ПЕРИОДИКА
«Гефтер», «Коммерсантъ Weekend», «Лехаим», «Литературная газета», «Литературная Россия», «НГ Ex libris», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новая реальность», «Новое время/The New Times», «Огонек», «Первая линия», «ПОЛИТ.РУ», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Российская газета», «Русский репортер», «Свободная пресса», «Семь искусств», «Собака.ru», «Теории и практики», «Топос», «Урал», «Художественный журнал», «Шанс online», «Colta.ru», «Pro-Books.ru», «The Prime Russian Magazine»
Николай Александров. Осень постмодернизма. О новом романе Владимира Сорокина. — «Новое время/The New Times», 2013, № 33, 14 октября <http://www.newtimes.ru>.
«Владимир Сорокин был и остается главным философом современности. С ним вроде до последнего времени соперничал Виктор Пелевин, но он стал заложником банальной буддийской метафизики, самоповторений, самопоеданий (в этом, кстати, смысл сорокинского ответа, который читатель найдет в его новом произведении, на странно неловкие нападки Пелевина в романе „Бэтман Аполло”). Это утверждение может показаться спорным и странным, поскольку речь идет о художественном, а не философском дискурсе. Но в том-то и дело, что философский, публицистический, политический и проч. методы описания современной реальности ежедневно доказывают свое бессилие».
«Это не антиутопия и не социальная фантастика. Это реализм, то есть описание мира, адекватное его сегодняшнему состоянию».
Андрей Архангельский. Новый Сорокин: станция Распадская. — «Colta.ru», 2013, 11 октября <http://www.colta.ru>.
«Современный язык — это такой Чужой. У него нет „природы”. Нет плотности, объема. Там не с чем играть — потому что эти слова сами, еще в момент рождения отказываются быть. Ничего не сообщают о себе. Никому не принадлежат. Повседневная речь — к чему Сорокин всегда был чуток — отказалась даже от каких-то экспрессивных заимствований из фени — ради обесцвечивания, ради общего погружения в языковое „ничто”».
«Подлинный сегодняшний язык — язык междометий, умолчаний, недоговорок и самоперебива. Недаром символ подлинности, правдивости в артхаусном кино — когда у героев „разговор не получается”. Напротив, любая попытка складности, гладкоговорения, „развернутого диалога” и „правильной речи” опознается сегодня как знак неправды».
«У Сорокина сегодня, собственно, два варианта. Справить кровавую тризну — констатировать травму, полный распад языка — усреднение, усечение, исчезновение — и писать об этом условно роман „Разгром”. Сорокин, однако, предпочел описать не распад языка, а распад цивилизации — чтобы вернуть себе язык».
«Это не политический роман, не сатира — это кадиш о языке».
Андрей Аствацатуров. «Люди пишут книги, борясь с забвением». Беседу вела Полина Дмитриева. — «Первая линия». Информационно-образовательный портал СПбГУ. Санкт-Петербург, 2013, 3 октября <http://1-line.spbu.ru>.
«Я не склонен думать, что у человека есть свобода выбора вообще. Все мы формируемся извне и редко делаем то, что действительно хочется, а не то, что престижно, модно, к чему подталкивают обстоятельства, к чему „есть способности”. А способности и желание — вещи разные. Человек может здорово производить вычисления и решать уравнения, но ему хочется играть на музыкальном инструменте. Если бы свобода выбора существовала, то я бы стал актером».
«В нулевых у меня был резкий интеллектуальный подъем, сильно менялся. <...> Тогда я был злой, недовольный своей жизнью и заработком. А это мощная динамика. Открываю сейчас свою публицистику того времени и понимаю, что уже так не напишу. Сейчас я самодовольный и сытый. Это неприятно, мне не нравится спокойствие и пассивность. Я уже давно не говорю то, что думаю. Стал осторожным и сдержанным из-за внимания общественности, известности. Хочется вернуть то непримиримое состояние».
«„Бедным верующим” тесно в церкви». Елена Кудрявцева беседует с философом Михаилом Эпштейном. — «Огонек», 2013, № 40, 14 октября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Михаил Эпштейн: «Например, когда Булат Окуджава пел „Молитву Франсуа Вийона”, все понимали, что это его собственная молитва. Все понимали, что у Венички Ерофеева есть свои личные отношения с Богом. Но, конечно, ни Окуджава, ни Ерофеев не были православными или вообще церковными людьми. Это была вера и надежда ниоткуда, из бездны, из грязной, серой, заплеванной повседневности. Как выяснилось позже, Окуджава вообще был атеистом, а Ерофеев уже в 1980-е крестился в католичество. Но в 1960 — 1970-е всем духом своего творчества они были „бедными верующими”».
«„Бедная вера” остается бедной именно постольку, поскольку это неорганизованная религия. Как только начнет создаваться нечто вроде общины „бедных верующих”, со своими обычаями, вероучением, это уже не „бедная вера”, а еще одна церковь, пусть протестантская и нонконформистская».
См. также интервью Михаила Эпштейна: «Бог идет сквозь нас, как ток через провод» (беседу вела Ольга Тимофеева) — «Новая газета», 2013, № 113, 9 октября <http://www.novayagazeta.ru>.
Иосиф Бродский: неизвестное интервью. COLTA.RU публикует разговор поэта с Элизабет и Хайнцем Маркштейнами, состоявшийся в Вене в первые дни после отъезда из СССР. — «Colta.ru», 2013, 23 октября <http://www.colta.ru>.
«Эту беседу — первое обширное литературное интервью Бродского и на Западе, и вообще в его биографии — отличает редкий уровень откровенности и широта тематического разброса. <...> Разговор публикуется с небольшими сокращениями. Мы глубоко признательны Екатерине Шкловской-Корди, Сергею Бондаренко и Эриху Кляйну за помощь в подготовке настоящей публикации» (Глеб Морев).
Бродячий шпагоглотатель. Евгений Абдуллаев о дождевых башнях, филологических черепашках и поэтической погоде. Беседу вел Борис Кутенков. — «НГ Ex libris», 2013, 31 октября <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни): «Еще мешает немного, что как только начинаешь писать критику, тебя начинают воспринимать как критика, а не стихотворца. Стихотворцев сегодня тысячи — „армия поэтов”, а критиков, особенно поэтических, я уже говорил — на одну штурмгруппу не наберется. Каждый виден, даже если не слышен. Если пишешь критику — все, ты уже критик, критик, понял, кто ты? А твои стихи — это вроде как побочное занятие».
«А если одним предложением, то не знаю, какая будет „поэтическая погода”, просто не знаю. Я вообще люблю в критике это сократическое „не знаю”. Когда наступает „знаю”, то в голове формируется такой силикатный кирпич — кирпич „знания”. А мне больше по душе пористые материалы. Они впитывают в себя, поры открыты».
Ксения Букша. Поэтесса и прозаик отметила тридцатилетие, опубликовала в журнале «Новый мир» роман «Завод „Свобода”», который считает лучшим своим текстом, и готовит книгу о Казимире Малевиче в серии «ЖЗЛ». Беседу вел Андрей Пронин. — «Собака.ru», Санкт-Петербург, 2013, 16 октября <http://sobaka.ru>.
«Мы с друзьями делали брендбук для одного питерского оборонного завода. Взяли более сотни интервью и перезнакомились со всеми — от директората до рабочих. Много материала оказалось не востребовано, а меня эта история так зацепила, что я решила написать роман. Там почти нет вымышленных персонажей, они лишь немножко додуманы. Я хотела наполнить текст лирикой, как воздухом, но людей оставить такими, каковы они на самом деле. Если кто-то хочет прочитать тут аллегорию города или страны — ради бога. Всегда так: если пишешь вдумчиво, с любовью, то получается в итоге, что вроде и груша, а вроде и целое дерево, и целый сад».
См.: Ксения Букша, «Завод „Свобода”» — «Новый мир», 2013, № 8; премия журнала по итогам 2013 года.
Евгения Вежлян. Почему литкритика боится терминов. — «Colta.ru», 2013, 15 октября <http://www.colta.ru>.
«Критика — явление внутрилитературное, шире — внутрикультурное. Ее задача — встраивание уже-приобретенного и уже-прочитанного в процесс смыслопроизводства. Книга, которую все купили и прочли, но о которой никто ничего не написал, безусловно, становится значимым фактом, но значимым не для литературы, а для книжного бизнеса. Чтобы стать „литературным фактом”, такая книга должна выйти из зоны непроговариваемого. Нужно, чтобы пришел критик и вербализовал те смыслы, которые она обретает по мере обращения в социуме, или — сам наделил ее значением, вбросил во внутрикультурный, внутрилитературный общий разговор, концептуализировал, облек в слова».
«Открывая новое произведение и начиная думать о нем, мы теперь должны спрашивать себя не „что это и что я могу сказать об этом”, а „как возможно это”, задаваться вопросом, почему, в силу каких причин и каким образом литература существует „здесь и теперь”. И это будет всегда новое и заново определяемое „здесь и теперь”. Для такого собирания-деконструкции недостаточно обыденного языка. Для этого нужен аппарат, который позволяет выйти за пределы опыта. То есть термины и категории. Вот их-то и боится больше всего классическая критика. Кажется, что они избыточны, что они бессмысленны — как бессмысленно для человека все, что разрушает уют его знакомого мира».
Евгений Водолазкин. «История человека важнее истории человечества». Беседу вела Марина Токарева. — «Новая газета», 2013, № 109, 30 сентября.
«В этом романе [„Лавр”], как ни странно, очень мало выдуманного. Там использовано несколько десятков житий, и это абсолютно реальные люди. Бахтин называл такой тип житий кризисными: начинается с падения, и дальше человек движется из абсолютного низа к верху. При этом страдает ужасно от своего несовершенства: чем выше поднимается, тем глубина греха, в котором он погряз, для него очевиднее».
«<...> очень интересны некоторые моменты полемики Ивана Грозного с Курбским. Грозный, скажем, вспоминает, что, когда он был маленький, боярин Шуйский сидел „локтем опершись на отца нашего постелю, ногу положа на стул”. И ему Курбский отвечает: да ты не умеешь писать! Тут и о постелях, и о телогреях, и „иные баб неистовых басни...” Курбский — человек уже европейской поэтики, и он уличает Ивана в неумении писать литературно. А Иван выше литературы, он фиксирует то, что помнит, на самом деле он на два века впереди. С точки зрения красивого письма не подобало говорить о низких деталях, а с точки зрения психологии момента Иван остро страдает унижением, которое испытал в детстве. И его это воспоминание будоражит. Более того, мы понимаем: оно отзовется в истории».
«Война не закончилась». Известный публицист, критик и философ Александр Казинцев, отметивший в октябре 60-летие, по-прежнему в строю и готов к новым баталиям. Беседу вел Игорь Панин. — «Литературная газета», 2013, № 43, 30 октября <http://www.lgz.ru>.
Говорит Александр Казинцев: «А потом мы повзрослели и разошлись. Цветков и Кенжеев уехали на Запад. Сопровский погиб. Лукичев умер. Гандлевский начал печататься в „Знамени”. Я стал сотрудником „Нашего современника”. <...> Гандлевский, Кенжеев, Цветков стали ведущими авторами либерального круга. А вы ведь знаете, как там относятся к патриотам вообще и к „Нашему современнику” в частности. Друзья юности старались обо мне не упоминать. Дошло до того, что сам факт моего участия в „Московском времени” пришлось доказывать историкам литературы — спасибо Кириллу Анкудинову! Но время умудряет. В последних публикациях С. Гандлевский и Б. Кенжеев вспоминают о наших отношениях без предвзятости. С Сергеем мы время от времени встречаемся — на писательских форумах, на шествиях “несогласных”. Общаемся не то чтобы сердечно, но со взаимным уважением».
Валерий Вьюгин. «Способностей не имею...» Читатель «Литературной учебы», 1930 — 1934: социальный портрет в письмах. — «Неприкосновенный запас», 2013, № 4 (90) <http://magazines.russ.ru/nz>.
«Созданный под эгидой М. Горького журнал „Литературная учеба” относится к тем явлениям советской действительности, которым сложно подобрать аналог вне времени и географии СССР 1930-х годов. <...> Очевидно, что в этом проекте выразилось стремление заполнить вакуум, образовавшийся после разрушения института писательства дореволюционной России. Однако масштаб производства новых литераторов в 1920 — 1930-е годы явно превысил границы разумного».
«Желание стать писателем, чтобы освободиться от тяжелого, почти бесплатного труда и изнуряющего быта, проявляется в письмах довольно часто. Время от времени оно звучит с особенной откровенностью. Многие начинающие рассматривали свое обучение как серьезное и рискованное вложение собственных крохотных капиталов и хотели заранее получить хоть какие-то гарантии того, что их деньги и время, которым они не очень-то располагали, будут потрачены не зря».
«Институт литературной учебы в СССР конца 1920-х — начала 1930-х годов имеет смысл, думается, рассматривать как проект социального лифта, обслуживающего общество, где связь между „этажами” самым серьезным образом нарушена. Этот „лифт” был сконструирован не внутри дома, а снаружи и позволял вознестись наверх, не видя происходящего на лестничных площадках. Однако в действительности этот социальный лифт был фикцией, никакой полноценной конструкции не подразумевал и, вопреки всеобщим ожиданиям, в большинстве случаев открывал двери на том же этаже, где в него сели».
Мария Галина. «Нам еще далеко до высшего разума». — «Шанс online». Еженедельник Хакасии. 2013, 27 октября <http://shans-online.com>.
«В прекрасной книге „О чем рассказали говорящие обезьяны” есть совершенно душераздирающие истории о том, как после экспериментов этих обученных языку жестов, „продвинутых” и очень человеколюбивых обезьян, считавших себя людьми, воспитывавшихся среди людей, отдавали в лучшем случае в зоопарки — просто потому, что грант кончался и их было больше негде и незачем содержать. И как нашелся один-единственный человек, бывший лаборант, и набрал группу энтузиастов, и выкупил этих обезьян, и поселил их в чем-то вроде приюта».
«Обезьяны, научившиеся говорить при помощи языка жестов, называли своих бессловесных собратьев — „эти обезьяны”, а себя — людьми. Разум предполагает сегрегацию, причем всегда несправедливую. Разум на то и разум, что все время занимается сортировкой — это наши, это не наши».
Марианна Гейде. «Каждый поэт должен ненавидеть язык». Беседу вел Сергей Сдобнов. — «Colta.ru», 2013, 3 октября <http://www.colta.ru>.
«О себе обыкновенно говорю и пишу в мужском роде, просто чтобы не в женском. В женском роде я себя чувствую очень неловко, примерно как в юбке. В штанах обычно удобнее. Хотя летом в какой-нибудь жаркой стране как раз удобнее в юбке. Но чувствуешь себя при этом очень странно. Как будто голым. И если говорить о себе в женском роде, то тоже каким-то чувствуешь себя сразу незащищенным, уязвимым. Ребенком. Ну, предполагается, что ведь женщина должна быть наполовину ребенком, чтобы ребенка понимать и угадывать, что он чувствует. Вот, кстати, еще одна разновидность деятельности, которая вызывает у меня метафизический ужас, — женщины, воспитывающие детей».
«Мне кажется, что если рассматривать язык именно как средство коммуникации, как систему сигналов, то каждый поэт или прозаик, любой, кто взялся возиться со словами, должен язык с самого начала ненавидеть. Все, что он дальше с языком будет делать, он будет делать для того, чтобы лишить его этой первичной репрессивной функции, вывернуть наизнанку, употребить для чего-то, что для него, языка, противоестественно. Разумеется, это будет действовать ровно до того момента, пока вот данный конкретный языковой выверт осознается и переживается как нечто новое. Как только это новое усваивается языком, включается в обиход, рутинизируется — оно перестает быть новым, становится частью речи, еще одним инструментом подавления».
Федор Гиренок. Игра с сознанием. — «Литературная газета», 2013, № 43, 30 октября.
«Может, прав Дж. Экклс, утверждавший, что мыслящей материи вообще не существует. Мозг в лучшем случае может только обнаруживать мысли, а не рождать их. Но если признать, что сознание не связано с мозгом, то нужно ли тогда признать, что оно никак не связано с человеком? Вот здесь-то и возникает настоящая игра с сознанием. Ведь если оно не связано с человеком, то тогда его можно приурочить к чему угодно, в том числе и к небиологическим структурам. И следовательно, нужно приготовиться к изучению мысли после человека».
«На мой взгляд, мы не можем помыслить мысль вне связи с человеком».
Анна Голубкова. В своем углу. О принципах наследования и отношении к традиции. — «Новая реальность», 2013, № 53 <http://www.promegalit.ru>.
«Но на мой взгляд, современная любовь к прошлому, учитывая общие параметры советской культуры, имеет все-таки скорее классицистское, чем романтическое происхождение. Связано это еще и с тем, что эта любовь к прошлому на самом деле совершенно не исторична и полностью оторвана от какого-либо осознания имеющейся в наличии реальности. В результате получается (и это уже, наверное, нельзя отнести к классицизму), что времени как бы не существует, а все культурные события, видимо исторически разнесенные, на самом деле происходят одновременно. В таком случае история литературы никуда не движется или же движется исключительно по кругу. Именно это представление, как мне кажется, и затрудняет нормальный теоретический анализ современной литературы. Не отсутствие соответствующих интеллектуальных сил или же разработанной методологии, а именно представление о времени как всеобщем таком болоте, в котором одновременно барахтаются поэты и прошлого и настоящего».
«Впрочем, написать я хотела совсем не об этом, а о странном обыкновении многих современных литераторов считать себя прямыми наследниками модернистской культуры». Далее — об Олеге Юрьеве и Олеге Дозморове.
Виктор Голышев. Что такое перевод? Записала Юлия Рыженко. — «Colta.ru», 2013, 17 октября <http://www.colta.ru>.
«Вот книгу Зонтаг о фотографии я бы раньше не перевел. Во-первых, там вполне мучительная проза сама по себе, очень тяжелая — больше двух страниц в день перевести невозможно. Написано так, что ни одна фраза не ложится по-русски, каждую надо переворачивать. Она полунаучным языком написана, длинными фразами. У Зонтаг есть более страстные статьи, и тогда она пишет более короткими фразами, а тут у нее в одном предложении несколько придаточных с деепричастиями. Если будешь переводить так, как написано, то человек, читающий по-русски, увязнет. У нее все понятно, и нет никакой мути в рассуждениях, она как раз четко мыслит, и у нее сильный темперамент, но устройство фразы очень тяжелое для перевода, неудобное. Одна из самых неудобных книжек, которые я переводил».
«Вкусы очень изменились. Я знаю, что то, что мне нравится, никому уже не нужно».
«Например, у О. Генри не чистый юмор, у него язык какой-то вывернутый, такой же, как у Зощенко. Очень трудно параллели найти».
«Я лет 50 этим занимаюсь. А что я еще могу? Я больше ничего не умею».
См. также лекцию «Язык в тупике», прочитанную Виктором Голышевым в московском пресс-центре РИА Новости: Виктор Голышев, «Как читать „Котлован”?» — «Colta.ru», 2013, 29 октября.
Владимир Губайловский. Письма к ученому соседу. Письмо первое. Сквозь нейронные джунгли. — «Урал», 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/ural>.
«Самым серьезным технологическим прорывом последних десятилетий следует, вероятно, считать, не полеты в космос, не Большой адронный коллайдер и даже не интернет, а ту самую коробочку, которая лежит в кармане или в сумочке едва ли не у каждого жителя Земли, — мобильный телефон. Именно это применение полупроводниковых технологий и микропроцессоров привело к совершенно новому положению дел, изменило мир глобально. Этого никто не ждал еще двадцать лет назад. <...> Если будут созданы инструменты, позволяющие создавать полную карту активного мозга человека, они наверняка будут способны открыть нечто такое, о чем мы сегодня просто не догадываемся. Какая технология „выстрелит” и каким тогда станет мир, мы узнаем, только пройдя сквозь нейронные джунгли».
Дмитрий Губин. Большак и пайка. — «Огонек», 2013, № 41, 21 октября.
«Наша литература про деланье денег — сплошной домысел, фантазия, сочиненное девственником порно, часто более распаляющее читателя, чем честный дневник опытного ходока».
«Писателей, имеющих собственный опыт бизнеса, знающих его не понаслышке, а потому знающих реальную политику в диапазоне от муниципальной до кремлевской, у нас всего два — Александр Терехов и вот Юлий Дубов. Тем, кто удивленно вскидывает бровь на имя Терехова, за которым закрепилась слава монаха, перебивавшегося с хлеба на воду, пока не завершил труд жизни, роман „Каменный мост” (будь моя воля, я за него один дал бы Нобелевку), поясню. В реальности Терехов никакой не отшельник, а удачливый бизнесмен, владелец не такой уж и малой коммерческой недвижимости, которую он округляет так же толково, как в свое время округлял поместья певец шепота, робкого дыханья, трелей соловья — Афанасий Фет: одно другому не мешает. И если последний тереховский роман, „Немцы”, тоже съехал в памфлет, то это памфлет, основанный на личном, кошельком и шкурой, знакомстве с управами-префектурами лужковской Москвы».
Григорий Дашевский. Воля звучания. К столетию первого поэтического сборника Роберта Фроста. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 36, 4 октября <http://www.kommersant.ru/weekend>.
«В массовом культурном сознании Фрост быстро превратился в доброго мудрого дедушку, чуть ли не певца фермерского труда; эстетически передовая публика признала в нем крупного автора очень нескоро (отсюда зависть Фроста к любимцу этой публики Т. С. Элиоту). Только начиная с 1950-х критики стали разъяснять, что Фрост на самом деле трагичен, пессимистичен и т. д., а значит, его имеет право любить и развитый читатель. Но важнее всего в стихах Фроста не оптимизм и не пессимизм, а отчужденное холодное мастерство, с которым он управляет всеми элементами своих текстов — человеческими и магическими голосами, отчаянием и надеждой, соблазном и долгом. В своих лучших стихотворениях Фрост создает что-то вроде механизма непрерывного качания между этими элементами».
Здесь же опубликовано стихотворение Роберта Фроста «Остановившись у леса снежным вечером» (Stopping by Woods on a Snowy Evening) в новом переводе Григория Дашевского.
Григорий Дашевский скончался 17 декабря 2013 года.
Олег Дозморов. «Герой не может измениться, если автор не меняется». Беседу вела Наталия Санникова. — «Урал», 2013, № 9.
«У квалифицированного читателя сформирована потребность в поэзии „в виде стихов”. Он ищет поэзию в книгах, и ему кажется, что всем остальным, стихов не читающим, она не нужна. На самом деле потребность в поэзии, точнее в поэтическом, никуда не исчезла. Просто кто-то любит стихи Тарковского, кто-то — Асадова, кто-то бардовские песни, а кто-то шансон, но это одна и та же потребность».
«Еще некоторое время назад казалось, что Бродский изменил все, привил навсегда риторику, холодность, английский рационализм. Теперь можно сказать, что поэзия прорыла русло в обход него, вернулась к неиспользованным мелодическим возможностям. По моим наблюдениям, для поэтов условно младше 35 — 40 Бродский сейчас далеко не самый актуальный поэт».
«В то же время есть „тихое” новаторство: например, по Гаспарову, влияние Жуковского на метрику русского стиха больше пушкинского. Случевский „втихую” повлиял на символистов и так далее. Все сложнее простых смен поколений. Скажем, Щировский — поэт вне поколений, парадоксальное продолжение Блока в 30-х годах. Картина 20-го века еще не ясна в полной мере, а 21-й век только начался. Я поэтому не верю, что можно отменить лирический дискурс как „архаическую практику” и заменить ее другой практикой, постконцептуализма, например. Это не делается по щучьему велению, то есть одними манифестами. Мы не трансплантологи».
«Между тем наступление более „старших” европейских систем стихосложения, например распространение верлибра, очевидно. Но русский верлибр существует давно, а кроме того, наш регулярный стих младше своих западноевропейских „собратьев” на несколько столетий. Его потенциал не исчерпан. Да и само это наступление запоздало: в англоязычной поэзии наметился отход от верлибра, поиск других возможностей».
Антон Долин. Языки утопии. — «Новая газета», 2013, № 116, 16 октября <http://www.novayagazeta.ru>.
«С ослепительной ясностью из этой книги становится понятно, что Сорокин, которого одни привыкли считать формалистом, а другие и вовсе калоедом, на самом деле — прирожденный утопист».
«Таких сложных конструкций у Сорокина до сих пор не было ни разу; таких живых персонажей, в которых при всем желании невозможно увидеть лишь „носителей дискурса”, — тоже. Что ни глава, то завязка для ненаписанного романа, повести или сценария: живи мы в Штатах, права на экранизацию были бы куплены на следующий день после появления книги на прилавках. Подключить бригаду умелых кинодраматургов, и из „Теллурии” получится сериал ничуть не хуже „Игры престолов”. Но Сорокин создает искусство, а не коммерческий продукт. Он лишь цепляет нас на крючок интриги, а потом позволяет соскочить, чтобы мы клюнули на следующую наживку».
Евтушенко: исповедь или нападение на Бродского? Передачу вела Елена Рыковцева. — «Радио Свобода», 2013, 23 октября <http://www.svoboda.org>.
Говорит Иван Толстой: «В этой связи я вспоминаю следующую историю. Мне было лет 15, и я каждый вечер разговаривал со своей сестрой, с которой страшно дружил, она, к сожалению, уже покойная, она на полтора года меня старше. Я помню, что в этом возрасте она задала мне вопрос, который меня рассмешил, и я вспоминаю наш разговор сейчас. Она говорит: „Садись, рассказывай”. Я у нее служил источником политинформации. „Андропов стукач?”, — спрашивает она у меня. Я расхохотался, как написал Аркадий Белинков, так, что все пломбы у меня выскочили из зубов. Но тогда у меня пломб не было. „Какой Андропов может быть стукач? Что ты, дурочка, говоришь? Он тот, кому стукачи отчитываются”. Была ли у Евтушенко связь (странно, что мы о живом человеке так говорим, типун мне на язык), смешно говорить, была ли связь у Евтушенко с Лубянкой. Да причем тут связь с Лубянкой, у него была связь совершенно иного рода. Евгений Александрович Евтушенко, как целый ряд других людей, как целая когорта выдающихся людей и по таланту, и по своему положению в обществе и в государстве были теми людьми, которые создавали советскую идеологию. Это был человек гораздо крупнее какой-то мелкой связи, простите, с полицейским ведомством».
Игорь Ефимов. «О чем, прозаик, ты хлопочешь?» — «Семь искусств», 2013, № 9 — 10 (46), сентябрь — октябрь <http://7iskusstv.com/index.php>.
«В начале 1960-х Джон Чивер совершил путешествие по России. Записей в дневнике немного, но добрая половина их посвящена гомосексуальной привлекательности Евтушенко».
«Писатель Михаил Шишкин похож на талантливого архитектора, которому в какой-то момент строительство домов и храмов показалось слишком банальным, и он решил строить сразу великолепные развалины».
«Желание одно: поближе к Европе, подальше от путинской России». Украинский публицист и критик Юрий Володарский отвечает на прямые вопросы Захара Прилепина. — «Свободная пресса», 2013, 17 октября <http://svpressa.ru>.
Говорит Юрий Володарский: «Дело вот в чем: мне для работы нужна широкая, не маргинальная русскоязычная среда, для души — какие-никакие гражданские права и свободы, для тела — относительно мягкий климат. В Киеве соотношение всего этого наилучшее. Удивительным образом оказалось, что это еще и мой родной город».
«„На Украине” — традиционная норма русского языка, которая может со временем поменяться в силу изменения политической реальности. Говорить и писать „в Украине” уже стало нормой в украинском варианте русского языка. Австралийская, американская и южноафриканская версии английского отличаются от канонической британской, и ничего страшного в этом нет».
«Андрухович — замечательный поэт и прозаик, по существу, создатель новой украинской литературы. <...> Кстати, нынешняя публицистическая активность Андруховича обратно пропорциональна его нынешним литературным достижениям. За последние десять лет он не написал ни одного романа, выпускал лишь эссе да мемуары и в результате, по всей видимости, уступил неофициальный статус первого писателя страны Сергею Жадану».
Сьюзен Зонтаг. Позаботьтесь о мире. Перевод Марины Симаковой. — «Гефтер», 2013, 11 октября <http://gefter.ru>.
Последнее эссе Сьюзен Зонтаг, написанное ею незадолго до смерти в 2004 году для выступления по случаю вручения литературной премии Публичной библиотеки Лос-Анджелеса. Редакция публикует наиболее интересные фрагменты данного эссе.
«Роман показывает нам время: то время, в котором все события не случаются одновременно (это последовательность действий, фабула). Роман показывает нам пространство: то пространство, в котором все, что происходит, случается не только с одним персонажем. Другими словами, роман — это формирование не только мнения, но целого мира. Он имитирует фундаментальные структуры, с помощью которых мы переживаем самих себя, живущих во времени и пребывающих в мире, стремящихся постичь смысл нашего переживания. Но роману удается сделать то, что жизнь (жизнь, которую можно прожить) не дает до тех пор, пока сама не обрывается. Роман дарует и затем забирает у нас значение или смысл, существующий вне земной жизни. Это возможно, потому что возможен сам нарратив, повествование, потому что существуют правила повествования, которые конституированы мышлением, переживанием и чувственным опытом так же, как в кантовской теории категории сознания конституированы пространством и временем».
Константин Костюк. Формирование экосистемы электронной книги и трансформация книжного рынка. — «Pro-Books.ru», 2013, 2 октября <http://pro-books.ru>.
«Принципиальный момент, характеризующий данную ситуацию конкуренции технологий, заключается в том, что бумажная книга своими потребительскими свойствами — предназначением для чтения — сегодня удовлетворяет всех. Электронную книгу вряд ли когда-нибудь будет удобнее читать. Поэтому смена технологий будет инициирована не „сверху”, со стороны потребности чтения, продукта, а снизу, со стороны экономики процесса, производства; не со стороны формы представления книги, а со стороны инфрастуктуры подготовки и потребления книги».
«Главное, о чем следовало бы задуматься издателю, да и автору — читатель уже никогда не встречается с „одной” электронной книгой. Отдельной электронной книги как бы не существует, она даже не может быть мыслима. Несмотря на то что порог вхождения в издательский бизнес опустился и книгу может издать и опубликовать каждый, „одна” книга никому не нужна, и ее никто никогда не увидит. Читатель имеет дело с множеством книг, доступ он может получить только к пакетам книг, книжным ресурсам. Поэтому агрегация является основным свойством новой книжной экосистемы, парадоксальным качеством электронной книги — книги, у которой нет единственного числа».
Егор Кошелев. О творческой этике и художественном производстве. — «Художественный журнал», № 79/80 <http://xz.gif.ru>.
«Итак, круг замыкается — гипертрофированное требование уникальности любой ценой приводит к зачеркиванию художественного творчества как самостоятельной деятельности, как искренне пережитого процесса создания вещи, коммуникативная роль которой придает ей этическое измерение».
Сергей Кузнецов. «Книга как источник эмоций». Беседовала Елена Бейлина. — «Pro-Books.ru», 2013, 24 октября <http://pro-books.ru>.
«Мы еще застали ту эпоху, когда журналист и писатель получали за свою работу деньги. Эта эпоха длилась больше 200 лет, и теперь она заканчивается. Наши дети ее уже не застанут. Она заканчивается не потому, что возникло пиратство, а по очень многим причинам, в первую очередь потому, что контента стало во много раз больше. Это не значит, что пишущие люди перестанут получать деньги за то, что они пишут. Здесь лишним звеном оказывается издатель. Издатель нужен мне как автору, если он обещает миллионный маркетинговый бюджет. Если он этого не обещает, я выложусь на десять площадок самопубликации, включая Amazon, и там мои поклонники, возможно, мне заплатят».
Первая публикация беседы — в журнале «Университетская книга» (сентябрьский номер за 2013 год).
Игорь Лукашёнок. Главный стиль нашего времени. — «Топос», 2013, 31 октября <http://www.topos.ru>.
«Неонатурализм, потихоньку задвигающий на задний план постмодернизм, выражает вектор нашего исторического движения от сложных схем к простым решениям, от общественного к приватному, от идеального к естественному и даже от христианского к языческому, если хотите. Неонатурализм является высшей формой телесного эгоцентризма — тем особым периодом культуры, когда плотское становится ценным само по себе, когда разнообразная жизнь нашего тела (модные ныне курсы эротического массажа, обилие порнографических роликов в Интернете, популярность пляжного футбола, наше бесконечное самофотографирование в одежде и без, поголовное увлечение фитнесом и йогой und anderes mehr) становится интересней движений нашей же души, а презентабельный внешний вид и отсутствие серьезных проблем со здоровьем важнее, чем подвиг во благо человечества и умаление себя перед величием Божьего замысла. Мы, как дети, ни в чем не можем себе отказать. О, как нам всем еще предстоит повзрослеть! О, сколь мучительным будет это взросление!»
Александр Марков. Стерн-Андроид: о новом романе Сорокина. — «Гефтер», 2013, 30 октября <http://gefter.ru>.
«Сорокин пишет не антиутопию, он пишет политический трактат о том, как именно вырабатывается образ другого в культуре в тот период, когда это не образ политических спекуляций, а образ, созидающий мир и само отношение к этому миру. Критики и сам автор вспоминали о новом Средневековье, но Средневековье было периодом языковой дробности, когда профессиональные языки, от богословской латыни до фривольных или придворных романских языков, кое-как связывают слабую социальную ткань. Тогда как у него описана скорее ситуация нового Ренессанса: каждый профессиональный язык, созданный именно из узости профессионального опыта кузнеца, извозчика или программиста, оказывается единственным языком, способным описывать гражданскую реальность. Он узок, как наркотический теллуровый гвоздь, главный образ романа».
См. также интервью Владимира Сорокина: «Феодализм уже давно наступил» (Беседу вел Борис Соколов) — «Новое время/The New Times», 2013, № 35, 28 октября <http://www.newtimes.ru>.
«Марксизм себя изжил, но идеи Маркса сохраняют свою актуальность». PRM поговорил с Жаком Аттали о различиях между идеями Маркса и дополнениями последующих интерпретаторов, о факторах, оказавших влияние на формирование его философии, а также о перспективах выживания марксизма после неудачных опытов строительства коммунистических режимов. Беседу вел Александр Юсупов. — «The Prime Russian Magazine», 2013, на сайте журнала — 18 октября <http://primerussia.ru>.
Говорит Жак Аттали: «Марксизм — это практика политического действия, разработанная с оглядкой на идеи Карла Маркса. Как следствие, по своей природе марксизм — итог определенной интерпретации. Некоторые аспекты философии Маркса были отодвинуты на второй план и использовались лишь в качестве аргументов политической дискуссии, другие вообще замалчивались. Так, практически никак не обсуждались его видение капитализма как метода освобождения от исторически сложившихся способов отчуждения, его концепция глобализации и свободы торговли, его убеждение, что переход к социализму возможен лишь после созревания капитализма и его повсеместного, всепланетарного распространения».
Кирилл Мартынов. Равновесие с небольшой погрешностью. Кирилл Мартынов о Докинзе, Деннете и Нео. — «Свободная пресса», 2013, 2 ноября <http://svpressa.ru>.
«Антропология, придуманная Докинзом, предполагающая, что человек — это в сущности биоробот, созданный генами для их защиты и размножения, является более-менее известной и даже уже стандартной. Думаю, сейчас любой серьезный разговор о человеке должен начинаться с этого тезиса».
«При этом я раньше не обращал внимание на одну примечательную особенность текстов самого Докинза. Он, при всей своей рациональности и осознанной борьбе со специесизмом (убежденностью в исключительности человеческого вида — термин из работ Питера Сингера), тем не менее считает, что у человека есть некоторый удивительный статус, практически миссия. В конце 11-й главы „Эгоистичного гена” Докинз пишет: „Мы построены как машины для генов и взращены как машины для мимов, но мы в силах обратиться против наших создателей. Мы — единственные существа на земле, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов”. И на этом строится, по сути, его довольно странная личная картина мира, которая на 80% состоит из дарвинизма и научного реализма, но только не в том случае, когда речь заходит о социальной политике или морали».
Вадим Михайлин, Галина Беляева. Если не будете как дети: деконструкция «исторического» дискурса в фильме Алексея Коренева «Большая перемена». — «Неприкосновенный запас», 2013, № 4 (90).
«И объектом пародии в данном случае является не какой-то конкретный текст, а целое тематическое поле, связанное с идеей воспитания „нового человека”, столь нежно лелеемой русской интеллигенцией, а затем и пришедшей ей на смену интеллигенцией советской. Впрочем, поле это, конечно же, опирается на систему прецедентных текстов, как литературных, так и собственно кинематографических. Без учета этой системы отсылок фильм [„Большая перемена”] воспринимается как милая, опереточная по сути своей комедия, в каковом качестве ее и проглотила как советская цензура, так и значительная, в наименьшей степени замутненная представлениями об интертекстуальности, часть советской зрительской аудитории. Но для того, чтобы он воспринимался именно так, необходимо, чтобы прецедентный текст был либо совершенно не знаком широкой аудитории, либо затерт настолько, чтобы его сюжет (а также другие значимые текстуальные элементы) уже перестал выглядеть для публики „литературой” и превратился в самоочевидную часть повседневного опыта. По первому разряду проходит повесть провинциального литератора Георгия Садовникова „Иду к людям”, вышедшая в 1962 году в Краснодаре скромным для советских времен тиражом в 30 000 экземпляров и не имевшая никаких шансов оставить след в отечественной культуре, не выбери ее Алексей Коренев в качестве литературной основы для „Большой перемены”. По второму — одна из двух книг, базовых, наряду с „Как закалялась сталь”, для советской школьной программы, роман Чернышевского „Что делать?”. <...> Кроме того, в этом ряду стоят три очень разных, но вполне сопоставимых как по качеству, так и по (что в данном случае куда важнее) всенародной популярности фильма: „Весна на Заречной улице” Марлена Хуциева (1956), „Начальник Чукотки” Виталия Мельникова (1966) и „Доживем до понедельника” Станислава Ростоцкого (1968)».
См. также: Вадим Михайлин, Галина Беляева, «Историк в истерике. Учитель истории в советском кино рубежа 1960 — 1970-х годов» — «Неприкосновенный запас», 2012, № 5 (85).
Олеся Николаева. Поэзия и замысел эпохи: новый человек постмодерна. Подготовила Мария Сеньчукова. — «Православие и мир», 2013, 25 октября <http://www.pravmir.ru>.
«Принципы поэзии постмодерна противоположны принципам поэзии всех предыдущих веков. В ней действует принцип спонтанности, понимаемый как принцип свободы. Второй принцип — ненормативности (лексики). Он тоже манифестируется как принцип свободы: табуируемое в предыдущие века теперь вырывается наружу. Третий принцип — центонность, то есть цитатность. Чем больше текст насыщен цитатами, тем он считается интересней, чем больше используется культурных аллюзий, тем квалифицированней автор. За всем этим стоит новое отношение к человеку. Это попытка переменить антропологический код, человека как существо иерархическое, состоящее из духа, души и тела».
«Эта тенденция гораздо шире, чем новое искусство, — она касается создания нового человека. Такие проекты в XX веке уже были: новый человек эпохи большевизма, „белокурая бестия” эпохи фашизма — и вот теперь новый проект эпохи постмодерна, „шизофреническая личность”».
Сергей Оробий. «Болотный текст» русской литературы. — «Homo Legens», № 7 (2013, сентябрь) <http://homo-legens.ru>.
«Сегодня можно утверждать, что оппозиция и протест вполне освоены литературой как новый материал. Литература в режиме онлайн каким-то странным образом помогает этим событиям откристаллизоваться, выяснить свою суть. Если писателей нулевых волновал образ Путина (он выведен и в „Господине Гексогене”, и в „2008” Доренко, и в „Священной книге оборотня”), то литература десятых сосредоточена на образе оппозиции. Поскольку в науке давно принято понятие „Петербургский текст”, разработанное академиком В. Н. Топоровым, мы будем говорить о своеобразном „Болотном тексте” новейшей русской литературы».
Борис Парамонов. В одной телеге. — «Радио Свобода», 2013, 2 ноября <http://www.svoboda.org>.
«Кто-то сказал, и правильно, что Бродский — культурный парадокс: великий поэт, родившийся в эпоху исчезновения поэзии. Если не исчезновения, то утраты высшего культурного статуса, стихов-то пишут не меньше, если не больше, чем когда-либо, а Евтушенко больше всех. Он плодовит, как Бальмонт. А теперь вспомните Блока: можно их поставить рядом? Так и Бродский с Евтушенко, один опровергает другого, они генетически несовместимы, их клетки отторгают друг друга. Бродский отнюдь не был лишен славы, а в отношении возданных ему почестей и превзошел Евтушенко (Нобелевская премия). Но само существование Евтушенко в качестве знаменитого поэта не могло не раздражать Бродского, он опошлял для Бродского само понятие поэтической славы».
«Впрочем, достоинств Евтушенко никто не отрицает. Он — трепетная лань».
Поэт Усов и железный Феликс. Передачу вел Дмитрий Волчек. — «Радио Свобода», 2013, 22 октября <http://www.svoboda.org>.
Говорит Татьяна Нешумова: «Что касается мандельштамовских связей, то, когда [Дмитрий] Усов был арестован в феврале 35 года, Мандельштам уже находился в воронежской ссылке. И он летом 35 года делает радиопередачу о юности Гете, и целиком в эту радиопередачу пошел текст перевода стихотворения Гете „Мальчик розу увидал, розу в чистом поле”, выполненный Усовым. Получилось, что ссыльный послал привет арестованному — такая драгоценная деталь. Не знаю, получил ли Усов этот привет, но он был послан».
«Когда в 30-е годы идет обсуждение, насколько точно тот или иной поэт-переводчик переводит Гейне, то в печати это обсуждается в терминах „вредительство”. То есть лексическая неточность грозила бог весть какими изменениями судьбы. В этом смысле очень показательна стенограмма обсуждения доклада Брика в декабре 34 года на секции переводчиков, когда Брик сравнивает тыняновский перевод и перевод поэта Пеньковского и обвиняет его в лексической неточности. Пеньковский говорит: „Что вы мне шьете?”. Вот этот глагол, за ним стоит целая бездна переживаний».
Валерия Пустовая. Секреты поделок из мифов. — «Свободная пресса», 2013, 20 октября <http://svpressa.ru>.
«Ловцу мифов доступно одно: изменить степень погруженности сознания. Такое удается или за счет массивной экипировки знанием — например, Евгений Водолазкин в романе-житии „Лавр” имитирует погружение и сам же в этом себя уличает. Или — даровым озарением, когда автору удается вдруг вообразить себя там, куда не падает сегодняшний свет. Так, по-видимому, получился „Мэбэт” — литературная вещь-в-себе, герметично упакованная в толщу чуждых нам представлений. В новом романе [„Ильгет”] Григоренко попытался миф разгерметизировать».
«„Ильгет” задуман как большой европейский роман на этномифолологическом материале. <...> Григоренко вскрывает миф, как консервы. Но образный сплав мифа цельнее, связанней и потому прочнее рассудочных лезвий. Нож гнется, и с каждым напрасно написанным словом роман задевает все меньше».
О романе А. Григоренко «Ильгет» см. рецензию Александра Чанцева в настоящем номере «Нового мира».
Ревизия тела и ситуация современности. Александр Секацкий об обновляемом теле. — «Теории и практики», 2013, 10 октября <http://theoryandpractice.ru>.
«Каким образом существуют понятия, мечты и различные производные символических порядков — вот что вроде бы требует объяснения в отличие от навязчивой реальности тел. Однако, стоит выйти из масштаба вытянутой руки, и стабильность тела тут же окажется мнимой: то, что представлялось находящимся на месте телом, сразу же предстанет как процессуальность, как узел непрерывного метаболизма. Органическое тело непрерывно обновляется на всех уровнях от тканевого до молекулярного. Организм не просто участвует в обмене веществ, можно сказать, что определенная интенсивность многоуровневого обмена веществ и есть организм. Ни единая частица субстрата не остается в нем без движения, постоянна только сумма мест, и парадоксальнее всего, пожалуй, то, что и сумма мест, структура как таковая, тоже подвержена старению и смерти».
См. также эссе Александра Секацкого «Веселая наука и грустная действительность» в октябрьском номере «Нового мира» за 2013 год.
Наталья Самутина. Фантастическое кино и проблема иного. — «Теории и практики», 2013, 18 октября <http://theoryandpractice.ru>.
«Это желание (или даже в соответствии с поэтикой фантастического — Желание) иного становится в случае фантастического кино движущей силой, организующей всю специфику восприятия указанного типа зрелища. Даже самый клишированный, самый технически неудачный фантастический фильм продолжает содержать, как значимое отсутствие, как ощутимую нехватку, намек на эту цель жанра — на нашу надежду (нередко связанную со страхом) увидеть на экране нечто, не помещенное туда нами, нечто, имеющее отношение к достижению того измененного состояния, на которое кино работает в „пространстве фантастического” так же, как любая человеческая технология. По большей части фантастическое кино оказывается разочаровывающим зрелищем, мало соответствующим даже скромным ожиданиям. „Швы” и „гвозди” нашей современности выступают из любых футуристических декораций. Однако это напряжение вечно нереализованного желания мы сразу можем выделить как одну из основных составляющих фантастического».
Сокращенная версия статьи из кинематографического выпуска «Синего дивана».
Юрий Сапрыкин. Александр Галич. Юрий Сапрыкин к юбилею самого антисоветского из «большой тройки» советских бардов. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 38, 18 октября.
«Поворот судьбы, перемена участи, настигшая Галича в начале 1960-х — ему было уже за сорок и, в общем, ничто не предвещало, — один из самых непостижимых сюжетов русской литературной истории. Галич „додиссидентского”, „допесенного” периода — не просто благополучный советский автор, это живой символ благополучия, удачно сложившейся биографии — даже вызывавший раздражение у современников этой своей удачливостью. В биографии Галича, написанной Михаилом Ароновым и переизданной в прошлом году „Новым литературным обозрением”, собрана целая россыпь цитат, полных плохо скрываемой зависти: и носки-то у него белые, и брюки трубочкой, и цепочка от часов золоченая. И на стол-то накрывают — все на фарфоре, и на бегах он пропадает, и ужинает в „Национале”, и запел он, как писал Нагибин, „от тщеславной обиды”. Примерно с той же степенью презрения герои Галича будут прохаживаться по налаженному быту генералов и особистов — „как вы смотрите кино всей семейкою, и как счастье на губах карамелькою”; автор знал, о чем пел».
Ольга Седакова. Венедикт Ерофеев — человек Страстей. Беседовал Леонид Виноградов. Работа над текстом: Мария Сеньчукова. — «Православие и мир», 2013, 24 октября <http://www.pravmir.ru>.
«Он прямо говорил о символическом характере своего пьянства: каждый упивается своим — кто водкой, кто чем-то еще… <...> Для него было важно, чтобы алкогольный сюжет не понимали слишком буквально. В реальности дело было сложнее, у него была и наследственная предрасположенность».
«Юродом, уродом, дурачком Христа ради он себя не изображал. Ему нравилось быть красивым, блестящим, остроумным».
«Другая сторона веничкиной католикофилии — католицизм для него был воплощением мировой культуры. <...> К католичеству у него почему-то не было претензий (вроде инквизиции и т. п.). Наверное, это его не так трогало».
«Кажется, он помнил наизусть весь латинский словарь. У Венички было две культурные страсти — латынь и музыка».
«В последние годы у него часто бывала Ахмадулина, которую он почитал. Но весьма своеобразно: „Это новый Северянин”. Надо заметить, что это не осуждение: Северянина он очень любил. При мне, когда его спросили о его любимом поэте, он ответил: „Два. Данте Алигьери и Игорь Северянин”».
«При мне он никогда не матерился. Однажды кто-то начал выражаться в этом духе, а он сказал: „Ты что? Здесь две женщины и Седакова”».
«Сейчас самым радикальным был бы сознательный консерватизм». Борис Кагарлицкий об элитарности левого искусства. Беседу вел Артур Ломакин. — «Теории и практики», 2013, 11 октября <http://theoryandpractice.ru>.
Говорит Борис Кагарлицкий: «Обратите внимание, рабочий зритель не пошел в театр к Мейерхольду. Рабочий зритель с радостью пошел во МХАТ и радовался тому, что теперь он, простой рабочий в спецовке, может пойти во МХАТ. Для них открылись двери академических театров, хотя и раньше никто не запрещал пойти рабочему в такой театр, не было же фейсконтроля! Но раньше человек плохо одетый не мог психологически, культурно войти в эти здания больших серьезных академических театров. Основное достижение Революции в том, что были сняты социально-культурные условия, ограничивающие доступ людей более низкого социального ранга к академическому искусству. И именно это было воспринято низами общества как достижение».
«Парадокс заключается в том, что сейчас самым радикальным был бы сознательный, вызывающий консерватизм. Но консерватизм, происходящий не из идеологических соображений, а из демократизма. То есть когда вы обращаетесь к широкой публике через более консервативную, более традиционную, более внятную форму».
«Это касается формы, касается адресата. Перейти для начала с фесбука на вконтакте — это совершенно другая аудитория, пусть с более хамской реакцией, но при этом более непосредственной».
Мария Степанова. Казус Хиггинса — Преображенского. К 100-летию «Пигмалиона» Бернарда Шоу. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 37, 11 октября.
«Пьеса о безответственном социальном эксперименте проникнута глубокой успокоенностью — что и делает ее в конечном счете пригодной для превращения в мюзикл. Насиженная, как кресло, недвусмысленная, как координатная сетка, она повествует о безопасном и замкнутом мире, где нищие счастливей господ, женщины забавны, а знание — сила. Все интерьеры такого рода (где вещи твердо стоят на своих местах, а диковинки знают свое место) похожи друг на друга, когда заглядываешь туда из будущего — и видишь их за секунду до пробуждения, до того, как все накренится и предметы покатятся с полок».
«Удивительно, как похож „Пигмалион” на „Собачье сердце”, написанное двенадцатью годами позже, — как на брата-близнеца, украденного в младенчестве циркачами. <...> Булгаков в своей повести заходит гораздо дальше довоенной пьесы про языковые и классовые барьеры. У него там все вывернуто наизнанку, ни шуб, ни домов давно нет, швы наружу, на лестнице натоптали, и семь просторных комнат профессора Преображенского — все, что осталось от цивилизации, последний очаг сопротивления варварству. Но и проигрывая, рассказчик остается на стороне сильных: виртуозов словаря и скальпеля, тех, кто наделен речью, тех, кто знает и умеет, кто настаивает на миссионерской позиции знания-силы».
Учитесь принимать инаковость. Беседу вел Евгений Богачков. — «Литературная Россия», 2013, № 40, 4 октября <http://litrossia.ru>.
Говорит Татьяна Касаткина: «Фэнтези действительно сейчас создает наиболее мощные философские тексты, наиболее мощные воспитательные тексты, то есть все то, что требуется (во всяком случае, требовалось веками) от литературы, — осмысление мира и воспитание человека, который должен жить в таким образом осмысленном мире. И в этом смысле, конечно, если в XX веке искать реальных преемников Достоевского (а что Достоевский, что Толстой на самом деле не художественные тексты писали, а думали, как преобразить мир и человека), то их продолжателями будут такие писатели как Толкин и Льюис».
«Именно в литературе фэнтези, в частности у Мартина в „Игре престолов” (по которому сейчас даже сериал снимают), создается совершенно новый тип организации текстов, когда ни один из героев не является отрицательным или положительным персонажем. Более того, Мартин строит структуру текста так, что мы вроде бы уже все поняли, где черное, а где, наоборот, белое, за кого мы, и кто против нас, но в следующей серии глав он меняет точку зрения так, что мы оказываемся вместе с теми героями, против кого уже вполне были настроены как против врагов, которых надо отстреливать уже на дальних подступах. И оказывается, что все не так, что они тоже люди, и у них есть свои резоны, и наша точка зрения начинает смещаться. То есть Мартин выстраивает некий круг (он еще не закончил текст, поэтому не понятно, чем все кончится) меняющихся точек зрения, где каждый человек вне зависимости от того, по какую он сторону баррикад, оказывается сложным, настоящим, достойным нашего внимания и нашего сочувствия. И одновременно Мартин совершенно не размывает этический стержень. То есть он просто показывает, что этот этический стержень не в том, чтобы принадлежать к „нам”, а в том, чтобы быть человеком и личностью в той ситуации, в какую ты попадаешь, и не важно, по какую ты сторону границ... Вот это, я считаю, наиболее интересное место современного литературного процесса».
Маргарита Хемлин. Книга — как акт спасения. Беседовала Наталия Демина. Часть 1. — «ПОЛИТ.РУ», 2013, 28 сентября <http://www.polit.ru>.
«В моем времени, в 1970-х, 1980-х, когда я училась в школе, приехала в Москву, человек из провинции чувствовал себя человеком второго сорта. И это абсолютно естественно: оказывалось, что он говорил не на том языке. Оказывалось, что он смотрел не те фильмы, читал не те книги… Точнее — ему многое не было доступно… <...> Это сейчас — открыл Интернет и смотри. Юные люди не могут этого понять, да и слава Богу, что не могут».
«Когда меня спрашивают: „Ты могла бы жить не в России?”, я отвечаю: „Нет, потому что я знаю, что такое эмиграция”. Я считаю, что я пережила эмиграцию — из Украины… „Из” — я говорю так, как я говорила всегда, по старым правилам правописания. Я приехала с Украины, и это другой язык. Даже если нам, живущим на Украине, родившимся и впитавшим этот язык, казалось, что мы говорим на хорошем русском языке. Конечно, мы „хаварыли” не на русском. А „шо мы хаварыли” — понять совершенно невозможно. <...> И надо было вытравливать из себя этот язык. А что такое вытравливать язык, на котором говоришь с рождения?»
См. также вторую часть беседы: Маргарита Хемлин, «Овеществление книги» — «ПОЛИТ.РУ», 2013, 26 октября.
Человеку нечего делать в космосе. Астроном Владимир Сурдин: «К планетам должны летать не люди, а роботы». Беседу вела Светлана Соколова. — «Русский репортер», 2013, № 43 <http://expert.ru/russian_reporter>.
Говорит Владимир Сурдин: «Если сравнить 1981-й и 2011-й, последние тридцать лет летают на том же самом и занимаются тем же самым, а именно: сохранением своей жизни на орбите. Космонавт 90% времени тратит на обслуживание станции: очистка труб, контроль воздуха. Он почти все время занят тем, чтобы выжить. Он себя исследует, анализы берет».
«Даже если бы вдруг предложили [слетать] — отказался бы. Мне просто жалко затрат на транспортировку моего тела туда и обратно, с помощью которых можно сделать что-то полезное на Земле. Например, лекции читать, студентов учить».
«Сегодня можно сказать, что Солнечная система в основном принадлежит американцам. Они знают, как она устроена, и умеют там работать. Глубокий космос сегодня принадлежит им. И завоеван он не людьми, а автоматами».
Наталия Черных. «Средний уровень читателя и автора стал тревожно высоким». Беседа с Борисом Кутенковым. — «Новая реальность», 2013, № 53 <http://www.promegalit.ru>.
«Поэзия Леонида Аронзона встретила меня на перекрещении сильнейших лучей — судьбы, биографии, того, что можно назвать единым потоком. Это произошло довольно поздно, в 1994 году. Но с тех пор ощущаю себя как дома только в этой поэзии и почему-то преимущественно питерской: Елена Шварц, Александр Миронов, Сергей Стратановский, Олег Охапкин, Василий Филиппов. Виктор Кривулин для меня всегда был больше философом, эссеистом, чем собственно поэтом. Стихи его люблю и охотно перечитываю. Было бы странно, если бы этот мир возник без Кривулина. Еще хотела бы рассказать о Владимире Эрле. Он сейчас один из немногих авторов „той” культуры, оставленных нам наподобие прочного и почти совершенного моста. <...> Это прекрасные поэты, прекрасная поэзия — в изначальном, восхитительном смысле этого слова. Это была целая культура — хотя по отношению к иной она может показаться полукультурой, как метко назвал ее Кривулин».
«Мне нравится сложная композиция [книги], но она, к сожалению, возможна только в малотиражных изданиях для узкого круга читателей, которые способны оценить игру с разделами и подразделами. Но сейчас средний уровень читателя, как и автора, стал очень высоким, даже тревожно высоким — может быть, и будут прочитаны книги, пылящиеся на полках уже лет десять — пятнадцать».
Леонид Юзефович. «Надо принять в себя обе крайности». Писатель рассказал о личном Ольге Ципенюк. — «Огонек», 2013, № 38, 30 сентября.
«Что касается политической свободы, я просто ничего об этом не думаю. На митинги не ходил никогда — это, видимо, связано с моими взглядами на противоречия как таковые».
«Я неверующий человек. Однажды я слышал, как на вопрос о своем отношении к церкви отвечал писатель Алексей Иванов, он сказал: „Этически мы все православные”. И про себя могу сказать то же самое».
«Такое неудобно заявлять творческому человеку, но психологически я устроен довольно просто. Моя первая жена говорила: „У тебя нет психологии”. Я никогда не боялся ни темноты, ни собак... Наверное, по-настоящему я боюсь унижения — когда, например, задаешь вопрос, тебя слышат, но не отвечают».
Олег Юрьев. Излечение от гениальности. Тихон Чурилин — лебедь и Лебядкин. — «Лехаим», 2013, № 10, 11 <http://www.lechaim.ru>.
«Чтобы покончить с этим сразу же — пять, шесть, может быть, десять стихотворений Чурилина несомненно (для меня) находятся в том отделении рая, где живут великие русские стихи вне зависимости от того, кто их написал. Просто прекрасных и замечательных стихотворений, строф и строк нашлось совсем немало, собственно, даже много! Но полный корпус стихов Чурилина не позволяет найти ему „активное” место в исторической системе русской лирики ХХ века».
«В смысле же истории русской культуры из чурилинской биографии и общего корпуса его сочинений следует как раз много интересных и важных, хотя по большей части и печальных вещей».
«Я еще не собираюсь так сразу умереть». Елена Владимирова беседует с Натальей Шмельковой о Венедикте Ерофееве. — «Огонек», 2013, № 40, 14 октября.
Говорит Наталья Шмелькова: «Вообще, конечно, по своей природе он был разрушителем. И не только алкоголь его разрушал. Все спокойное, устоявшееся в один прекрасный момент начинало его раздражать. У него было ощущение, что благополучная, обыденная жизнь — это подмена настоящей жизни, и он ее разрушал».
«Просил меня раздобыть ему книгу Карсавина „Католицизм”. Думаю, на него повлиял его друг — известный филолог, переводчик с английского Владимир Муравьев. Он был католиком. Одним словом, он решил креститься и попросил меня быть его крестной матерью. Я сначала удивилась: как я, православная, могу стать крестной матерью католика? Однако пошла в костел Святого Людовика на Малой Лубянке, к отцу Станиславу. Сказала ему о цели своего визита, ожидая — сейчас прогонит. Спросила: „Отец Станислав, можно я буду его крестной матерью, хотя я православная?”. Он ответил: „А почему нет?”. Крестился Веничка на католическую Пасху, которая в тот год совпала с православной. Он приехал секунда в секунду. В белоснежной рубашке. Во время обряда у него от волнения тряслись губы. А когда полились звуки органа и запел хор, у него на глаза навернулись слезы. Отец Станислав его спросил: „Почему так поздно креститесь?” Веничка коротко ответил: „Я с 1938 года”. „Молитвы по-латыни знаете?” „Знаю. Я их еще в университете учил”. После крещения Веничка уехал в деревню. Я послала ему туда польский крест, который моя мама еще раньше купила в Ченстохове. Веничка написал мне в письме: „Повесил над головой твой польский крест с распятием: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: освежит или не освежит? Освежит, наконец. Как не освежить!”».
Составитель Андрей Василевский
Опубликовано в Журнале №1