумчиво пощелкивая секатором.

Не успел Инспектор заново заблудиться в зеленых изгородях и собственных мыслях, как перед ним вновь вырос хозяин гостиницы.

— Я вот что вспомнил, господин Инспектор, — начал он, тяжело дыша и отсвечивая лысиной. — Книга для регистраций нашлась. Давайте-ка я вас запишу?

Только этого не хватало! Инспектор сбивчиво забубнил про служебный долг, про время, которое не терпит, и в результате отделался тем, что Чекушка вцепился в него свободной рукой и потащил за собою, приговаривая: “Я вас выведу к морю, на чистую воду”. Инспектор покорился судьбе в надежде на ее чувство юмора.

Пройдя по узкому коридору из усыпанного сизыми ягодами можжевельника, они вынырнули на светлый бобрик лужайки, миновали фонтан, низкую арку, свернули направо, уперлись в тупик, свернули налево и вновь углубились в мир стриженых головоломок. Чекушка шел не оглядываясь. Отвыкший от быстрой ходьбы Инспектор часто терялся в каком-нибудь кармане хвои. В одном из сквозных кабинетов им повстречалась девочка, которая, сидя на стриженой тумбе, ела вишни из бумажного фунтика. 
И снова шли безлюдные зеленые пространства, шары, усеченные конусы, параболоиды, бутылки Клейна и ленты Мёбиуса, парящие над бордюром, посыпанные гравием, и вдруг все это разом оборвалось, и Инспектора вытолкнули в шум и гам моря.

Было всего две вещи в мире, которые могли взволновать Инспектора: ночные поезда и море, в любое время суток. В детстве близость моря приводила его в исступленный восторг: объятый синей эйфорией волн, он бежал к воде, и никакая сила не могла его удержать. Поэтому, отправляя на пляж, на него еще дома надевали оранжевый спасательный жилет и надувную черепаху. Впрочем, это к делу не относится.

Стоило только Инспектору ступить на горячую гальку, словно граница звука проходила по линии пляжа, как он оказался в плотном клубке хлопков, и протяжных гиканий, и тех свистящих, тугих барабанных ударов, которые означают предбанник моря, полосу песка или гладких камней, с людьми или чайками.

Кафе оказалось зданием апельсинового цвета с черными дольками окон и черной черепичной крышей. Хлопали полосатые зонты, хлопали занавески. Солнце круглой красной каплей повисло над пенной морской синевой. Инспектор шел, ладонью касаясь теплой шершавой стены. Терраса со столиками и черными седоками на белых стульях сильно вдавалась в море. Воздух был влажен от мелких щекотных брызг. За крайним столиком, в опасной близости от хитрых волн, сидел пожилой господин, в котором Инспектор безошибочно опознал профессора Прута. Инспектор миновал двух вязких толстух с красными прелыми лицами, похожих в своих черных купальниках на огромные оливки, и уселся за соседним столиком. Оливки потягивали мартини. Профессор млел над омлетом.

Инспектор пролистал меню, посмотрел, как толпа одинаково загорелых, в одинаковых черных плавках детей по свистку вбегает в море, заказал все имеющиеся на кухне разновидности чая и кофе, на удивленное восклицание официантки: “Как, все вместе?” — вежливо ответил: “И стаканчик воды, пожалуйста”, — и стал украдкой поглядывать на профессора. Длинное, необычайно гладкое лицо, с носом, сведенным на нет, с подбородком, каких не бывает на свете, словно студенты, полируя пытливыми взглядами этот нос и этот подбородок, ничего не оставили их владельцу. Печальное лицо. Лицо, растащенное на сувениры. (“А вот этот преподавал у нас матан”.) Лицо в берете. Лицо, увенчанное плоским клетчатым пирожком. Желудь в шапочке. Кудрявая седина — пружинки и свиные хвостики — над ушами. Сеточка морщин и сосудов. Голубоватые круги под глазами. Девственно-розовые ноздри. Доверчивое, как у домашнего ослика, выражение лица. Губы маленькие и наивные. Уютные уши. Пушистые ресницы. Глаза — тихая зелень утиных прудов в черепаховой оправе, которую он время от времени протирает комочком клетчатого носового платка.

Расставив чашки по цвету, Инспектор делал аккуратный глоток, смакуя, болтал жидкость во рту и, проглотив, чутко вслушивался в музыку вкусовых ощущений. Перепробовав все, Инспектор пришел к выводу, что всем видам кофе и чая предпочитает простую проточную воду.

Профессор тем временем тоже приступил к трапезе: встряхнув, расправил на коленях хрустящую салфетку, разложил столовые приборы на равном удалении от тарелки, крутанул кофейную чашку, любовно звякнул ложечкой, блеснул солонкой и веско ввинтил ее в скатерть, а перечницей подпер непослушные страницы книги. Отыграв увертюру, он замер перед невидимым оркестром; по его лицу блуждали белые блики, словно он держал солнце за щеками. В тот самый момент, когда профессор, изящно взмахнув вилкой и ножом, устремил их вниз, на лунную поверхность омлета, готовый переплавить в музыку микрокосм еды, высокая безумная волна ударилась о парапет, перескочила через него и окатила столик, профессора, микрокосм шипящей белой пеной. Подскочила официантка, но профессор, удивленно хлюпая мокрыми ботинками, от помощи отказался.

Инспектор выждал пару минут и, когда Прут как ни в чем не бывало принялся за еду, подошел к его столику; вежливо прокашлявшись, с вкрадчивым скрежетом потащил на себя мокрый стул.

— Не возражаете?

— Прошу вас, — не поднимая глаз, сказал профессор и мягким байковым движением перевернул страницу.

Слепая вилка ткнулась в солонку, стакан Инспектора, вафельный узор бумажной салфетки и победно подняла принесенный ветром чужой счет. Инспектор вздохнул: слепой мышонок — спрашивать его о трупе?

— Профессор, мне очень неловко отрывать вас от чтения…

— Платон, — сказал профессор.

— Что, простите?

— Это Платон, диалоги.

— Профессор, я должен задать вам несколько вопросов. Обычные формальности, но без них не обойтись. Профессор?

Прут поднял на Инспектора туманный, рассеянно-серый взгляд.

— Произошло убийство, — атаковал Инспектор.

— Да-да, что-то припоминаю, — протянул Прут и снова уткнулся в книгу.

— Профессор, мне нужно все ваше внимание. Сосредоточьтесь, пожалуйста, это очень важно.

— Да-да. Я весь внимание, — не отрываясь от чтения, заверил тот.

Инспектор вздохнул, взял книгу за корешок и аккуратно ее захлопнул. Профессор, возмущенный, но заинтригованный, неохотно снял очки и потер переносицу. Глаза его потемнели, и на Инспектора уставился камышовый, безыскусный, невиннейший взгляд.

— Еще раз, профессор: произошло убийство, — с деликатным нажимом начал Инспектор.

— Да?

— В связи с этим я должен просить вас подробно описать все, что происходило первого утром, с семи до восьми тридцати.

— Первого? — Вид у профессора был озадаченный. — Это довольно сложный вопрос…

— И все же… Постарайтесь вспомнить…

— Ну что ж, попробую. — Прут задумчиво почесал нос. — Но ни за что не ручаюсь… Это вам не эмпирические данные… Могу предположить, что читал в постели, потом вышел прогуляться.

— В котором часу это было?

— Как обычно, около восьми.

— Хорошо, и где вы гуляли?

— Вдоль обрыва. В сторону маяка.

— Так, на маяк, — подбадривающе кивнул Инспектор. — Может быть, вы встретили кого-нибудь, пока гуляли?

— Нет, не думаю. Там никто, кроме меня, не ходит.

— А в гостинице? В холле? На лестнице? В гостиничном саду?

— Нет, нет…

— А вернулись вы?..

— Вернулся в начале десятого, взял Платона и отправился в кафе.

— И никого не встретили по пути?

— Нет.

— Хорошо. — Инспектор вздохнул. — Тогда, возможно, вы слышали или видели что-нибудь необычное? Звуки, шорохи, тени? Что-нибудь, что вас удивило?

— Нет, ничего удивительного. Правда… — Глаза Прута радостно полыхнули.

— Продолжайте! — Инспектор подался вперед и даже слегка развел рукава, словно голкипер в ожидании мяча.

— Небо было удивительно синего цвета! — Прут радостно прищурился и положил в рот аккуратно отрезанный треугольник омлета с лунным кратером по центру. — Знаете, божественный ультрамарин, цвет прустовских груш, точнее, груш принцессы Люксембургской.

— И это все? — Инспектор сник.

Скатерть вздыбилась. Синие тени побежали по белому полотну. Солнечный глаз в стакане с водой испуганно замигал.

— Да, — застенчиво улыбнулся профессор. Вид у него был такой, словно он только что на пальцах объяснил триангуляцию Делоне.

Неторопливо дожевав, Прут промокнул салфеткой влажно-розовые губы. Инспектор глотнул воды и постарался успокоиться.

— Хорошо, хорошо. Тогда вот что: попытайтесь вспомнить, когда вы в последний раз видели жертву.

— Вечером, в кафе, — с неожиданной готовностью выпалил Прут. — 
Я читал Платона.

— И ничего странного вы…

— Не заметил.

— Так. Отлично. А что насчет других жильцов? Что-нибудь странное в их поведении?

— Нет, все вели себя как обычно.

— А как обычно?

Глаза профессора округлились, беспомощно забродили по скатерти.

— Ну, как…

— Да, как? — не без злорадства повторил Инспектор, потом, посерьезнев, отчеканил: — Профессор Прут, опишите, пожалуйста, других обитателей вашей гостиницы. Как их зовут? Сколько там женщин и сколько мужчин? Или просто сколько их?

Профессор обескураженно молчал.

— Ну? Соседей-то вы должны знать? Хорошо, подсказка: их четверо, включая вас и меня. Меня можно не описывать. Остаются двое. Кого-нибудь одного, по выбору. Любого. Профессор… Как называется ваша гостиница?

Прут развел руками и беспомощно улыбнулся.

— Хотите добавить что-нибудь к сказанному? — безнадежно спросил Инспектор, вставая. — Нет? Тогда последнее. Я вынужден попросить у вас эту книгу как вещественное доказательство.

— Платона? — удивился профессор.

— Да.

— Ну что ж… Если это необходимо…

Инспектор не без трепета принял протянутый томик и осторожно положил его в прозрачный пакет.

— Благодарю. Приятного аппетита.

Инспектора кольнула из ниоткуда пришедшая уверенность, что все это — море, чайки, полосатые зонты — его не касается. А профессор глотнул из чашки и впервые в жизни заметил, что кофе остыл.

— Как успехи? Нашли тело? Зарегистрироваться не хотите? — накинулся Чекушка на вошедшего в холл Инспектора.

Инспектор мотнул головой, решив для себя, что расплывчатая неопределенность — единственное его спасение.

Приспустив узкие, похожие на летучую мышь очки с мутно-синими стеклами, которые придавали ему беспечный, слегка авантюрный вид, старик склонился над толстым фолиантом в черном кожаном переплете. Он деловито листал страницы, что-то сверяя, кивал, грыз покореженный колпачок ручки, делал записи, как прилежный школьник, старательно высунув кончик языка, в промежутках между словами бросая быстрые борзые взгляды на Инспектора.

— Что так долго? Опять заблудились?

— Нет. — Инспектор не хотел признаваться, что искал шелковицу. Искал, но не нашел — шелковица осталась в мире детства. Впрочем, это к делу не относится.

— Господин Инспектор, перекусить не желаете? У повара сегодня выходной, но мы что-нибудь придумаем. Нет? Вы так совсем себя изведете. Без еды, без сна, без свидетелей… Даже без тела. Вот скажите, когда вы в последний раз брали отпуск?

Инспектор пожал плечами: отпуска он не брал еще никогда.

— Мне обещали каникулы, как только покончу со всем этим, — оправдываясь, сказал он.

— И не наскучило вам жить в поисках утраченного тела?

Инспектору наскучило, но он благоразумно промолчал. Молчание становилось его изюминкой, вроде скрипки или седых висков.

— К кому теперь? Студент проснулся и, судя по водопадному шуму в ванной, принимает душ.

— Вы говорили о даме… — конфузливо протянул Инспектор, полируя взглядом носки своих ботинок.

— Прекрасная дама, — ухмыльнулся Чекушка. В глазах его вспыхнул гаденький огонек. — Не хотите к студенту? Что, профессор вас порядком поизмотал? Ну, не хотите — и правильно. Как говорится, студент от профессора недалеко падает.

Инспектор вымученно улыбнулся. Сомнительные каламбуры престарелого пересмешника его тоже порядком поизмотали. А пересмешник уже вовсю разливался по ту сторону конторки:

— Дамы прекрасны, особенно те, что бывают в наших краях. А уж если они загадочны, в меру фатальны и путешествуют инкогнито, то… о-ля-ля, как сказал бы Артюр Рембо! — Он игриво подмигнул Инспектору и прищелкнул языком. — Незнакомка ваша столь загадочна и столь фатальна, что не знаю даже, с чего начать. Итак, зовут ее Вера Вертинская, что само по себе наводит на размышления. Не родственница, — выдержав драматическую паузу, зачем-то добавил он. — Этакая, знаете ли, ретродама в мехах, с целым выводком пернатых шляп, живых и страшных, как гнезда стервятника. Одежа тоже — тот еще паноптикум, одна соболиная шкурка чего стоит! Из тех мамзелей, что как птицы марабу, которые чем старше, тем пестрее. Холодные голубые очи. Губы сердечком, брови ниточкой, торчащие уши тщательно скрыты курчавыми смоляными локонами. Километровые швартовы бус. Одним словом, винтаж на винтаже сидит и винтажем погоняет. Гордячка и недотрога. Прибыла сюда со своим собственным ручным слугой-китайчонком, который в ту же ночь сбежал, прихватив хозяйкину диадему с фальшивыми рубинами. Меланхолична, обманчиво беспомощна, без малейшего намека на грудь. Бедра узкие, мальчишеские. Скулы и ключицы выпирают. Подбородок круглый и безвольный. Несмотря на это, обладает замечательным рассыпчатым смехом. Румяна и прожорлива от природы, но держит себя в черном теле. Впрочем, хватает ее ненадолго: то она драпирует свои тощие мощи в глухие черные чехлы, а то вдруг нацепит блестки и бахрому, с вырезом на спине глубины такой головокружительной, что еще чуть-чуть — и он перестанет быть вырезом. Эх, что ни говори, женщина умопомрачительная, с ума сводящая… — Чекушка мечтательно вздохнул. — Природную жизнерадостность запудривает декадансом. В детстве была толстухой, с удовольствием грызла вафли и зефир, а к пятнадцати годам вдруг вытянулась в жердеобразное квелое чучелко с журавлиными коленями. Отчаянно молодится. Возраст держит под строжайшим секретом, который, разумеется, ни для кого не секрет. Училась на бухгалтера, снималась в кино, была замужем — все неудачно. Исповедует мораль разумного эгоизма. Прекрасная, слабая, апатичная. Часами валяется на козетке с трехметровым мундштуком в зубах и крутит скрипяще-посвистывающие, проникновенные романсы, мерцая сквозь дым грушевидной слезой. Повернута на своем серафическом страдании. Бредит суицидом, но приключись с ней что-нибудь действительно чреватое смертью — побежит к жизни по чужим головам. Умом не блещет, но умеет так блеснуть глазами, что по спине мурашки забегают. Падает в обморок от ничтожной царапины, но однажды в саду прикончила серебристой парчовой туфелькой кузнечика и колотила по нему, пока не смешала с землей. Пьет горькую. В остальное время курит и спит. Бутылки с дешевым коньяком прячет в платяном шкафу, между чулками и лифчиками, и потом долго не может отыскать, подозревая горничную. В последнее время совсем потеряла стыд: комната забита пустой тарой. В мужчинах ценит галантное скотство. Мнит себя страстной и смертельно больной. Этакая малахольная меланхолия. Печаль и ненависть, Инспектор, печаль и ненависть!

— Я думаю, для начала достаточно, — робко прервал его Инспектор.

Что ни говори, а печаль и ненависть лучше черной желчи и всеобъемлющего раздражения. Инспектор знал: печаль и ненависть рождают музыку, а раздражение рождает скрежет и прозу Эльфриды Елинек.

— Будьте осторожны, господин Инспектор! Там много позы, но когда она закатывает свои инфернальные очи, я чувствую себя постояльцем глухой заброшенной таверны где-нибудь на краю ойкумены, разбуженного тем, что кто-то поворачивает дверную ручку в его спальню. — Он лег животом на стойку и страшным шепотом продолжал: — И знаете что? Я ее подозреваю.

Инспектор рассеянно кивнул, разглядывая мраморную, белую в рыжих прожилках ступеньку лестницы.

— Заметили, да? — сказал Чекушка, проследив за его взглядом. — Конечно, мрамор — это перехлест, да еще и без перил, без ковровой дорожки… Но до этого вообще была стремянка. А вы говорите усы…

Поз действительно было предостаточно. Пока томный, с бархатной хрипотцой голос вымолвил “кто там?”, прошла добрая четверть часа. И целая пропасть разверзлась между торопливой отповедью Инспектора и приглушенным “хорошо, входите”. Инспектор зашел — и задохнулся.

В комнате царила рыжая разруха. Вокруг в сизых туманах сигаретного дыма клокотали торфяные болота кресел, козеток, пуфов и ваз, небрежно брошенной одежды. В углу гладким пышным раструбом цвел граммофон. Игла замерла посредине черной блестящей пластинки, словно завязла в мазуте. На столике чадила жженой умброй лампа под абажуром. Инспектор закашлялся красно-коричневым дымом. Его обступила сепия.

На фоне высокого окна застыла гибкая, похожая на виньетку фигура. Она медленно, картинно запрокинула голову, словно собираясь осушить узкий длинный бокал с шипучей жидкостью, поднесла к губам сигарету на невероятно длинном мундштуке, вторую руку слегка отведя в сторону, и снова застыла. Простояв достаточно, чтобы Инспектор успел насладиться ее филигранным профилем, дама скользнула вправо, зеркально отобразив предыдущую позу. Но стоило Инспектору приступить к расспросам, как от ее медовой флегматичности не осталось и следа.

— Госпожа Вертинская, — прокашлявшись дымом, начал Инспектор.

Почему у этих дамочек всегда такие звучные, кислые и остролистые, как названия водорослей, имена? Белла Белецкая, Вера Карами, Присцилла Дин… Присцилла привозная, но самая йодистая. Морские малахитовые разносолы. Вымолвить — словно шпинатом объесться. Инспектор маринадам предпочитал сладости. В детстве бабушка, возвратившись с рынка, вместе со скучными курами приносила петушков на палочке, таких радужных и хрупких, что… Впрочем, это к делу не относится.

— Я ничего не знаю, — не дожидаясь вопроса, фыркнула дама.

— В гостинице произошло убийство.

— Выпьете чего-нибудь? — Вертинская плеснула ржавой жидкости в пузатый бокал и, прихлебывая, прошлась вдоль кремовой в белую полоску стены.

— Произошло убийство, — терпеливо повторил Инспектор.

— Все мы умрем.

— Да, но не все насильственной смертью.

— Смерть — это избавление от мирской тщеты и суеты.

Инспектор почувствовал, что кротость монастырского послушника покидает его.

— Не все разделяют вашу точку зрения, — парировал он.

— Вот как? — Тонкие ноздри выпустили две густые, безразличные струйки дыма.

— Где вы были первого утром с семи до восьми тридцати?!

— Ах, какая разница? Я не запоминаю таких мелочей.

— В каких вы были отношениях с жертвой? — понесся под горку вконец раздраженный Инспектор.

— Не понимаю, о чем вы.

Вертинская кружила по комнате, увиливая от ответов, заполняя пространство эффектным сочетанием пауз и поз; присаживалась на самый краешек кресел и пуфов, вскидывая бровь, вскидывая ножку, вскидывая фразу. Инспектор терял бдительность. Было коричнево. Пахло корицей.

— Вы были близки?

— Да как вы смеете!

— В день убийства вас видели вместе.

— Чушь.

Инспектор чувствовал себя дальним родственником, которым заткнули дырку в свадебной фотографии. Всем вокруг было весело, все вокруг его презирали. Вертинская вальсировала довольно долго, прежде чем Инспектору удалось рассмотреть ее. Смуглое длинное лицо. Веки с черной выпушкой. Миндалины глаз, густо подведенные жирным, влажным, нестираемым черным цветом. Тени цвета жженого мандарина, помада вишневая до черноты. Лицо, вписанное в треугольник: глаза и губы. На ней было длинное платье из бежевого жоржета с белой бисерной бахромой. Обнаженная, с медным загаром спина внушала смутное беспокойство. Туфли-лодочки, каблуки-рюмочки, щиколотки ручной работы. Эффектная стрижка с воронеными волнами вьющихся волос. Острые черные коготки. Мотки мелкого жемчуга на тонкой шее, длинные и непослушные, как веревки качелей. Сухой и приторный аромат духов — запах сепии.

— Итак, — Инспектор отогнал терпкий дурман, — где вы были с восьми… с семи до восьми тридцати?

— Ох, вы снова за свое. Ну так и быть: я была в своем номере, смотрела, как этот мерзкий старик, хозяин гостиницы, подрезает куст в саду. Он это делает чуть ли не каждый день.

— Что за куст?

— Ну, не куст. Растение на длинных стеблях, с соцветьями в виде зонтиков. Знаете, такие белые мелкие цветочки. Запах очень приятный, морковный.

Инспектор не знал, но подробно записал в блокнот. Граммофон, как огромный цветок, вперил в него свою блестящую хищную чашечку. Инспектор поежился, но взгляд проигнорировал.

— Что-нибудь еще?

— Нет.

— Когда вы в последний раз видели жертву?

— Вечером ваша так называемая жертва приходила ко мне в комнату, и мы недолго беседовали.

— О чем беседовали, вы, разумеется, не помните?

— Я же сказала, что не запоминаю таких мелочей. — Дама в изнеможении плюхнулась на козетку.

Инспектор подошел к окну, пытаясь разглядеть пресловутый белый куст. В рассеянности выпустив блокнот, он нагнулся — и оторопел. Под кроватью, в перине пыли, уютно лежал маленький аккуратный смит-вессон.

— Я вынужден изъять это у вас, — подойдя к козетке, сказал он.

— Что изъять?

— Вот это. — И Инспектор указал на столик с шеренгой граненого стекла, на самом краю которого сиротливо тулились глиняный горшочек и деревянная ложка.

— Берите, — брезгливо скривилась Вертинская. — Я эти вещи впервые вижу.

Инспектор покинул коричную комнату взмокший и осунувшийся. У самой двери, чудом не выронив пакет с хрупким вещдоком, он налетел на Чекушку, который мыл пол и, дребезжа и подчеркнуто картавя, напевал про креольчиков, колокольчики и Антильские острова. Увидев Инспектора, он тут же, словно старая пластинка, перескочил на девочек-шалуний и “голубые пижамба”. В коридоре действительно царили благотворные сумерки, состоящие как бы из отдельных синих пузырей, в которых ворочался этот неугомонный человечек, шуруя по ним, как по бильярдным шарам, квакающим от влаги кием швабры.

— Нашли тело? Не хотите записаться? — пропел он. — А я вот решил прибраться. Горничная заболела. Идете к студенту? Постойте-ка, я вам сейчас мигом набросаю его поясной портрет. — Облокотился на швабру, вытер воображаемый пот со лба. — Петя Скавррутин. Пишется с двумя “р”. Но это, впрочем, по словам Пети. А Петя грассирует и часто врет. Мальчишка он с закидонами. Не глуп, но ленив. Бойкий на язык, но мелет им впустую. Отнюдь не мозгляк в каноническом смысле этого слова, учится через пень-колоду, умеет вовремя и по делу подсуетиться. На лекциях вечно переспрашивает и уточняет, хотя конспект сроду не вел, — верное средство втереться в доверие седеньким, не от мира сего преподавателям. Не брезглив. Ничего не знает, но схватывает на лету. Ироничен во всем, что не касается его драгоценной особы. Играет в анфан-террибля, вообще всячески культивирует в себе инфантильность. Лицо простоватое, плебейское, духовностью не испорченное, но наивное, что подкупает. Ничего и никогда не доводит до конца. Дам берет шармом и напором. Разыгрывает эстета, с видом скучающим и искушенным. Ведет, как устрица, прикрепленный образ жизни. Единственный незыблемый авторитет для него — мать, довольно деспотичная крабиха, которая до сих пор собирает ему портфель и целует на ночь. И знаете что? Я его подозреваю.

— У нее под кроватью смит-вессон, — выпалил долго молчавший Инспектор.

— У Вертинской? Думаете, это то, что вы искали?

— Не знаю. Револьвер — это как-то чересчур театрально, что ли… 
Да и не очень эстетично.

— Ну, тут я, сами понимаете, ничем помочь не могу.

— Да, но все-таки… Что вы мне посоветуете?

— Избегайте оживленных разговоров.

Чекушка склонился над ведром и, полоща тряпку, зашелся надрывным: “Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. Ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль”.

Студент полыхал пальмами и лиловыми утесами со слабым дымком на рукавах и в этом наряде напоминал толстую, покрытую лаком матрешку. Его бесили убогий номер, скверная кухня, мутное море, но больше всех досталось Гегелю.

— Вот смотрите. У меня двадцать шестого пересдача, и я должен за этот изуверский срок постичь все тайны бытия. К примеру, тот же Гегель. У него не было даже любимого блюда, человек всякое кушанье называл просто едой. То есть вдумайтесь: моя футболка с пальмами для него просто одежда. Но как тогда я должен буду понять, что этот чудик описывает в своих многотомных талмудах? Как я узнаю, что он имеет в виду? Он говорит “одежда” и подразумевает свой швабский котелок, а я читаю и подразумеваю свою футболку. А между тем восемь тетрадных страниц убористого бубнежа. И все это учи. Вообще, меня умиляют эти высоколобые сычи с головой-одуванчиком, которые свои частные фобии навязывают моей бесконечной вселенной. — Вид у студента был гордый и торжествующий.

— Вы бы почитали его для начала. Вы передергиваете, — робко вступился за высоколобого сыча Инспектор.

— Зачем? Что он мне может предложить? Еду? К тому же я и шпоры уже заготовил. Просто у меня обостренное чувство справедливости.

— Похвальное обострение. Не хотелось бы возвращать вас к грубой действительности, но, однако ж, у нас труп.

— У вас труп, — поправил начинающий философ.

— Хорошо, у меня. Впрочем, и у меня тоже…

— Вы хотели бы знать, что я делал с восьми до одиннадцати?

— Что вы! Всего лишь с семи до восьми тридцати.

— Утра или вечера?

— Не увиливайте.

— O’кей. Тем более что в обоих случаях я спал и принимал душ, только в разном порядке. Но вам, само собой, нужно предъявить свидетелей?

— Само собой. А они у вас есть?

— Их нет у меня, к сожалению... Я одинок и заброшен.

— И обречен на свободу, — недобро хмыкнул Инспектор.

Записывая показания, Инспектор кружил по комнате. Он как бы невзначай уронил блокнот и, нагнувшись, некоторое время разглядывал лежащий под кроватью разделочный нож. Потом подошел к окну, наполовину залитому зыбкой морской синью. Облупленный подоконник хранил следы анахоретских студенческих трапез: пустой пакет из-под чипсов, шеренга пивных банок, тарелка с многократными, разной свежести следами кетчупа. Инспектора в этой сокровищнице заинтересовало блюдце с вялым бледно-зеленым жмыхом, похожим на остатки неоднократно завариваемой травы.

— Я возьму это у вас, — сказал он, аккуратно пересыпая жмых в прозрачный пакет.

— Это не мое.

— Разумеется, — деловито кивнул Инспектор, направляясь к двери. — Когда пересдача?

— Двадцать шестого, я же сказал.

— Что ж, ни пуха ни пера.

— К черту.

С этим напутствием Инспектор и направился в свой номер.

Проснулся он от вкрадчивого стука в окно. Светало.

Вернувшись в номер накануне, Инспектор запер дверь на ключ и засел за рапорт. Многое оставалось неясным. Строгая и сухая карта действительности разъезжалась, дробясь на геометрические примитивы, мощные, насыщенные, ничего не говорящие объемы на плоскости, неузнаваемые, как черты лица на картинах кубистов. Лицо преступника ничем не отличалось от всех прочих лиц. Вещественные доказательства поблескивали в плотных прозрачных пакетах веско, но неубедительно. Около десяти откуда-то снизу полилось “Beyond the sea”. Отбивая такт вместе с Бобби Дарином, Инспектор продолжал писать. На предпоследней странице он не выдержал и сбегал на второй этаж, в номер профессора, где, заглянув под кровать, обнаружил удавку.

Необычайно гордый собой, Инспектор на цыпочках вернулся в свой номер. Все нити, все россыпи петита были теперь в его распоряжении, на кончике шариковой ручки с корявым колпачком. Насчет тела не было уже никаких сомнений. Работая над вдумчивой концовкой, Инспектор начал клевать носом и вскоре уснул. Во сне он видел синие блики и лазурные всполохи, в которых безошибочно признал море и пообещал его себе в самом скором времени. Впрочем, это к делу не относится.

Как было сказано выше, из лазурного рая Инспектора выдернул вкрадчивый стук. Инспектор встал и, пошатываясь от усталости, подошел к окну. Когда он, не задумываясь, открыл его, на подоконник лег увесистый фолиант в черной кожаной обложке, за ним показались стакан с водой, зонт, о котором Инспектор не вспоминал с момента прибытия, и, наконец, медленно, словно тяжелый блестящий кит, всплыла на поверхность белая физиономия Чекушки и человеческим голосом попросила помочь ей забраться внутрь. Инспектор снял с подоконника дары и втащил кряхтящего волхва в комнату. На нем была белая с жабо и мохнатыми пуговицами блуза и белые свободные панталоны. Лицо в белом гриме, на правой щеке — грубый муляж слезы.

— Вот что, господин Инспектор, — оседлав высокий табурет, сказал гость. — Простите, что без приглашения, в столь ранний час…

— Пустяки. Я все равно не спал, — вежливо соврал Инспектор.

— Бессонница?

— Не то чтобы… Просто голова болит…

— А-а, ну это пустяки. Как говорится, до правки заживет. А я вот что хотел… Прежде всего: нашли тело?

— Почти.

— Все работаете, бедняжка! Без еды, без воздуха, один как перст в тесном кольце кипарисов… Ну ничего! Выше нос, старина, скоро сказочке конец!

— Да, я дописываю рапорт.

— Можно взглянуть?

Инспектор протянул ему стопку листов и застенчиво присел на краешек кровати. Пробежавшись по мелким сбивчивым каракулям, Чекушка расхохотался и радостно хлопнул себя по коленкам:

— Точно! Так все и было! Только одно незначительное замечание: тут в конце неправильно указано название гостиницы. Вас, очевидно, сбила с толку наша небезупречная неоновая вывеска. Не “Цикада”, а... Можно, я исправлю?

Инспектор кивнул.

— И последняя просьба. — Старик сунул ему на колени принесенный фолиант, раскрыв его на чистой странице.

Инспектор вздохнул, помусолил во рту ручку и, вспомнив студента-философа, вывел фамилию с вензелем, твердую и черную, как кованый козырек.

— Вот и славно! — едва не приплясывая, задребезжал Чекушка.

— Я вас тоже хотел спросить, — нерешительно произнес Инспектор. — Скажите… Почему произошло убийство? Отчего одни люди убивают других?

— О, это элементарно, как пуш си, поп ди.

— В смысле?

— Это происходит оттого же, отчего цветут сады и муравей норовит забраться вам в пах, — по природной склонности.

— Что мне следует делать? — обращаясь скорее к самому себе, спросил Инспектор.

Чекушка, взгромоздившись на подоконник, весело пропел:

— Отдыхайте. Пейте водичку. И окошко не забудьте закрыть.

Инспектор послушно запер за гостем окно и, сев на кровати, занес ручку над предпоследним абзацем. Имеет ли он право? Можно ли экстраполировать, не погрешив против истины? Истина в первом приближении? Ручка дрогнула, коснулась бумаги и заметалась по листу. Дописав, Инспектор принял душ и, очищенный, с сознанием выполненного долга, взял стакан и подошел к окну. Кипарисы стояли, словно потухшие факелы, со слабым розовым отсветом зари на макушках. На карнизе сидела давешняя тощая белка. Инспектор поправил галстук и котелок, проверил карманы и, запрокинув голову, стал жадно пить. Приятно пахло морковью. Осушив стакан, он упаковал его в последний прозрачный пакет и надписал. Вспомнив, что следует немного походить, разок-другой прошелся по комнате; когда отяжелели ноги, лег на пол.

Все произошло быстрее, чем он предполагал. Холод быстро взобрался от ног к сердцу. В какой-то момент закружилась голова, одновременно с коликами внизу живота подступила рвота. Последним, что, извиваясь в судорогах, с пеной на тонких красивых губах увидел Инспектор, были огромные, лучистые, светло-карие, бесконечно удивленные глаза белки. Впрочем, это к делу не относится.

Гостиница <неразборчиво>

01.07.2009