Признание в нелюбви

Булкина Инна Семеновна родилась в Киеве, закончила Тартуский университет, защитила PhD по теме «Киев в русской литературе первой трети XIX века». Постоянный автор журналов «Знамя», «НЛО», «ЕЖ» и сайта Polit.ua. Живет в Киеве.

ИННА БУЛКИНА

_*

ПРИЗНАНИЕ В НЕЛЮБВИ

«Киевский текст» в новой украинской литературе

Город в литературе и так называемые «городские тексты» имеют свою историю. Я не буду останавливаться на ней подробно: тема эта с некоторых пор стала «модной», — статей, монографий, сборников и материалов различных конференций о городе и «городских текстах» существует огромное множество. Скажу лишь, что русская литература знает главным образом «петербургский текст»: начало его изучению в первые десятилетия прошлого века положили И. М. Гревс и Н. М. Анциферов, затем, в 1980-е годы, о «петербургском тексте» напомнили В. Н. Топоров и авторы «Петербургской семиотики» (18-го выпуска тартуских «Трудов по знаковым системам»). Уже с «московским текстом» возникают проблемы, и те историки литературы, которые главным признаком «городского текста» полагают «связность», единство некоторых сюжетов и мотивов и их «воспроизводимость», о существовании «московского текста» говорят не без скепсиса. Тем не менее мы знаем разного рода «тексты города»: от «венецианского» до «ревельского» и от «пермского» до «текста города N». Все они, безусловно, имеют право на существование, и говорим ли мы в каждом отдельном случае о «тексте города», «теме города» или даже о «мифе города» — это, в конце концов, вопрос конвенции и терминологии.

Тема этой статьи — Киев в новой украинской литературе. Похоже, тема эта традиции не имеет: в принципе городская тема в украинской литературе возникает не так давно, что же до исследовательских рефлексий, то я отдаю себе отчет в том, что для такого рода вещей нужно некоторое историческое «расстояние». Тем не менее есть свой азарт в самой попытке отстраниться и создать «историческую дистанцию» здесь и сейчас. Иными словами, мне нравится писать не «критику», а «историю современной литературы». Это не всегда получается, но с украинской литературой почему-то получается. Возможно, потому, что тема недавняя и массив текстов вполне обозрим. Но главным образом по той причине, что собственно тема города как такового для украинской литературы составляет проблему — историческую, социальную и культурную. Городские и антигородские рефлексии абсолютно сознательны, они не просто «проговариваются», но декларируются, о чем я здесь еще буду писать.

Но обо всем по порядку.

_{Короткое введение в семиотику города}

Прежде чем говорить о Киеве и «киевском тексте» в «отдельно взятой» украинской литературе, я все же напомню, что, помимо уникальных сюжетов и мотивов, которые мы обнаруживаем в текстах того или иного города, существует некая общая топология, которая присутствует в самой матрице городского текста.

Существуют сюжеты и оппозиции, присущие городским текстам как таковым. Прежде всего, это оппозиция двух городов. Мы привыкли к оппозиции двух российских столиц — в украинской литературе тоже существует оппозиция столиц: на протяжении ХХ века украинская столица «переезжала» и центры притяжения менялись, так что тема эта возникла не на ровном месте. Однако само по себе противопоставление двух городов свойственно культуре с античных времен. Как известно, первые «два города» описаны Гомером в «Илиаде»: на щите Ахилла изображены два города, и этот щит принято представлять как «космическое зеркало» и античную «модель мироздания». Первый город — идеальный, город мира, второй — бренный, «город войны».

Щит Энея у Вергилия продолжает традицию Ахиллесова щита: на щите Энея точно так же изображен город, и этот город — Рим. На щите Энея происходит (разворачивается!) история Рима. Мифологический круг размыкается, и перед нами вновь два города: Рим в его начале и Рим в его конце и разрушении, все тот же город вечный и город бренный. Именно к текстам Рима восходит большинство апокалиптических моделей «конца городов», и именно римский текст как архетип городского текста Нового времени задает исходную модель разрушения города, смертности, бренности как наказания за грехи, иными словами — контаминирует в городской текст основной сюжет христианской эсхатологии. Большинство ванитативных текстов о «падении» великих прежде городов восходят к римской эсхатологии, и следы этого сюжета мы находим и в ранних исторических описаниях Киева.

С оппозицией двух городов — города идеального и вечного, с одной стороны, и города обреченного, «созданного вопреки Природе» и воплощающего «извращение естественного порядка» — с другой, связаны традиционные сюжеты утопий и антиутопий. Создание такого рода литературных моделей имеет отношение к еще одной дихотомии: urbs vs. civitas, где urbs означает собственно город, внутреннее огороженное пространство, а civitas — социальное, государственное устройство. Изначально так называли средневековые города-республики, и в таком значении civitas стало применяться в текстах вроде «О граде Божием» Блаженного Августина (De civitate Dei).

Сама модель утопии, равно как и антиутопическая ипостась города, идея города как «извращения естественного порядка» предполагает еще один архетипический сюжет литературной урбанистики: конец Золотого века и «неволя душных городов», разрушение естественной идиллии пришельцем из «городского» мира. Оппозиция urbs vs. rusticas, противоположение городского мира — патриархальному и сюжет о конце Золотого века, разрушении патриархальной гармонии, деревенской идиллии — один из первых литературных сюжетов Нового времени. Здесь город появляется как собственно литературная категория, но это еще не город как таковой, не городское пространство как тема (это происходит позднее в городском романе), это — идея города. Фактически речь идет о просветительской идее прогресса и о городе как реальном ее воплощении.

Когда мы говорим о новой украинской литературе, мы неизменно помним, что она началась именно с противопоставления urbs vs. rusticas. Первый украинский текст о Городе и первый «урбанистический роман» в истории украинской литературы — это «Місто» Валерьяна Пидмогильного. По сути, «Місто» — роман антиурбанистический. Город увиден глазами перепуганного и растерянного деревенского подростка, этот город — Молох, и он, безусловно, отчуждается. Перед нами типичный роман с сюжетом «приезжий в городе» (еще один городской «топос»), такие сюжеты характерны для известной эпохи: в Европе они стали популярны в середине XIX века. Роман Пидмогильного начинается с прибытия героя в Киев, причем Киев открывается ему так же, как в традиционных паломнических описаниях: он приближается к Киеву со стороны Броваров и видит высокий правый берег с Лаврой и маковками церквей: «Здавалось, далі пливти нема куди»^[1].

Затем, как это обычно происходит в сюжетах такого рода, наш герой вступает в поединок с городом, постепенно завоевывает его, продвигаясь от окраин к центру, в конце он оказывается на вершине старокиевской горы и смотрит на город сверху как победитель и завоеватель:

«Воно (місто. — И. Б.) покірно лежало внизу хвилястими брилами скель, позначене вогняними крапками, і простягало йому з пітьми горбів гострі кам’яні пальці»^[2].

Этот молодой герой новой украинской литературы, безусловно, Растиньяк, и перед нами самая знаменитая и растиражированная история завоевания города:

«Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов — туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:

— А теперь — кто победит: я или ты!»^[3].

Характерно, что роман об украинском Растиньяке выходит практически одновременно с булгаковской «Белой гвардией» — в конце 1920-х. Украинский деревенский герой покоряет город в тот момент, когда русский писатель и уроженец этого города оплакивает его кончину.

Существует известная теория стадиальности в истории литературы (см. одноименную статью Г. А. Гуковского^[4]), смысл ее в том, что каждая из национальных литератур с неизбежностью проходит одинаковые этапы («стадии») развития, следующие друг за другом всегда в одном и том же закономерном порядке, но в линейном времени они не совпадают. Я сейчас не готова теорию эту поддержать или, наоборот, ей оппонировать, но если ее принять, то украинская литература освоила городскую идею с серьезным опозданием, и существует мнение, что она осваивает ее по сей день. Иными словами, она все еще с ней не смирилась.

И тем не менее в ХХ веке украинская литература так или иначе освоила город как тему, но проблема патриархальности и так называемой рустикальности по сей день осознается как едва ли не главная проблема новой украинской литературы. Она присутствует в текстах на метауровне, мы ее не вчитываем и не вычитываем с какой-то исследовательской презумпцией, она там именно что манифестируется. Я приведу в качестве примера достаточно резонансную статью из нашумевшего в конце 90-х ивано-франковского альманаха «Плерома» (МУЭАЛ^[5]). Автор ее, как и в принципе всей теоретической части альманаха, — Владимир Ешкилев. Статья называется «ТР-дискурс», «ТР» расшифровывается как тестаментарно-рустикальный, «заповедно-селянский или просветительско-народнический дискурс». Особенностью «ТР-дискурса» в украинской литературе этот автор полагает «хрестоматийную установку» (это то, что не подлежит критике), статья о «ТР-дискурсе» в свою очередь отсылает к статьям «Хуторянство» и «Селянський синдром». Притом что «внутри ситуации» отношение к ешкилевским теориям, мягко говоря, неоднозначное, «ТР-дискурс» стал своего рода шиболетом. Видимо, в этом случае было проговорено нечто очевидное, просто слишком замысловато сказано.

Что же до первого антиурбанистического романа Пидмогильного, то в дате его выхода есть своя историческая логика: именно в этот момент, в конце 1920-х, начинает ломаться традиционный социальный и экономический уклад, в крестьянской стране начинается индустриализация. Патриархальная украинская культура рушится (а была она исключительно сильна), и завершился этот процесс чудовищной трагедией — Голодомором 1933-го и физическим уничтожением патриархального («заповедно-селянского») уклада. Украинские крестьяне в большинстве своем не дошли до города, они вымерли по дороге. Роман Пидмогильного оказался своего рода предвестием.

И в этой связи имеет смысл привести еще один чрезвычайно интересный текст — «Мертвый Киев» Виктора Домонтовича (Петрова) — эссе из мемуарного цикла «Болотяна Лукроза» впервые опубликовано в 1948-м в Мюнхене. Речь там о Киеве 1920 — 1923 годов. «Западник» и «горожанин», Домонтович сопрягает несколько популярных у модернистов городских сюжетов и в первых же строках отсылает к «Мертвому Брюгге» Роденбаха:

«1920 рік. Місто вмирало! <...> У Жоржа Роденбаха є роман: „Мертвий Брюгге”. Цей роман свого часу започаткував літературну моду на міста, що вмирають. Письменник описував присмеркові настрої, неживі вулиці, морський порт без кораблів, нерухому воду каналів, рудаво-сірі відтінкі старих будинків, відбиті в цвілі заток, меланхолію самоти, нежиття, нерух, магію смерті, чаклунські чари згасання. Але кто з письменників розповість про мертвий Київ 1920 — 1923-х років?.. Про неповторну соняшну весну 1920 року, прозору ясність і, особливо, про ту несказану тишу, що володіла тоді містом? Чи буде ще колись на світі друга така соняшна, незрівнянно-прекрасна весна, як ця голодна весна 20-го року. Певне, кожне місто, як і людина, вмирає на свій кшталт. Київ умирав у соняшному спокої весни, в квітненні бузка, біло-рожевих мріях яблунь, гудінні бджіл»^[6].

В этой апологии умирающего Города легко увидеть параллель с булгаковским романом, но фактически «Мертвый Киев» — это экзистенциальная проза, тема которой — «опыт голода». Домонтович рифмует Роденбаха с Гамсуном и Город с Голодом. И похоже, эту «рифму» он полагал ключевой в «городской теме» украинской культуры ХХ века. В этом смысле существует еще одно чрезвычайно интересное свидетельство: мемуарная книга Льва Копелева «И сотворил себе кумира» (первая из трилогии). Я тут несколько отступаю от темы (собственно, украинской литературы), но копелевские мемуары характерны именно с точки зрения «разных опытов». Копелев тоже пережил киевский голод 1920 года, но он тогда был слишком мал и ничего не заметил. Его родители, точно так же как украинские «неоклассики» Виктор Петров и Микола Зеров, на время перебираются в деревню, и это характерно для голода 1920-х — противопоставление голодного города сытой деревне. Однако голод 1933 года чудовищным образом меняет все местами, и, по сути, это составляет главный сюжет копелевской книги, фактически определивший судьбу ее автора.

В копелевских мемуарах возникает еще один привычный в русской «городской» литературе мотив: в конце 1920-х семья переезжает в Харьков, новую украинскую столицу, и «книжный мальчик» вдруг переживает знакомую книжную «ревность столиц»:

«Вспоминая о Киеве в деловито-суетливом, шумном Харькове, я думал, что это устаревшие, красиво-бесполезные чувства, вроде как стихи Пушкина, которые упрямо звучали в памяти, вопреки убеждению, что они чуждые, „не наши”. Неожиданно вспоминал: „…перед новою столицей… порфироносная вдова”…»^[7].

Однако Киев не становится в украинской литературе «Москвой», то есть «старой столицей» с присущим ей комплексом значений и «домашним» сантиментом (чудаки, антики, тетушки, невесты и т. д.). В новой («модерной») украинской литературе старая столица и вообще патриархальность как таковая умиления не вызывают. На самом деле в отчасти надуманной и навязанной украинской культуре, но в харизматическом смысле чрезвычайно сильной оппозиции Галиции всей остальной Украине Киев вызывает раздражение именно как старый город. Так, «ненависний сторозтлінний Київ» Юрия Андруховича стоит посреди архаичной, черной Украины с ее Полесьем:

«Полісся — це національний субстрат, це чорнобильський вибір України, це сама справжність, це сокирна автентика і щирість, каральний похід месії Онопрієнка^[8] уздовж залізничних колій та шосейних шляхів. Полісся — це повільність і понурість, це доведений майже до повної зупинки час, це повзуча комуністична вічність, що зусібіч обклала ненависний сторозтлінний Київ, це сама глибинна чорна українськість»^[9].

Парадоксальным образом Киев здесь предстает средоточием «ТР-дискурса», ненавистным и растленным воплощением архаичной Украины. А Галиция у Андруховича рифмуется с галлюцинацией, Галиция — это абсолютно новая и выдуманная история. Андрухович поворачивает в пользу этой своей идеи давнишнюю формулу про то, что Галицию (Украину) австриец придумал, чтоб насолить москалям, это расхожее motto, оно по-разному варьируется, но Андруховичу не важно, кто именно что придумал, ключевое слово здесь — «придуманная»:

«Галичина ж — наскрізь штучна, зшита докупи білими нитками псевдоісторичних домислів і політиканських інтриґ. Тисячу разів мають рацію ті, котрі стверджують, ніби Галичина є всього тільки стоп’ятдесятилітньої давності вигадкою кількох австрійських міністрів. Маньєристично-солодкавою ідеєю-фікс певних законспірованих стратегів, які свого часу задалися химерною метою продовжити Європу ще трохи далі на Схід. Європи в них не вийшло, натомість утворився такий собі буфер, свого роду „санітарна зона”»^[10].

Придуманная значит мобильная, подвижная, пластичная. Архаичная Украина в рамках этой идеи безнадежна. Киев в принципе не вписывается в эту вычитанную у самого влиятельного идеолога украинского национализма Дмитрия Донцова и надуманную, как сама Галиция, геополитику. Архаичная Украина в такой системе, — или степь, или патриархальная рустикалия. И город Киев посреди этой Украины как бы ни при чем, он из нее «выламывается». Со Львовом проще, у Львова не так давно появилась своя мифология («Львів-корабель») и даже свой Гиляровский (Юрий Виничук). Но в рамках нашей темы, а речь идет об оппозиции двух городов — Киева и Львова, чрезвычайно характерны киевские сюжеты Ирванца и Андруховича, и в первую очередь «Мала інтимна урбаністика»^[11].

«Мала інтимна урбаністика» Андруховича появилась в 1999 году — в границах новейшей истории это сравнительно давний текст. Фактически это трип, последовательно представляющий три города: герой-протагонист едет в Киев ивано-франковским поездом, поезд этот в силу особенностей украинской железнодорожной истории (мост через Днестр как взорвали во время войны, так и не построили по сей день, поэтому колея в Карпатах невероятно петляет) проходит через Львов. Череда городов в этом сюжете такова: Ивано-Франковск — Львов — Киев. Ивано-Франковск (Франек) — это домашний, детский город. Львов — город юношеских грез:

«Це було місто нескінченної таємниці, і таємницею пахли тамтешні жінки, рослини, дощі».

Киев — это взросление и в буквальном смысле — «смерть духа». Киевская «смертельность» усугубляется тем, что повествователь предупреждает: в Киеве убили его друга, Киев — это город-монстр, в котором убивают. Он надвигается как ночной кошмар: темнота и грязный вагон, потом метро и темные люди на эскалаторе, милицейская облава. Но в известный момент кошмарный сон разрешается окриком проводницы — чтобы затем продолжиться реальным кошмаром. Иными словами, киевский кошмар повторяется дважды: сначала во сне, потом наяву.

Киев Андруховича — такого же порядка угрожающий и все унифицирующий монстр, как и Киев Пидмогильного. Только герой Андруховича не деревенский подросток и этот Киев не безликий Город-вообще, даже притом что он до боли напоминает тот самый Молох, что разрушает детский патриархальный мир. Киев Андруховича прежде всего — чужой город, он противостоит и домашнему Ивано-Франковску (Франеку), и легендарному (одушевленному) Львову.

Здесь имеет смысл вспомнить последний по времени рассказ Андруховича о Киеве, он входит в обещанную к выходу 11.11 2011 книгу «Лексикон інтимних міст» («Лексикон интимных городов») и называется «Град Кобрин». В этом бессюжетном рассказе больше публицистики, чем метафизики, но есть вставная новелла, поясняющая название. «Кобра» — это проститутка, которую повествователь встречает у своего отеля на Майдане. Она наивная, недалекая и вороватая, она дает название этому городу, а кобра — татуировка у нее на плече. Вся эта история введена в повествование лишь затем, чтобы отождествить Киев с этой женщиной, иными словами — намеренно или нет — разыграть старую историю о городе-блуднице и обратить мистерию в фарс.

Но в этом тексте Андруховича есть не мифологическая, но литературная и недавняя совсем отсылка: в «Граде Кобрине» подразумевается один недавний киевский текст, и автор его присутствует там в качестве персонажа: прежде чем отправиться в свою гостиницу, Андрухович провожает на маршрутку Ирванца.

Александр Ирванец, безусловно, один из самых ярких на сегодняшний день городских писателей, автор резонансной украинской антиутопии «Ривне/Ровно (Стiна)»^[12]. Но сейчас речь о его киевских повестях, в частности об «Очамымре»^[13]. Именно «Очамымря» подразумевается в «Граде Кобрине». Это гигантская рептилия, киевский монстр, былинный Змий из сказки про Кожемяку. Повесть о ней буквально реализует метафору города Змиева, это своеобразное наложение праистории на недоисторию, уплощенный апокалипсис недосотворенного мира. Перед нами еще одна городская антиутопия, но на этот раз в былинно-сказочных декорациях. Вообще все это напоминает новейшую «былинную анимацию», только ряженые герои списаны с персонажей тогдашнего предвыборного телесериала (украинского аналога «Кукол»). Подзаголовок недвусмысленный — «Повесть безвременных лет», в синопсисе — сказка о Змие, который поселился за валами и пожирает киевлян. Сказочный герой Кирюха побеждает доисторическую хтонь, однако характерно, что этот «киевский зверь» — не змей, не дракон, а «ящерка», она женского рода.

«Очамымря» — одна из трех коротких «киевских повестей» Ирванца, фактически это цикл, и «Очамымря» представляет собой «промежуточную станцию» между «Львівськой брамой»^[14] и «Загальним анализом». «Львівська брама», в свою очередь, имеет непосредственное отношение к «Малой интимной урбанистике» Андруховича. Мы помним, что малая проза Андруховича по сюжету представляла собой кошмарный сон в поезде между Львовом и Киевом и заканчивалась в киевском метро. Ирванец переворачивает сюжет с ног на голову. «Львівська брама» начинается и заканчивается в киевском метро, а кошмарный сон с путешествием во Львов «зашит» в этом сюжете: герой садится в последний поезд метро на «Лукьяновской», ему нужно было выйти на следующей пересадочной станции «Золотые ворота», но он заснул, и все, что происходит дальше, ему снится. Он выходит на промежуточной станции «Львівська брама» (у этой станции нет выхода) и попадает во Львов. Итак, теперь кошмарный сон — это Львов, и все, что там происходит — пародия на провинциальный этнографический музей. Герою вручают мешок с каким-то неведомым музейным «мотлохом» (хламом, рухлядью), говорят, что это и есть непостижимая «украинская идея», и велят ее уничтожить — непременно в Киеве. Герой наш просыпается, все в том же метро, обнаруживает при себе этот мешок, доезжает до станции «Днепр» и кидает его с моста. Похоже, суть в том, что Ирванец подспудно не любит Львов, точно так же как Андрухович не любит Киев. Впрочем, «Львівська брама» начинается словами киевского гимна: «Як тебе не любити, Києве мій», и затем следует «ответ»: «Не любити можно по-різному».

Продолжением (сиквелом) «Львівськой брами» стал «Загальний анализ»^[15]. Условный герой тот же, действие вновь происходит под землей, но на этот раз не в лабиринтах метро. Ключевое «киевское место» здесь — легендарный подземный ход, соединяющий Спилку письменников на Банковой и бывшие подвалы ЧК на Институтской. Сюжет вновь балансирует между дурным сном и явью: сначала герой оказывается в ресторане Спилки (бывший «Еней»), потом в поисках туалета спускается в подвал и попадает в то самое подземелье. В некотором — метафорическом — смысле он проходит адские круги новейшей украинской истории, но на этот раз — невымышленной.

В принципе все эти подземные коммуникации, канализации и прочие водопроводные коллизии — постоянный городской топос, они особенно характерны для новейшей городской эсхатологии, которая зачастую питается кинематографическими сюжетами и впечатлениями. У Ирванца «канализационный» сюжет стал ключевым в самом известном его городском романе «Ривне/Ровно». Но коль скоро наш предмет — киевские сюжеты, ближайшая параллель здесь, по всей вероятности, «Сталинка» покойного Олеся Ульяненко. «Сталинка» — текст не бог весть какого художественного достоинства, но знаковый и нашумевший (в свое время он был удостоен Шевченковской премии). Это типичная чернуха 90-х, незамысловатая метафора городского и социального дна, реализованная в тех самых подземных коммуникациях, где обретаются его герои. «Сталинка» здесь — исторический советский топоним, так еще недавно назывался один из киевских районов (нынешнее Голосеево). Трудно сказать, какой смысл вкладывал в это название Ульяненко (он был не самым внятным автором), но апелляция Ирванца интереснее: сомнительный, но нашумевший роман прямо не поминается, но ассоциация неизбежно возникает, и неназванная, но подразумеваемая «Сталинка», равно «музейный мотлох» из «Львівськой брами», обретает недвусмысленные исторические коннотации.

В заключение я все же уточню некоторые очевидные на первый взгляд моменты.

В «модерной» украинской литературе, как видим, работают те же топологические конструкции, что и в городской литературе вообще. При этом Киев в большинстве случаев выступает в качестве негативного полюса, а самой сильной и устойчивой оказывается апокалиптическая идея города-блудницы (явившаяся не в последнюю очередь из самого известного «киевского романа» с его эпиграфом из «Откровения Иоанна Богослова» и недвусмысленными вавилонскими аналогиями). У Андруховича Киев парадоксальным образом становится средоточием архаического патриархального украинского мира — антиподом «придуманной», «постмодерной» Галиции. И как бы то ни было, но Киев намеренно отчуждается. Его пространство не «присваивается», но абстрагируется: в украинской прозе очень мало обжитой киевской топографии, литературных «адресов». Между тем такие вещи очень важны для «городского текста», именно через топографию город «удваивается», обретает новое книжное бытие.

Не исключено, что причина такого сознательного отчуждения Киева — в слишком сильном «давлении» булгаковского романа: именно «Белая гвардия» сотворила из Киева — Город, фактически противопоставив его «украинскому миру». Булгаков писал роман о гибели Города и о конце старого мира. Украинцев и украинский язык там представляют петлюровцы («кровавая оперетка»), и в логике булгаковского романа им нет места ни в Городе, ни в наступающем «новом мире». Наверное, логично, что новая украинская литература «исключает» Киев из своего мира. Однако сначала она все же пытается освоить город традиционным образом — по-растиньяковски. Если она город и «обживает», то скорее его подземные пространства, мифологизируя, в конечном счете, разного рода архаическую хтонь. И наконец, в том же «Граде Кобрине» Андруховича ключевым «киевским местом» становится гостиница.

_{P.S. За скобками}

Вся эта история об «отчуждении Киева» может показаться слишком жесткой и намеренно выстроенной. Отчасти она таковой и является. Концептуальные «леса» предполагают заведомую «расчистку территории», и я здесь не писала о «фоновом» городском романе 70 — 80-х. Впрочем, справедливости ради, таких украинских романов не так уж много. Серьезное и знаковое исключение из этого «антикиевского» сюжета — городская проза Владимира Дибровы. Самый известный роман Дибровы называется «Бурдик» — так зовут главного героя. Это поколенческий роман о восьмидесятниках, и сюжет его в двух словах таков: Бурдик — маргинал, его маргинальность была естественна и уместна, когда совпадала со своим историческим временем, тогда Бурдик в прямом и переносном смысле «шел в гору»:

«Паpадокс: як комунізм був пpи силі, тоді й його опонент Буpдик, хоча і не пpоцвітав матеpіально, зате весь час pухався вгоpу. І як міг змагався з владою. Ваpто ж було пpогpесивному ладові занепасти, як Буpдик помеp»^[16].

Бурдик погибает под колесами троллейбуса на углу Саксаганского и Красноармейской, по большому счету этот перекресток стал первым легендарным «киевским адресом» новой украинской литературы. А последний киевский роман Дибровы называется «Андреевский спуск», это тоже «городской роман», а не роман о городе. Это роман о жизни горожанина, и жизнь эта уподобляется самой крутой и извилистой улице города. Герой то идет по ней в гору, то спускается вниз, и в какой-то момент, когда ему кажется, что он на подъеме, у него заканчивается дыхание.