«Арион», «Вестник русского христианского движения»,
«Вопросы истории», «Вопросы литературы», «День и Ночь», «Знамя», «Иностранная литература», «Лампада», «На память будущему», «Наше наследие», «Нескучный сад», «Новая Польша», «Новый город», «Рыбинская среда», «Фома»
Владимир Аристов. «Клементина» (о стихах и судьбе Инны Клемент). — «Арион», 2011, № 1 <http://www. arion.ru>.
О судьбе и стихах поэтессы, погибшей десять лет тому назад.
«В конце 70-х, начале 80-х ее стихи наконец начали понемногу публиковать, в том числе в „Новом мире”, но сложившаяся и обещанная к изданию книга стихов так и не вышла. Личные и общие линии жизни странно соединились, драматический и безвольный, безнадежный фон эпохи, казалось, предопределил ее выбор — уход и отказ от стихов (в конце 80-х она почти перестает писать) и постепенное погружение в частную жизнь с неопределенностью, безденежьем и безвольным алкогольным выбором (только ли это „Алкоголи” поэтические, аполлинеровские?). Все же именно Инна Клемент немногими словами сумела передать то состояние утренних (или предутренних) сумерек начала 80-х: „День фиолетов... Звонкие тени лицо превращают в металл”, — начало ее позднего стихотворения, в нем передана тоска того времени: полуокраинные, полураскрытые дворы Шарикоподшипниковской, Автозаводской... Но когда на обороте „темного дня”, как под грунтом холста, невидимый взгляду — яркий цвет и свет.
Все же лучшие строки ее сохранившихся или лишь частично уцелевших стихов продолжают свое действие. <…> Невыразимое обаяние 70-х (до сих пор лишь малой долей изображенное, определенное) — самого „мирного” и невероятно горького времени, юности, которая для многих не стала зрелостью, а превратилась (как ни громко это звучит) в „возмездие старости”, — стихи, осколки стихов Инны Клемент — это поэтическое слово, а не только невысказанные другим воспоминания».
Евгения Власова. Не хочу работать! Почему Емеля лежал на печи. На вопросы корреспондента отвечает профессор Московского городского психолого-педагогического института, старший научный сотрудник Психологического института РАО Андрей Копьев. — «Нескучный сад», 2011, № 2 <http://www. nsad.ru>.
«<…> Бывает еще лень как самостоятельная страсть. Человеку именно хочется лениться, в этом есть своего рода кайф.
— То есть Емеля страдал страстью лени?
— Во всяком случае, никакого интеллигентского расщепления в нем не было, ему просто нравилось бездельничать. Но вообще это фигура двойственная, я бы не стал так уж записывать его в банальные бездельники. Это простодушный дурень, который ни за что не несет ответственности, он благодушен, незлобив. И что еще в нем есть хорошего и трогательного — он полагается на щучье веление. Он доверчив той доверчивостью, которая свидетельствует о способности к духовному упованию, им вполне можно иллюстрировать заповедь Спасителя „будьте как дети”. Так что Емеля — персонаж неоднозначный. И кстати говоря, всегда ли так плохо лежать на печи? В обществе бытует мнение, что не ленится тот, кто просто на месте никогда не сидит. Это очень сомнительный тезис. Помните, у Ильфа и Петрова был персонаж такой — кипучий бездельник слесарь-интеллигент Полесов. Безделье может быть кипучим, сама по себе активность еще не есть ценность. Важно — ради чего мы эту активность развиваем. И способен ли человек отделять значимые ценности, ради которых он проявляет активность, от того, что не заслуживает никакого внимания. Иногда лучше и на печи полежать — здоровее будешь».
Игорь Голомшток. Воспоминания старого пессимиста. — «Знамя», 2011, № 2 — 4 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Но пора вернуться к моему путешествию с Синявскими.
Главным интересом Андрея были не столько иконы, сколько книги. Когда-то жившие в этих местах старообрядцы устраивали в подвалах своих домов так называемые скрытни, где обитал какой-нибудь ушедший от мира и неправедной (с точки зрения сторонников старого обряда) Церкви монах и занимался переписыванием книг. Один из таких скрытней Синявские обнаружили еще во время их первого путешествия, и теперь они снова пришли сюда, захватив с собой и меня. Это было большое, во всю площадь избы, помещение без окон, с низким потолком, буквально заваленное бумажной продукцией. Рукописные Жития, Апокрифы, старопечатные Библии, Четьи-Минеи, старообрядческие молитвенники — все это кучами громоздилось на полу как ненужный хлам. Потомки этих книголюбов, еще жившие в избе, никакого интереса к книгам не проявляли, ценности их не видели и использовали только как бумагу для цигарок. „За пятерку — сколько унесешь!” Мы грузили эти сокровища в лодку, а потом, уже в крупных населенных пунктах в низовьях Мезени, Синявские по почте отправляли их на Хлебный.
Я тогда больше интересовался нидерландскими художниками XV века, чем древнерусскими памятниками. На остановках ловил рыбу, в деревнях с интересом прислушивался к разговорам Синявского со стариками — о прошлом, о жизни, о вере, с приятным удивлением созерцал жизнь этих местных людей с их традиционным устойчивым бытом, с прочными моральными устоями, с готовностью всегда помочь ближнему. Как будто из Советского Союза мы попали в сохранившийся каким-то чудом обломок старой Руси. Когда у нас ломался мотор, чуть ли не половина мужского населения деревни собиралась вокруг этой чертовой машинки, чтобы привести ее в порядок. Деньги за работу они брать отказывались. Такой же отказ мы получали, когда хотели заплатить за ночлег (обычно на сеновале), за молоко, за скромное угощение. Майя, наученная прошлым опытом, возила с собой фотоаппарат „Момент”, который делал снимок и тут же выдавал карточку. Однажды утром, когда мы спустились с сеновала, перед нами открылось зрелище умилительное. По всей улице на завалинках, скромно потупившись, чинно сидели старухи в черных, очевидно, лучших своих платьях, молодухи в нарядах, некоторые в кокошниках, с детьми, причесанными, помытыми, принаряженными. „Сними их”, — толкнула Майю локтем в бок наша хозяйка. В избах, как правило, на месте прежних иконостасов были приклеены семейные фотографии: молодожены, умершие близкие, бравые солдаты — снимки, присланные из армии. Но Майя была первым фотографом, появившимся в этих местах за много лет».
Евгений Ермолин. Где ночует правда. — «Знамя», 2011, № 4.
Примечательный (и замечательный!) текст о литературоведе, критике, педагоге Андрее Михайловиче Туркове, — который, между прочим, давным-давно разменял девятый десяток лет и по-прежнему активно работает в литературе.
«Турков — вечный солдат на службе литературе. Верный и стойкий. Только ей отдает он честь. И никому другому.
Диалектический момент тут, однако, в том, что призванность такого, литературного, рода давала в итоге ту меру внутренней свободы, которая была далеко не заурядной в советские времена и которая в любые вообще времена обеспечивала и небанальную жизнь духа, и особого рода независимость от внешних сиюминутных обстоятельств.
Литература самотеком порождала такие смыслы, такие контексты, которые являлись открытыми вопросами без готовых ответов. Это такое гражданство, где актуальное с огромной силой мотивируется извечным, финальным, где снова и снова, неотвязно и необоримо, звучат вопросы последнего часа. И никакой бдительности не хватало у идеологических инстанций, у сервильных слуг режима, чтоб закрыть саму возможность подобных неудобных и ненужных вопросов. <…>
Каким мы его видим?
Заинтересованная благосклонность. И даже избыток доброжелательности.
Никакой экстравагантности или патетики. Никаких капризов, жестов на публику, внешних эффектов. Никакой тебе пьяной аполлон-григорьевской гитары. Никаких захлебывающихся восклицаний и завываний. Он даже малость суховат для меня, склонного к синкопированию текста чувством (уронить акцент, ахнуть, задохнуться). Какой-то такой петербуржец в Москве. Трезвость. Сдержанность. Внутренняя дисциплина. Чувство меры. Точно взвешенное слово. Внимательный взгляд. Спокойно, не захлебываясь, не впадая в раж, он полемизирует и выражает свою позицию. Ему удаются корректные резюме. У него явная склонность к завершающим формулам, к синтетическим суждениям. Не всегда это ведет в глубину, но Турков не очень, кажется, доверяет темным безднам и глухим рвам. Он верен разуму и пишет на свету, не в ночи. Он — просветитель».
Владимир Козлов. Читатель жив — и он обязывает. Рефлексии о толстых журналах. — «Вопросы литературы», 2011, март-апрель <http://magazines.russ.ru/voplit>.
«Я уверен, что будущее толстых журналов должно предполагать устойчивый курс на размежевание. Каждый из „толстяков” должен иметь свое лицо с „необщим выражением” — иных журналов не надо.
Формула литературного журнала придумана Карамзиным — чего, казалось бы, тут еще изобретать? Но системные кризисы не преодолеваются без определенной стратегии развития. А для того чтобы понять, куда развиваться, надо попытаться увидеть фронт работ, открывающий новые перспективы. Этот фронт довольно широк».
Есть любопытные соображения.
Александр Кравецкий. Обновленцы реформ не любят. — «Нескучный сад», 2011, № 2.
«Событием, подтолкнувшим обновленцев к активизации реформаторской деятельности, стала так называемая „Декларация Сергия” — послание к пастырям и пастве, подписанное Сергием (Страгородским) летом 1927 года. Тогда митрополит Сергий пошел на беспрецедентные уступки властям. Ценой компромисса, споры о правомерности которого не утихают до сего дня, ему удалось добиться того, что органы церковного управления стали легальной организацией. Одним из результатов изменения юридического статуса Патриаршей Церкви стало то, что обновленцы вдруг заговорили о переводе богослужения (на современный русский язык. — П. К.) и даже создали при своем синоде переводческую комиссию. Причины этого вполне понятны. Если раньше в своей полемике с Патриаршей Церковью обновленцы обвиняли ее в антисоветских настроениях, то теперь эти обвинения актуальность теряли. Желанием хоть как-то противопоставить себя Церкви было вызвано начало работ над переводами. Однако к практическим результатам эти работы не привели.
Кипевшие в начале XX века споры о том, какой должна быть Русская Церковь в стремительно меняющемся мире, завершились Поместным собором. Именно он стал результатом движения начала XX века за церковное обновление. При этом церковные политиканы, которых в 1918 году называли „церковными большевиками”, а позже „живоцерковниками” и „обновленцами”, стремились объявить себя наследниками реформаторов начала века, а Собор 1917 — 1918 годов — реакционным собранием, душащим все живое. В обновленческой печати 1923 — 1924 годов можно прочитать, что „созванный в 1917 году церковный Собор в Москве оказался консервативным”, что на Соборе „с особенной глубиной отразилось реакционное настроение отживших свое время руководителей жизни” и т. д. А Александр Введенский (протоиерей, лидер раскольников, оратор. — П. К.) называл его „антихристовым собором”, „сатанинским собором”. За декларациями о церковном обновлении было лишь стремление оставаться под крылом государства, хотя бы и большевистского. Ну и жажда власти, разумеется. Именно это, а не стремление к радикальным церковным реформам, объединяло эстета и декадента Александра Введенского с прошедшим через „Союз русского народа” Владимиром Красницким (бывший монархист, инициатор создания „пробольшевистских общин”. — П. К.)».
Юрий Кублановский. Записи о Елене Шварц. — «День и Ночь», Красноярск, 2001, № 1.
Впервые фрагменты этих дневниковых записей публиковались в дальневосточном альманахе «Рубеж» (2010, № 10), мы отмечали ту публикацию. В «Дне и Ночи» представлен расширенный вариант.
«Гениальная по точности самохарактеристика Шварц: „Я — сложный человек. Бессознательное у меня — как у человека дородового общества, сознание — средневековое, а глаз — барочный”.
А как точно бывает выражена ее мысль! „Можно подумать, что я склонна к самолюбованию. Скорее, я пристально вглядываюсь в себя с опасным вниманием экспериментатора, с каким он может следить за животным, опыты над которым наконец-то начали подтверждать теорию”.
Рассуждая об именах городов, Шварц пришла к выводу: „А уж если говорить о нашем городе, то, кажется, имя его истинное — Петроград”. То есть (исходя из совсем другого) она пришла к тому же, что Солженицын (и как всегда думал я). И, конечно, так оно и есть: Петроград. И надо быть Собчаком, болтуном, пустомелей и Хлестаковым, чтобы после всего наименовать его Санкт-Петербургом. Образчик либерального маразма.
Заграда между посюсторонним и потусторонним (во всей его амплитуде — не просто „экуменической”, но аж до Блаватской и до Тибета) у Шварц была взаимопроницаема, и потустороннее ее, так скажем, нередко навещало. Сама ее поэзия порой была этим потусторонним; она видела самого Антихриста („Элегии на стороны света”). И это — типично питерское. У Седаковой аналогичное вылилось в... филологию москвички, оно у нее трезвее. Елене, правда, Андрей Белый был брат родной, а он москвич. Но это исключение, подтверждающее правило. Да и петербургская мистика, несмотря на все арбатство, бежала у Белого по жилам. Уже в 13 (!) лет Лена „все время говорила об Андрее Белом”. <…>
Шварц — единственный поэт, которого адепты называют гениальным. (Ну, еще Бродского.) Я этого не люблю: тут есть какое-то педалирование назло оппонентам и недоброжелателям, есть какой-то примитивизм. Я (для начала) назвал в некрологе ее поэзию сказочной — и проще, и точнее».
Некролог Елене Шварц Кублановский напечатал в «Вестнике РХД» (II — 2010, № 197)
Грачик Мирзоян. Перечитывая Григора Нарекаци. Беседу вела Т. Геворкян. — «Вопросы литературы», 2011, март-апрель.
«— А вот, например, в статье Л. Мкртчана „Мятежный гений” указана не ориентировочная, а точная дата — 951 год (год рождения Г. Нарекаци. — П. К.). Но теперь, надо понимать, и она оказывается неверной?
— Увы, это так, хотя именно она вошла в „Армянскую советскую энциклопедию”. Единственный, кто правильно назвал дату рождения Нарекаци до расшифровки тайнописи, был наш великий поэт и выдающийся филолог Паруйр Севак. Откуда он ее знал, осталось его тайной».
Элеонора Пастон. Чародей Похитонов. — «Наше наследие», 2011, № 97 <http://www.nasledie-rus.ru>.
О гениальном художнике-передвижнике, и сегодня остающемся загадкой для искусствоведов.
«Картина „Вид на Буживаль” — уникальный образец, позволяющий разгадать тайну техники живописи Похитонова, о которой писал В. Н. Бакшеев: „У большинства художников видно, как написано, можно разгадать технику, а у Похитонова не поймешь: намазано, счищено и сверху опять писано. А все живет, дышит. Это действительно какой-то чародей”. О том же говорил И. Е. Репин: „…как он пишет — никак не поймешь: счищено, потом опять написано сверху. Чародей!”
Исследования картины „Вид на Буживаль” позволили „разложить” по полочкам всю сложную поэтапную систему построения красочного слоя в картине, разную для различных ее частей. Так, красочный слой переднего плана счищен до нижележащего, затем по вновь написанному красочному слою, по-сырому, нанесено инструментом типа гребенки изображение изгороди, а для изображения травы переднего плана применены инструменты с острыми наконечниками, которыми по сырой краске процарапаны травинки. Иной характер построения красочного слоя проявляется на заднем плане картины. Изображение акведука и неба писалось в несколько приемов. В нижней основе красочного слоя использованы более темные, серо-голубые тона, в верхних — более светлые, нежно-бирюзовые оттенки. Вся эта сложная маэстрия позволила художнику добиться тончайших оттенков, передать многообразие форм отдельных деталей и одновременно воссоздать ощущение глубокого пространства, дать обобщенный пейзажный образ.
С Буживалем, живописным пригородом Парижа на реке Сене, связаны значимые для Похитонова страницы его жизни во Франции. В конце 1870-х — начале 1880-х годов он часто приезжал сюда, посещая И. С. Тургенева в его усадьбе „Ясени” и бывая на вечерах в доме Полины Виардо, где встречался с видными представителями французской творческой интеллигенции».
Александр Репников. Лев Александрович Тихомиров. — «Вопросы истории», 2011, № 4.
Главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории пишет здесь (в рубрике «Исторические портреты») об одной из самых «рискованных» общественно-политических фигур конца XIX — начала XX века — видном идеологе «Народной воли», перешедшем в стан монархистов и возглавившем их ведущий орган — газету «Московские ведомости». После «измены» ему не доверяли оба стана, он очень страдал, писал свою бесконечную «Монархическую государственность», тщился помогать П. А. Столыпину (тот, прислушиваясь и помогая «революционеру-изменнику», тоже, как оказалось, не слишком-то верил в его новые идеи), застал торжество большевистского хама и скончался в Сергиевом Посаде в 1923 году. Сохранились его интереснейшие дневники (большая часть которых, как я понимаю, не опубликована).
Юрий Ряшенцев. Цветы и волчата. Стихи. — «Знамя», 2011, № 4.
Я вновь — под деревьями. «Отче наш, иже еси…»
Спасибо Тебе и листве.
И камбалы клёнов и медленных лип караси —
все плещутся там, в синеве.
А глянешь на тёмную вязкую воду пруда —
там облачко с лёгкой хандрой
витает. Похоже, что нас небеса и вода
морочат неясной игрой.
Вон старый рыбак, оттолкнув от причала корму,
вершит свой бессмысленный труд.
И адрес Господний, как видно, неясен ему —
так искренно смотрит он в пруд.
Мне кажется, воздух меж сучьев, в просвете ветвей,
коль пристально смотришь наверх,
как будто прохладней становится и розовей…
Куда ты, мой добрый четверг?
Ещё ведь не вечер, не вечер, не август пока.
И век — он ещё стригунок.
И небо, и небо, в котором хандрят облака,
и небо чуть плещет у ног.
Ирина Савкина. «У нас никогда уже не будет этих бабушек?» — «Вопросы литературы», 2011, март-апрель.
«Во многих нынешних текстах ценность и необходимость бабушкиного предания, опыта часто ставятся под сомнение. Образ бабушки (и вообще старости) социализируется и маргинализируется и, если можно так выразиться, деприватизируется. Моя бабушка превращается в ничью, в социальный феномен, в нечто отчужденное от рассказчика/цы-внука/чки. <…> Для филолога во всем этом есть еще один важный аспект: то, что происходит с бабушками в современной прозе, — знак трансформации культурной парадигмы, попытка вырваться из уютной и обжитой тюрьмы утопий и стереотипов, вернуть бестелесной жертве идеализации (это, видно, в «старой» прозе, так, что ли? — П. К.) плоть и голос, не бояться увидеть на месте предполагаемой гармонии — хаос, потому что ответы можно получить, только задавая вопросы». Тоска-то какая. Впрочем, примеры здесь все убедительные, они — из «актуальной», современной литературы, из другой, так сказать, «тюрьмы».
Автор исследования проживает в Финляндии, специализируется по «женской прозе» XIX века.
Эльжбета Савицкая. Культурная хроника. — «Новая Польша», 2011, № 2 (127) <http://www.novpol.ru>.
В традиционном разделе журнала есть сообщение, мимо которого я пройти не могу.
«Исполнилось 70 лет Эве Демарчик — певице, многие годы связанной с краковским „Погребком под Баранами”, выдающейся исполнительнице польской поэзии, в том числе произведений Камиля Кшиштофа Бачинского, Мирона Бялошевского, Болеслава Лесьмяна, Юлиана Тувима. Юбилей прошел тихо. Торжественных концертов не было, так как сама звезда уже несколько лет их не дает и не показывается на публике. Разве что в „Фейсбуке” был помещен видеофрагмент выступления Эвы Демарчик 1970 г. („Цыганка” на стихи Осипа Мандельштама в переводе Ежи Помяновского (главного редактора „Новой Польши”. — П. К.) и на музыку Анджея Зарицкого)…»
Великую певицу («черного ангела» польской эстрады) можно посмотреть и в Ютубе. Очень советую.
Елена Сафронова. С кем идет перекличка? — «Знамя», 2011, № 3.
Этот текст о последней книге Юрия Кублановского открывает здесь блок рецензий. Что тут скажешь? Стихи Ю. К. от этого, с позволения сказать, «отзыва» хуже, конечно, не станут, но вот читателя поэзии — жалко. Его, как видно, держат за дурака.
Если же пересказать «рецензию» одним-двумя грубовато-схематичными предложениями, выйдет примерно такое: «Ну, написал тот самый Кублановский новую книжку стихов… Ничего особенного. Сказать ему нечего. Повторяет сам себя». Здорово. Я даже сочинил на сей текст пародию, заменив фамилию стихотворца — на Ходасевича (именитых и любимых мною поэтов-современников старшего поколения решил не трогать). И аккуратно прошел по лекалу вот этой — конечно, никак не разгромной, «аналитической»! — «рецензии» с другими цитатами. Использовал и прелестные обороты Сафроновой типа «в традициях русской поэзии — зарисовки из путешествий, тесно сопряженные с „размышлизмами”», «самые, пожалуй, „жизненные” стихи в сборнике», «но имеет ли место „эволюция” поэта?».
Прекрасен у нее и финал: «И самое главное: с кем идет перекличка?»
По-моему, у меня финал не хуже: «И самое главное: путем какого зерна? И вообще — какого?» Старинное русское слово «безобразие» богато разнообразными смыслами.
…Что же до судьбы живого человека, то удивительно, как журнал, позиционирующий себя антикоммунистическим, уделяющий много места новейшей истории, оперирует такими снисходительно-небрежными оборотами, как «биография типичного диссидента». Или — «предложение уехать из страны, с которой установилось грандиозное взаимное непонимание <…> принятое, разумеется». Это, что ли, о человеке, у которого восемь часов шел обыск, когда чекисты не побрезгали ворошить и постель младенца-сына? О литераторе, который — после весьма нетипичного возвращения — долгое время был вынужден добиваться российского гражданства?
Юлия Соколова. Нумера. — «Новый город», Рыбинск, 2011, № 1 (7).
Обильно иллюстрированное исследование о Волголаге, «его жуткая нумерология, „наука” архивных документов ГУЛАГа». Кстати, с этой публикацией причудливо рифмуется — тема уничтожения — кропотливая статья Дмитрия Коновалова, члена Общественного совета «Мологский край» — «К 70-летию Рыбинского моря», вышедшая в «сестринском» «Новому городу» издании — во 2-м номере «Рыбинской среды». Добавлю, что «Новый город» представляет тут книгу Павла Зайцева «Записки пойменного жителя» (2011, «Медиарост»), главы из которой в 90-е печатались в «Новом мире». Ту публикацию готовил вышеупомянутый Ю. Кублановский, он же составил и полное издание уникального свидетельства бывшего мологжанина. Книга только что вышла из печати, аккурат к 70-летию с начала затопления коммунистическими властями Молого-Шекснинского междуречья. К слову сказать, я собираюсь написать на нее рецензию.
Что до совместного с «Новым миром» поэтического проекта «„Новый мир” — „Новый город”», то в этой книжке «НГ» — подборка стихов Георгия Иванова.
Владимир Соловьев. — «Иллюзион» вчера, сегодня, завтра. — «На память будущему» (альманах Издательского Дома Тончу), 2011.
Ведущий искусствовед Госфильмофонда об истории знаменитого кинотеатра. Легендарный «Иллюзион» «и сейчас, в наше трудное время <…> хотя и растерял часть зрителей, и чуть потускнел его прежний ореол, как и прежде продолжает показывать прекрасные фильмы, принося радость людям».
350-страничное издание включает в себя исторические очерки, москвоведческие статьи, фрагменты из интереснейших книг, как из уже выпущенных в Издательском Доме Тончу, так и из готовящихся к изданию.
Александр Ткаченко. Хула на Святого Духа. Правда ли, что Бог не прощает этого греха? — «Фома», 2011, № 4 <http://www.foma.ru>.
Из финала статьи.
«Трудно найти человека, который бы утверждал, что не стремится к истине. Но далеко не всегда истина радует и греет душу. Каждый раз она как бы раскрывает перед нами два плана нашего бытия: как мы могли бы жить, следуя замыслу Божию о нас; и — как мы живем на самом деле. И тогда — через совесть, через разум, через душевную боль — мы явственно ощущаем, в чем и каким образом уклонились от истины. Это и есть действие Святого Духа в каждом человеке. А хулой на Духа является упорное и постоянное отвержение такого благодатного действия, когда, в конце концов, человек становится просто неспособен к покаянию. Известная школярская мудрость гласит: повторенье — мать ученья. Многократное и осознанное следование злу, к сожалению, тоже приносит вполне определенные плоды в виде полного омертвения души, которая делается неспособной отличить добро от зла.
Слова Господа „не простится ни в сем веке, ни в будущем” — не угроза, а заботливое предостережение от этой беды, которая может иметь свое начало в какой-нибудь самой незначительной мелочи, крошечном нравственном компромиссе. Сам по себе он, конечно же, еще не является той самой хулой, которая не простится ни здесь, ни в вечности. Но каждый такой бессовестный поступок, подобно снежному кому, способен намотать на себя множество других, уже более серьезных злых дел, которым, в свою очередь, тоже будет найдено „достойное” оправдание. И наконец наступит момент, когда все доброе в человеке окажется погребено под этими глыбами произвольно сотворенного им зла, а навык отвержения очевидной истины превратится в его вторую натуру. Такой несчастный никогда не сможет получить прощение и исцеление от Духа Истины, потому что сама истина станет для него мучительной и ненавистной. А спасти того, кто с ненавистью отвергает свое спасение, не может даже всемогущий Бог».
Джузеппе Унгаретти. Стихи. Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанова. — «Иностранная литература», 2011, № 2 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Отличный подарок к текущему «итало-российскому» году. Интересно, что на Унгаретти косвенно влиял наш Сергей Есенин (Д. У. первым и перевел его на итальянский).
Этот великий поэт, наставником которого был Г. Аполлинер, прожил огромную жизнь (1888 — 1970), перенес немало трагедий, несколько лет не писал стихов и жил в ожидании смерти — как вдруг на склоне дней встретил 26-летнюю Бруну Бьянко, которая подарила своему престарелому поклоннику необыкновенную поэтическую энергию. И вот, в свои последние три года, Джузеппе создал вместе с нею стихотворный цикл «Диалог».
В номере, в частности, публикуются (впервые по-русски) «Хоры, описывающие состояния души Дидоны». «„Хоры” наполнены многочисленными аллитерациями, которые перевод передать не в силах. Унгаретти, писавший с расчетом на особую декламацию (он сам великолепно читал свои стихи), называл „Дидону” одним из самых мелодичных своих произведений)».
Здесь также публикуются — помимо прочего — интересные мемуарно-художественные записки молодого поэта (и врача) из США Александра Стесина «Вернись и возьми» и исследование о немецком кабаре 20 — 30-х годов.
Максим Фролов. «Вынужден вновь напомнить о себе и о своем деле…» К истории ареста, заключения и реабилитации Ю. Г. Оксмана (1936 — 1958). — «Вопросы литературы», 2011, март-апрель.
«Опираясь на сохранившиеся архивные документы, мы проследим „крестный путь”, пройденный ученым, — арест, допросы, непосильную физическую работу, болезнь, реальную близость к смерти, возвращение в 1946 году и последовавшую спустя двенадцать лет реабилитацию. <…> В ноябре 1958 года Институт русской литературы выплатил Юлиану Григорьевичу компенсацию по реабилитации в размере двухмесячного оклада — 8 тысяч рублей. На обратной стороне талона, сохранившегося от почтового перевода, он оставил следующую надпись: „Цена крови! Эти 8 тысяч мне выдали в порядке компенсации за 10 лет незаконного заключения”».
Елена Чуковская. «Каждый шаг своего пространства я отвоевывал». Александр Солженицын — от издания к изданию. — «Вестник русского христианского движения», Париж — Нью-Йорк — Москва, 2010, № 197 (II — 2010).
Публикация доклада, прочитанного на международной конференции о Солженицыне, состоявшейся в Париже в марте 2009 г.
Напомню, что 28 апреля с. г. постоянному автору «Нового мира» Елене Цезаревне Чуковской вручили Литературную премию Александра Солженицына «за подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжелые и опасные моменты ее истории».
«14 ноября 71. Сегодня днем звонил, просил „таблетки, чтоб не спать, а то суток не хватает”. „Тону в эпохе”.
1 декабря. Думает успеть к февралю первую редакцию. Мне велено собирать недостающие речи Гучкова, манифест 17 октября и биографии некоторых кадетов.
16 декабря 71. Очень хвалил Мельгунова — „историк милостию Божьей”, с восхищением говорил о Шипове.
„Сейчас изучаю историю идей и становлюсь гораздо более мягким и считаю, что надо стараться улаживать всё миром”.
27 января 72. Говорил, что такая к нему ненависть после похорон Твардовского — какое-то начальство из-за него не приехало на похороны, сказав „на одной земле тесно”, „вплоть до автомобильной катастрофы”.
Раньше думал, что II Узел будет маловажным, проходным, а теперь — что писать его весь год, т. к. тут конец многим взглядам и течениям, а дальше — всё одно и тоже.
24 февраля 72. Статьи в „Лит. Газете” против „Августа”. Чувство окруженности бедами, которые уже совсем рядом.
15-го мая. Говорил о романе: „Я не могу с 36-го года держать в голове все эти номера дивизий и вообще громоздкую военную часть, надо было сбросить с плеч. А дальше войны будет мало — личные линии.
Сейчас трудность. Много читать — мешает писать. Мало читать — будет неквалифицированно, не точно. Очень трудно соблюсти пропорцию. Но пишется сейчас хорошо”.
9 июля. Заговорили о несходстве Воротынцева и кн. Андрея. Что кн. Андрей высокомерен, ничего не делает, не умеет с мужиками, а Воротынцев — деятель. Но Ал. Ис. добавил, что потом из его дел ничего не получится, потому что „время такое”. Ничего крупного, только частные удачи (вывел отряд). <…>
5 ноября 72. Вчера ездила с набежавшими делами. Мы сели на станции и вдруг к нам подошли два пьяных юнца (лет 16-ти). Один попросил прикурить. При этом он почти не стоял на ногах, качался и мог упасть на Ал. Ис. Я, испугавшись этого, чуть протянула руку вперед, отстраняя. И вдруг он начал кричать на Солженицына — ты что толкаешься и пьяными руками начал вытаскивать из кармана нож. Я пыталась его уговорить и не дать выйти драке. Почему-то в голове проносилось воспоминание о старичке, который что-то колдует над рельсами (из Анны Карениной) — так же этот пьяный, осоловелый шкет „колдовал” у себя в кармане, не понимая „на что он руку подымал”. До сих пор у меня перед глазами эта нелепо-жуткая картина, а на душе ощущение не страха — нелепости происходящего. Ал. Ис. вышел из себя, стал на него кричать, я — юлила и кое-как удалось его быстро увести. Пьяные еле стояли на ногах и не погнались.
Ровно три года назад в этот день его исключали — а тут вот кинулись уже с настоящим ножом, а не фигуральным.
14-е ноября. Снова о романе: „2 узла потребуют 5 лет. Т. е. на всё надо 40 — 50 лет. Жизни не хватит. Если начать в 25 лет — не хватит мастерства, а в 45 — жизни. Конечно, в первых двух узлах затянули меня привычные повествовательные главы, но вот тут прочел Розанова и утвердился — будут дальше большое место занимать фрагменты. Чем мне по каждой восхитившей меня мысли строить диалог, так я лучше вставлю просто фрагмент во внешне бессвязный поток, скрепленный одним общим, не бросающимся в глаза стержнем”.
Сказал, что у него 8 типов прозы в романе:
1. Повествовательная. 2. Обзорная. 3. Монтажная. 4. Документальная. 5. Экран. 6. Фольклор. 7. Фрагменты. 8. (забыла название)».
Дмитрий Шеваров. Он слышал печальные звуки, которых не слышал никто. Перечитывая Николая Рубцова. — «Лампада», 2011, № 2 (77) <http://www.znamenie-hovrino.ru>.
«Пожалуй, Николай Рубцов — единственный из больших поэтов ХХ века, лучшие стихи которого впервые были опубликованы не в толстых литературных журналах и не в книгах, а в районных и областных газетах. В маленьких газетах цензурный надзор не был таким свирепым, да и добрые люди по-землячески помогали. Но тут была другая беда — дружеская бесцеремонность газетчиков, приспосабливавших стихи Рубцова к случаю, к требованиям районного начальства.
К примеру, одно время беспощадно вымарывалось слово „грустный”. Ну не было в советской жизни места даже грустным ивам, не то что грустным людям. Догадываясь, что именно это слово вызовет раздражение, Рубцов, посылая стихи в редакцию, с удивительным терпением и даже смирением пытался объясниться: „Если вашу газету не устроит слово ‘грустные‘, можно его заменить другим. Это сделать легко, хотя никакое другое слово, никакой другой эпитет здесь не будет точнее и лучше…”
Некоторые стихотворения поэта до сих пор не восстановлены в авторской редакции и вот уже больше тридцати лет печатаются в книгах в искаженном виде. В „Тихой моей родине” Рубцов пишет о возвращении в Никольское и радуется тому, что рядом со школой ничего не изменилось, даже забор остался старый.
Старый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!..
В редакции областной газеты, опасаясь нагоняя от обкома, поменяли „старый” на „новый”. И с тех пор во всех изданиях торчит этот бессмысленный „новый забор перед школою”. По той же неряшливости и некомпетентности нынешних издателей тиражируется ляп в классически стройных „Осенних этюдах”, где в финале вместо рубцовской „звезды любви” светит казенная „звезда труда”.
И все-таки скажем спасибо тем, кто публиковал поэта, кто привечал его в редакциях, кто давал ему заработать на хлеб. Рубцова печатали „Сокольская правда” и великоустюгская „Советская мысль”, череповецкий „Коммунист” и газета „Волна” села Вашки».
В этом же издании храма Иконы Божьей матери «Знамение» в Ховрине (журнал отлично сверстан и тщательно выстроен) публикуется и очерк Д. Шеварова о художнике Станиславе Жуковском — одном из последних певцов уходящей — в первой четверти прошлого века — патриархальной жизни. Судя по некоторым данным, художник кончил свои дни в 1944 году в том же концлагере в Прушкове, где и сгорел со своими воспитанниками Януш Корчак.
Составитель Павел Крючков