«И СУЖДЕНО ЖЕ БЫЛО МНЕ ВСЕ ЭТО ПЕРЕЖИТЬ…»

*

«И СУЖДЕНО ЖЕ БЫЛО МНЕ ВСЕ ЭТО ПЕРЕЖИТЬ…»

Письма из семейного архива Г. В. Эпштейна

за 1914 — 1918 годы

Предисловие, комментарии и публикация Елены Долгопят

Что дядя пал первой жертвой войны, в этом сомнения нет». Так написала мать Герману Вениаминовичу Эпштейну, студенту медицинского факультета Московского университета, 19 августа 1914 года из Вильны. И фраза ее про первую жертву не гипербола, а констатация того факта, что война идет не только на поле брани, что война — сдвиг нормального состояния жизни, слом привычного. И потому умерший от «мирной» болезни человек — все-таки жертва войны, первая в их семье. Мир уже воспринимается как целительный покой и порядок, синоним счастья, которого тебя лишили, которое только теперь ты можешь оценить, о котором можешь лишь грезить. Едва ли не каждое письмо продиктовано этим чувством. Чувством катастрофы, на самом деле. Не грядущей, произошедшей. Весточки из углубляющейся пропасти.

Иногда кажется, что они пишут не тем людям. Потому что и сами уже не те. Фактически все их письма об этом: я уже не тот, я устал, я совсем не читаю книг, нет сил, я сам себя не узнаю, я солдат и кормлю вшей.

Письма мирных времен тоже часто об этом говорят. Что-то меняется в жизни: люди стареют, находят или теряют работу, перестают понимать современную жизнь, — становятся другими и спешат сообщить об этом собеседнику, который, в свою очередь, тоже уже другой, но письмо адресовано тому, прежнему. Это вечное непопадание всегда меня занимало.

Но в публикуемой мной переписке тема перемены собственной личности, иногда даже ее крушения, становится главной, едва ли не единственной. Катастрофа не в том, что началась война и завод закрыли, а в том, что тебя прежнего нет, ты похоронен, ты уже на том свете.

Вполне обыденные послания, насыщенные деталями, подробностями изменившейся жизни. В одночасье люди вдруг попали в непривычный, ненормальный, странный мир. И возник эффект остранения, взгляд самого обычного человека обострился. В странном мире сложно жить, но его легче описывать, вы его ярче видите. И практически всегда это описание сравнительное: описывается не столько деталь, подробность нового мира, сколько сдвиг нового по отношению к старому. Одномоментно мы видим две картины: картину прежнюю, мирную, и картину новую, военную. Что-то вроде стереоскопического зрения. Объем не пространственный, но временной. Только письма способны произвести такой четкий, не размытый эффект.

И еще об одном пронзительном свойстве этих писем. В них есть надежда на возвращение. Надежда на то, что машина времени вот-вот подкатит, отворится дверца, вы заберетесь в кабину, нажмете маленькую синюю кнопку и окажетесь в мирном прошлом, которое кажется вам самым солнечным местом во вселенной. Но этого не произойдет. Мы это знаем, они — нет. Но это не делает нас мудрее их.

Из архива Изабеллы Германовны Эпштейн (Музей кино, фонд 77, оп. 1^[1]) я отобрала письма периода Первой мировой войны, от начала которой нас отделяет сто лет, хотя глагол «отделяет» в данном случае звучит фальшиво. Наше время невозможно отделить от Первой мировой. Все последующие события, все войны и революции — кажутся эхом выстрела в Сараево.

Большая часть эпистолярной части архива принадлежит отцу Изабеллы Германовны Герману (Григорию) Вениаминовичу (1888 — 1935).

В 1912 году он окончил физико-математический, а в 1915 — медицинский факультет Московского университета. С 1919 и до конца жизни работал в Институте инфекционных болезней им. И. И. Мечникова, одним из основателей которого и являлся. Занимался патогенными простейшими. Но круг его интересов не ограничивался наукой. Герман Вениаминович был человеком разносторонним, думающим, широко образованным. В фонде Музея находится Охранная грамота Народного комиссариата по просвещению от 19 ноября 1918 года, удостоверяющая, «что библиотека преподавателя Московского Университета Германа Вениаминовича Эпштейна по истории — литературе и биологии, представляющая научную ценность и необходимая ему для его профессиональных занятий… реквизиции не подлежит» (Оп. 1., ед. хр. 6/2). Грамота подписана Валерием Брюсовым^[2].

Подборку открывают письма родителей Германа Вениаминовича. Эпштейн Вениамин М[ордухович]^[3] был кандидатом коммерческих наук. Некоторые его письма — на именной бумаге: «В. М. Эпштейн Кандидат Коммерческих наук Вильна». Некоторые послания он писал на «фирменных» открытках: «Виленское Акционерное Общество пивоваров „Шопен”». На сайте, рассказывающем историю пивоваренного завода^[4], сообщается, что пивоварню «Шопен», основанную в 1869 году купцом Вильгельмом Петровичем Шопеном, в 1897 году «купил Мордух Эпштейн и преобразовал ее в акционерное общество „Шопен”. Его продукция завоевывала награды на многих выставках и поставлялась в Польшу, Украину, Латвию, Беларусь. В самом Вильнюсе обществу принадлежали 54 пивных из 260. Производилось до 300 тыс. ведер пива в год». Возможно, Мордух Эпштейн был дедом Германа Вениаминовича. Вениамин Эпштейн был, очевидно, одним из руководителей акционерного общества. Он много и подробно пишет сыну о делах завода. Годы жизни В. Эпштейна узнать не удалось.

Мать Германа Вениаминовича — Вера Вишняк (в девичестве). В 1974 году американец Джесс Черри (1920 г. р.) предпринял попытку составить заметки о семье Вишняк, своих предках. О Вере Вишняк Джесс Черри сообщает только год рождения — 1870. (Машинописная копия «Записок» Черри хранится в Музее кино.)

Родители Германа Вениаминовича жили в опасной близости от военных действий: Вильна (Вильно) была оккупирована немецкими войсками в сентябре 1915 года, публикуемые письма датированы июлем-августом 1914-го. Пивной завод закрыли в связи с введением сухого закона (торговля алкогольной продукцией была прекращена с 19 июля 1914 года на время мобилизации, а в конце августа продлена на все время войны), мать была домохозяйкой. Жили они, очевидно, в достатке, дети получали хорошее образование. Кроме Германа Вениаминовича у них были сын Леля и дочь Шеля. О Рэчел (Шеле) Эпштейн Джесс Черри в своих заметках написал: «…терапевт, замуж вышла за терапевта… Шеля и ее муж были депортированы немцами в 1944 году, думают, что она в поезде приняла яд». О Леле Эпштейне: «Лазарь Леля Эпштейн. Вильно. Убит немцами во Второй мировой войне». Война мгновенно, буквально в одночасье разрушила налаженную жизнь семьи Эпштейн. Вернее, даже не разрушила, а продемонстрировала всю эфемерность земного благополучия.

В архиве сохранился личный листок по учету кадров Лазаря Вениаминовича Вишняка, двоюродного брата Германа Вениаминовича. Листок заполнен 26 февраля 1937 года. Кроме сведений о годе и месте рождения (1878, Бельск, Гродненской губернии), об образовании и происхождении (Московское высшее техническое училище, мещане), местах работы и должностях (в основном инженер; в 1911 — 1913 — секретарь Еврейского колониального общества), знания языков — итальянский (слабо), немецкий, английский, французский (хорошо) — и прочих, есть в листке сведения о пребывании за границей и цели заграничной поездки. На вопрос о цели Лазарь Вениаминович ответил: «германский плен». «Цель поездки — германский плен» — неплохое название для романа о XX веке.

Для настоящей публикации я выбрала письма Лазаря Вениаминовича из действующей армии (октябрь — ноябрь 1914) и из лагеря военнопленных во Франкфурте-на-Одере (сентябрь 1915 — март 1916).

На Форуме Поисковых Движений^[5] опубликована статья из газеты «Frankfurter Oderzeitung» от 29 июля 1915 об освящении русского кладбища военнопленных во Франкфурте-на-Одере в воскресенье 25 июля 1915 года. В статье, в частности, приводится обращение коменданта лагеря. Из обращения ярко вырисовывается картина лагерной жизни. Приведу это обращение полностью — как прекрасное дополнение к письмам Лазаря Вениаминовича:

«В заключение речей духовенства слово взял комендант лагеря генерал Трютцшлер фон Фалкенштайн. В своей речи он обратился ко времени развития лагеря, уточняя его состояние с санитарной точки зрения. В начале сентября прошлого года лагерь был рассчитан на 6 000 человек, которые были немедленно переведены в него. Долгое время пленные и конвоиры должны были оставаться в землянках, палатках и бараках. Однако состояние их здоровья не вызывало опасений. Но уже к Рождеству данные военнопленные были переведены в другой лагерь, а на их место поступило 11 000 новых.

Вместе с вновь прибывшими была завезена ужасная эпидемия сыпного тифа, которая, благодаря осторожности немецких и заботливости русских военных врачей, не распространилась за пределы лагеря и в течение нескольких месяцев была подавлена. Она унесла жизни всего 43-х человек, в то время как 12 000 находилось рядом друг с другом в тесном помещении. Лишь в начале мая можно было сказать, что граница опасности преодолена и состояние здоровья пленных можно вновь считать удовлетворительным. Погибших похоронили на освященной земле. Что послужит удовлетворением настоятельных требований представителей дальней Родины покойных и утешением для близких родственников усопших! Данное пожелание сопроводил тихий шепот. Он доносился со стороны пленных. Русский хор, выделяющийся чистотой и мягкостью звучания, был собран недалеко от памятника и сопроводил песнопением его открытие» (перевод Екатерины Пахолик). Год смерти Лазаря Вениаминовича установить не удалось.

Герман Вениаминович Эпштейн был страстным библиофилом и собирателем экслибрисов, он приятельствовал с Борисом Александровичем Павловским, тоже (судя его по письмам) библиофилом, чью жизнь выбила из привычной колеи война.

Мне думается, что самое тяжелое его переживание — это не сильная усталость, не занятия шагистикой, не невозможность предаться любимым прежде занятиям (из-за нехватки времени и сил). Самое страшное — это: «…я в совершенной неизвестности относительно моей участи». Прежний мир был предсказуем и ясен, обжит и уютен, новый стал темен и пуст.

Я публикую два письма от Бориса Александровича. К сожалению, биографических сведений о нем найти не удалось.

Между тем в подборке есть два письма, в которых я не расслышала тревожной нотки.

Письмо от мальчишек-школьников — воинам, на фронт (приложено к одному из писем Л. Вишняка). И письмо от Михаила Панасюка, бывшей прислуги Германа Вениаминовича. Михаил Панасюк не заглядывает далеко, не имеет такой «интеллигентной» привычки. Биографических сведений о нем узнать не удалось.

Среди многочисленных родных Германа Вениаминовича и его жены (и кузины, в девичестве Вишняк) Евгении Абрамовны был известный эсэр Марк Вениаминович Вишняк (1883 — 1975). В публикуемом послании Герману Вениаминовичу (от 5 сентября 1916) он пишет о невеселых домашних делах и о буквально остановившейся в Москве жизни: «Трамваи стали и стоят на том месте, где их застало прекращение тока в 5^[1]/₂ ч[асов] веч[ера] вчера. Бастуют несколько заводов. Настроение повышенное. Городская Дума заседает уже 6-ой час. Завтра не выйдут газеты». Если не знать о революционной деятельности автора письма, фраза о повышенном настроении может по меньшей мере удивить.

Яркое, даже праздничное описание революционных московских событий пытается передать Вера Григорович в письме от 16 марта 1917 года. Она работала в книгоиздательстве и на книжном складе «Наука», никаких других сведений о ней узнать не удалось. В основном она писала Герману Вениаминовичу о новых изданиях и об исполнении его заказов. Но в этом послании она пытается выразить невиданное и сокрушается: «…до чего беден мой язык!» Она пишет о красном знамени на памятнике Пушкину, вопрошает: «…долго ли продлится этот упоительный сон», пишет о великом празднике для всех. Диссонансом относительно общего тона письма звучит фраза: «Все, что происходило в эти дни в Москве и по всей России никак не могу я ясно определить себе. Отчего это? Неужели потому, что так все хорошо кажется, а там в глубине где-то сосет червяк неверия? У всех ли такое же чувство, хочется мне знать, или же только у меня, благодаря моей крайней подозрительности?!»

В письме от 23 сентября [1918] (год предполагаю по содержанию) она слезно просит Германа Вениаминовича привезти ей в Москву муку и сахар (из Минска): «…моя к Вам слезная мольба…» Праздник кончился. Или только начинается. Как посмотреть.

Завершают публикацию два письма от врача Бориса Ченцова. Первое — от 15 апреля 1916 года из действующей армии, и в нем он обещает написать в скором времени «о своей многострадальной жизни». Второе — из Болхова от 27 января 1918 года: «…весь этот месяц я сидел дома, нигде не был, ни с кем не говорил и почти ничего не читал… я разбирал старые вещи, письма, приводил в порядок старые фотографии и находил во всем этом удовлетворение, какую-то особую прелесть... Слушайте, неужели впереди так и нет ничего, неужели жизнь закончена?.. Впереди темно, совершенно темно».

О Борисе Ченцове я нашла сведения на сайте Ижевского мединститута: «Ченцов Борис Александрович, д. м. н., профессор. Заведовал кафедрой в Ижевском меде с 1933 по 1949 год. Борис Александрович окончил естественный факультет МГУ, медицинские факультеты Фрейбургского (Германия) и Московского университетов. Занимался в зоологической лаборатории Вейсмана. Организовал кафедры в Тифлисе, Ереване, Пятигорске. Его научные исследования были посвящены вопросам зоологии и генетики. Награжден орденом „Знак почета”, грамотами ЦИК и Верховного Совета УАССР»^[6].

В фонде 77 Музея кино сохранились письма Бориса Ченцова Герману Вениаминовичу с 1911 по 1918 годы. В 1911 — 1914 годах он писал из Фрейбурга; из фрейбургских писем ясно, что он учится в медицинском институте (Ченцов характеризует лекторов, сообщает о работе в лаборатории).

I. Родители Г. В. Эпштейна

1. Вениамин Эпштейн (Вильна) — Герману Эпштейну (Москва), 19 июля 1914

Дорогой Гриша,

Сейчас я узнал, что ты принадлежишь к категории «призванных к исполнению воинской повинности и зачисленных в ратники ополчения». Эта категория 1909, 1910, 1911, 1912 и 1913 годов должна явиться согласно указу о мобилизации^[1]. Само собою разумеется, что если ты явишься и представишь твой студенческий билет, ты этим исполнишь формальность и не будешь подлежать никакой ответственности. В противном случае ты можешь иметь неприятность.

Советую тебе поэтому немедленно узнать у людей сведущих, как тебе поступить.

Виленская губерния сейчас объявлена на военном положении; в городе паника. Банки не выдают вкладов. Заводы и фабрики разоряются. У нас уже третий день завод бездействует. Большинство рабочих и служащих забрано. От нас отобрана подписка о закрытии завода и всех пивных на неопределенное время. Положение отчаянное.

Любящий тебя папа

^[1] В России всеобщая мобилизация была объявлена 30 (17) июля 1914 года.

2. Вениамин Эпштейн (Вильна) — Герману Эпштейну (Москва), 7 августа 1914

Дорогой Гриша!

Наш завод закрыт с 18 июля и нет пока никакой надежды на возобновление его действия. Если так продлится дальше, мы окончательно будем разорены, так как наши запасы совершенно испаряются.

Рабочие почти все распущены, а из служащих часть пока оставлена. Помощник Шмида как военно-пленный немец заключен в тюрьму, а о Шмиде [составляют] постановление о высылке его в Самарскую губ. Удастся ли отстоять его — большой вопрос, так как исключений не делают.

Дома у нас уже две недели лежит серьезно больной дядя [Зальман]. Все время лечил его д[октор] Шабад и, как теперь оказывается, лечил его неправильно. Состояние становится с каждым днем хуже, и его склерозное сердце теперь совсем стало плохо.

Мама всецело занята теперь уходом за дядей, страшно волнуется, а о своих недугах, о сахаре и подагре, она совсем уже забыла; даже анализы не хочет делать.

У дедушки поселились прибывшие из Ковно^[1] Шарлота и ее дочь Маня. Горас против своего желания уезжает в Енисейскую губернию.

Что мы все пережили здесь за последнее время, не поддается описанию. Потрясение слишком сильное!

А Леля^[2], как упорный козел, сидит в Варшаве и ни за что не хочет оставить этот город. Многочисленные срочные телеграммы и письма больной мамы, которая слезно умоляет его приехать домой — оставлены им без всякого внимания. И немало здоровья стоило нам его безумное поведение.

А от тебя все время ни слуха, ни духа. Ничего не пишешь о себе и, по-видимому, и знать не хочешь про нас. Это очень мило. Ну, Бог с тобой. Будь здоров.

Твой папа

Пока посылаю тебе по-прежнему 180 р. Что будет дальше, если в дни не наступит у нас улучшение, не могу тебе сказать.

Поступишь благоразумно, если отныне будешь соблюдать наивозможную экономию. Мы все теперь так поступаем. Необходимо приспособиться к обстоятельствам.

^[1] Ковно — официальное название г. Каунаса до 1917 года.

^[2] Брат Германа Вениаминовича.

3. Вера Эпштейн (Вильна) — Герману и Евгении Эпштейн^[1] (Москва), 7 августа 1914

Дорогие мои дети.

Пережито так много, что я передать этого не могу. Что дядя пал первой жертвой войны, в этом сомнения нет. Живи он спокойно на своем месте, быть может он еще прожил бы много лет, но разве мог кто-нибудь это предвидеть. И суждено же было мне все это пережить вместе с ними; я выпила очень горькую чашу, и пила ее до дна. Меня убивает эта мысль, что это должно было случиться у меня дома, все грызешь себя: зачем я не призвала еще других врачей, но многих ведь призвали на войну, и главное, что Шабад все время был спокоен и совсем не делал нам страху; я и сама не понимаю, неужели он ничего не понимал, что делал. Что стоит теперь все его хлопоты и мой труд, который я так терпеливо переносила, когда его все-таки не стало; я готова была свою душу отдать, чтобы этого не случилось; но против судьбы не пойдешь. Вся процедура ведь самая ужасная, а тут всю неделю тетя Эстер и я вместе с ней плакали и горевали, что мы мало шуму подняли; она проклинает Вильну и вместе с тем и меня, что не сделали больше, но кто мог предвидеть, когда почти ничего не предвещало такой близкой катастрофы. Среди горя, теперь разлитого по всей земле, это не выделяется, но каждый, кого это так близко коснулось, страдает неимоверно. Мне кажется, что тетя Эстер сама уже теперь серьезно больна, поэтому я считала ненужным дольше ее задерживать, авось в Москве удастся ее подправить, и она хоть проживет еще не больной; быть может, что много кажется еще страшней, и все это больше от сильного потрясения. Дай-то Бог, чтобы она была здорова и имела бы силы перенести такой удар.

В деле у нас теперь полнейший застой, как долго это продлится и чем кончится, ничего не известно.

Леня в Варшаве, будет держать экзамен; там спокойно.

Я очень рада за вас, что вы переехали, дай-то Господь вам спокойствия, и чтобы вы никогда больше не переживали того, что пришлось переживать в это лето. Женечка, пиши ты почаще, я успокоюсь тогда, тоже чаще буду писать. Время такое беспокойное, что не передается описанию. Дедушка себя чувствует не особенно важно, на него события страшно влияют. Ведь тетя Шарлота и Маня у дедушки, Горас выслан в Енисейск на время войны, из Лодзи Трауб с женой тоже прибежали, и вся эта кутерьма не для дедушки. Тетя Таня здесь, а Этя с мужем в Белой Церкви. У тети недавно умерла ее мать. Надеемся, что все будет хорошо. Целую вас мама.

^[1] Жена Германа Вениаминовича. Изабелла Германовна Эпштейн сообщает в автобиографии 1952 года, что ее мать родилась в 1889 в Москве, до и после Октябрьской революции 1917 года была домашней хозяйкой (Фонд 77, оп. 2, ед. хр. 17/1). Год смерти Евгении Абрамовны установить не удалось.

4. Вениамин Эпштейн (Вильна) — Герману Эпштейну (Москва), 22 августа 1914

Дорогой Гриша!

Постановление Моск[овской] Город Думы о запрещении торговли пивом^[1], как оказывается, имеет решающее значение для всех местностей. Продажа пива теперь будет безусловно запрещена, и весь запас, имеющийся у нас в погребах (около 160.000 рублей) несомненно погибнет. Все лица, которые нам теперь должны деньги, отказываются платить вследствие прекращения торговли. Одним словом, у нас полный разгром и разорение.

В виду этого я настоятельно советую тебе воспользоваться правом, предоставленным [очным] студентам медиц[инского] факультета и постараться окончить курс по возможности скоро.

Ты станешь скорее самостоятельным и не будешь нуждаться в моей помощи, как при нынешнем положении вещей с каждым днем становится все более и более для меня непосильным.

Само собою разумеется, что доколе будет возможность, я буду тебя поддерживать и буду делиться с тобою до последней минуты, но не забудь, что при том разгроме, который постиг нас, наше экономическое положение становится все более и более критическим. Посоветуйся с Лазарем, стоит ли тебе взять теперь должность, о которой ты нам на днях писал; не поступишь ли более благоразумно, если сдашь теперь необходимые экзамены, для того чтобы ты в первой половине начинающегося учебного года мог окончить.

Сообщи, как ты относишься к моему предложению.

Экономическое расстройство ежедневно отражается на здоровье всех наших. Дедушка в последние дни чувствует себя очень слабым. У мамы после пережитых в последнее время тревог и волнений сахар опять сильно увеличился. О каком-либо лечении теперь, конечно, и речи нет.

Будь здоров и напиши скоро.

Любящий тебя папа.

Привет Жене. Как вы довольны вашей первой квартирой?

<К письму приложена газетная вырезка:>

Ускоренный выпуск врачей.

По представлению медицинского совета, министерство внутренних дел входит в министерство народного просвещения с представлением о необходимости, в виду обстоятельств военного времени, вызвавшего усиленный спрос на врачей, ускорить прохождение студентами медицинских факультетов Императорских университетов 5-го курса, с тем, чтобы произвести выпуск в первой же половине начинающегося учебного года. <Подчеркнуто чернилами В. М. Эпштейном.>

^[1] «22 августа 1914 г. продажа спирта, водки и водочных изделий для местного потребления высочайше была прекращена до окончания войны; торговля виноградным вином крепостью свыше 16% и производство пива крепостью более 3,7% также воспрещались». (Пашков Е. В. Антиалкогольная кампания в России в годы Первой мировой войны. — «Вопросы истории», 2010, № 10.)

5. Вера Эпштейн (Вильна) — Герману и Евгении Эпштейн (Москва), 17 октября 1914

Дорогие мои Гриша и Женя.

Вы оба на меня сердиты, что я не пишу, но я и сама не виновата, я и лентяйка, да и храбрости во мне ни капельки нет. Я страшно рада, что Шелинька^[1] дома, о ней ведь и говорить нечего, она уже ходит в класс, и как новинка ей очень интересно. Хотя она немного пропустила, но через пару дней она будет вновь в курсе занятий; обзавелась своими девочками и дом прямо ожил; об одном только, чтобы не пришлось уезжать, этого бы страшно не хотелось. Женичка, Шеля передала от тебя, что комитет евр[ейский]^[2] готов послать стар[ые] вещи для беженцев, более благого дела сделать нельзя, здесь их очень много, комитет на днях примет и офиц[иальную] просьбу об этом, там подробно будет известно сколько их здесь и какая страшная нужда, но пока комит[ет] просил не раздавать в другие места вещи, и, если можешь, направь тотчас же хотя бы по нашему адресу. Женичка, поинтересуйся этим вопросом, здесь много нужно.

Перчатки тебе я отправила к тете Любе, она второго передаст у мамы твоей, надеюсь, что понравятся.

Мы все с[лава] Б[огу] здоровы и пока спокойны. Гришенька, пиши, папа на тебя ничуть не сердит, но он страшно занят.

Целую крепко. Ваша мама.

^[1] Сестра Германа Вениаминовича.

^[2] Еврейские комитеты помощи жертвам войны (ЕКОПО) стали создаваться в 1914 — 1915 годах, так как с продвижением германской армии на восток значительная часть евреев была вынуждена эвакуироваться (подробнее см. Электронная еврейская энциклопедия <http://www.eleven.co.il/article/15442>).

II. Герман Вениаминович Эпштейн

1. Герман Эпштейн (Москва) — Лазарю Вишняку (действующая армия), 8 декабря 1914

В действующую армию. 15 финляндский стрелковый полк. Команда связи. Вольноопределяющемуся. Л. В. Вишняку. 8/XII 14.

Дорогой Лейзерке,

В последнем № Аполлона есть статейка, посвященная военным стихам^[1]. Автор говорит, что выбрал самое лучшее, но и в этом лучшем хлама достаточно. Даю свою выборку:

Борис Садовской^[2]

На смерть Самсонова^[3]

Орлиным взором ты следил

За нападеньем и борьбою.

А вражий самолет ходил

Чуть видной точкой над тобою.

Коварным знаком с высоты

Он пушкам указал героя,

И мертвым пал, Самсонов, ты

Среди разрушенного строя.

Пробушевал свинцовый град,

И мертвым пал ты под шрапнелью.

Крестясь покрыл тебя солдат

Своею серою шинелью.

И тихим пламенем горя,

Над местом гибели нежданной

Зарделась вещая заря

Нетленной славы, славы бранной.

Сергей Городецкий^[4]

Пролив белел в ночном тумане.

И чайки подымали крик,

Когда взлетели англичане

И взяли путь на материк…

Дальше идет хлам, а начало хорошее.

Очень хороши подписи под лубками —

У союзников французов

Битых немцев целый кузов,

А у братьев англичан

Драных немцев целый чан.

Или другая —

Отвалилось у Вильгельма

Штыковое рыжеусие,

Как узнал лукавый шельма

О боях в Восточной Пруссии.

Опустил на квинту профиль,

Говорит жене Виктории —

Пропадает наш картофель

На отбитой территории.

Остроумие [простого] сорта, но для лубка большего не нужно. Лубков выходит гибель. Тут и эпизоды, и анекдоты и всего вообще вдоволь. Но предмет сей — я лубков не собираю. Первых несколько номеров я упустил, их теперь ни за какие деньги не достанешь, а без начала у меня прошла всякая охота.

У нас ничего нового. Я продолжаю свою полезную деятельность по части [заражения] кошек. Вчера Николай мой докладывает — «Г. В., у Гаврюшки^* татар желудка, он головой мотаит». Сегодня я был вызван на Лубянку, к вам — в ванну попала мышь и я был приглашен en qualite de connaisseur <франц.: «в качестве знатока»>. Мышь оказалась никуда не годной.

Кстати, — раз уж вообще зашел разговор о мышах, — у Эти (тети Таниной) родился сын. Finita la comedia!^[5]

Вот и все новости. Разве еще последнюю. Давид Постагов работает у какого-то гнусного Этингона, взявшего какой-то не менее гнусный подряд. Одним словом господин Этингон обозвал Давида «сморчок», за что последний пустил в него табуреткой. Дело кончилось миром.

Ну, будь здоров. Крепко целую

Гриша

Если бы ты знал, как Ленка [бессовестно] хороша.

Тебе кланяется Froulein.

*) один из многих котов

^[1] Речь о статье Георгия Иванова «Испытание огнем (военные стихи)» («Аполлон», 1914, № 8).

^[2] Борис Александрович Садовской (наст. фам. Садовский, 1881 — 1952) — русский поэт, прозаик, критик и литературовед.

^[3] Александр Васильевич Самсонов (1859 — 1914) — русский государственный и военный деятель. «С начала Первой мировой войны А. В. Самсонов был назначен командующим 2-й армии… его войска попали в катастрофическое окружение под Танненбергом... А. В. Самсонов не хотел ни позорного плена, ни бесславного спасения и потому выбрал выстрел в сердце. Произошло это 17 августа 1914 г. <...> Долгое время обстоятельства и место смерти А. В. Самсонова были неизвестны. В тогдашней прессе и свидетельствах появились противоречивые сообщения и даже воспоминания очевидцев о том, как он погиб от разрыва артиллерийского снаряда». (Шляховой Константин. Поражение, спасшее Антанту. Зигзаги биографии генерала Самсонова. — «День», Киев, 2003, № 24.)

^[4] Сергей Митрофанович Городецкий (1884 — 1967) — поэт. Его отношение к Первой мировой войне со временем менялось: «Бурно приветствовал поэт начало первой мировой войны… „Я был захвачен ура-патриотическим угаром”, — вспоминал Городецкий… В ноябре 1915 г. поэт уехал на Кавказский фронт корреспондентом газеты „Русское слово”. „Когда я, лихо оседлавший коня с экзотической кличкой Курд, очутился на дороге, покрытой трупами наших солдат, и увидел колеи, забитые ранцами, окровавленными бинтами и шинелями, — я впервые понял, куда привело меня петербургское легкомыслие. Я понял, чем расплачивается Россия за участие в этой войне”» (Бавин С., Семибратова И. Судьбы поэтов серебряного века. Библиографические очерки. М., «Книжная палата», 1993, стр. 133).

^[5] Сюжет истории с Этей мне известен из переписки Германа Вениаминовича с его теткой, матерью Эти. Этя влюбилась в революционера, он был арестован, ему грозила каторга, Этя собиралась на каторгу вместе с ним. Ее мать находилась на грани помешательства, как вдруг Этя встретила молодого человека, в которого была влюблена задолго до встречи с революционером. (По иронии судьбы именно мать разлучила с ним Этю.) То ли прежняя любовь воскресла, то ли Этя увидела нежданный выход из тупика, в который сама себя загнала, — не мне судить. Как бы то ни было, Этя не поехала на каторгу, а вышла замуж за прежнего возлюбленного, Михаила Тауба. О рождении ее сына и пишет Герман Вениаминович. 24 октября 1944 года из Вильнюса Э. Столицкая прислала Евгении Абрамовне Эпштейн, вдове Германа Вениаминовича, послание на двух почтовых карточках. Она сообщала о судьбе родных, остававшихся в Вильнюсе во время Второй мировой войны. В частности, она писала: «Таубы все трое покончили самоубийством еще до гетто».

III. Моисей Эпштейн₁

1. Моисей Эпштейн (Москва) — Герману Эпштейну (Ярославль, 104 Сводный эвакуационный госпиталь^[2]), 25 августа 1915

Многоуважаемый Григорий Вениаминович!

Обращаюсь к Вам с покорной просьбою: моя дочь младшая желает поступать здесь в консерваторию или филармонию, для этого нужно будет В[аше] содействие к[а]к родственника на войне. Я к Вам приеду в воскресенье утром 30-го с[его] м[есяца] и оформим это.

Мне директор консерватории указал, что если есть родственник у меня на войне, то дочь будет принята вне % нормы^[3].

Надо будет от Вас подписанное прошение на имя директора и свидетельство В[ашего] начальства, что Вы на военной службе.

Прошение мы напишем, когда приеду.

Пока желаю Вам и В[ашей]поч[тенной] супруге к новому году всяких благ.

Ваш Моисей Эпштейн

Без военного родства совсем в консерваторию не принимают.

Жена и дочь Вам кланяются. Они на даче, а я пишу из города.

^[1] Очевидно, Моисей Эпштейн — родственник Германа Вениаминовича со стороны отца. Биографических сведений о нем найти не удалось.

^[2] Письмо на бланке гостиницы «Метрополь». Конверт от письма не сохранился. Но все послания Герману Вениаминову в этот период (август 1915) адресованы в Ярославль, в 104 Сводный эвакуационный госпиталь.

^[3] Речь о процентной норме по приему евреев в высшие учебные заведения. «24 июля 1915 года, в рамках Особого журнала, Совет министров принял постановление „О льготном приеме в отечественные учебные заведения детей лиц, несущих службу в рядах действующей армии, а равно самих участников войны, уволенных из армии из-за поранений или болезни”, которое царь утвердил 10 августа того же года. Это постановление при приеме в вузы распространялось как на христиан, так и на евреев» («История процентных норм» на сайте <http://amindlin.narod.ru/prots_norm.htm>).

IV. Лазарь Вениаминович Вишняк

1. Лазарь Вишняк (действующая армия) — Герману и Евгении Эпштейн (Москва), 7 октября 1914

Дорогие Женя и Гриша! Ваше письмо от 7/IX получил дня 2 — 3 тому назад. Спасибо, что не забываете. Как-то устроились на новой фатере? Где обедаете? Ведете самостоятельное хозяйство или опять на пансiоне? Район важнецкий, хотя немного шумновато (это я думаю о себе, как я буду лежать на кушетке).

Доклад о своих приключениях сделаю устно. Будет называться «По стопам Вамбери^[1]». Понемногу прохожу все такоis^[2], одну за другой. В данный момент, когда пишу настоящее письмо (глухая ночь с 6 по 7, и я дежурю, — вся моя обязанность — не спать) усиленно прохожу тако kinim^[3].

Целую крепко Ваш ЛВ

^[1] Вамбери, Арминий (1832 — 1913) — венгерский востоковед, путешественник, полиглот. В 1914 году в московском издательстве «Наука» вышла его книга «Моя жизнь» в переводе В. Лазарева. Очевидно, что В. Лазарев — псевдоним Лазаря Вениаминовича. О работе над этим переводом свидетельствуют несколько писем Л. Вишняка Г. Эпштейну, сохранившихся в архиве.

^[2] Такоис, такофис (греч.) — порядок, устройство, организация; должность, звание; пост, место в строю.

^[3] Киним (иврит) — в данном случае «вошь».

2. Лазарь Вишняк (действующая армия) — Герману и Евгении Эпштейн (Москва), 7 ноября 1914

Дорогие Женя и Гриша! Большое-пребольшое вам спасибо за письмо от 18/X, — первое ободряющее письмо за все время. Если бы Вы знали, какое удовольствие доставляют здесь письма (это единственное удовольствие, других нет), то, наверное, писали бы мне чаще. Мне же писать и неудобно, а подчас прямо невозможно. Зато, когда вернусь, то рассказов будет на 1001 кружек пива. Целую много раз, Ваш ЛВ

Дорогой Гриша, нет ли средств против насекомых wosch. Если есть, передай баночку Жене для пересылки мне. Имей в виду, что в способе употребления не должно быть никаких упоминаний о бане («после смачивания баня»), ибо о бане мы можем только мечтать, и средство «с баней» для меня в данный момент бесполезно

<на полях: «со мной в одном полку т[оварищ]твой — Селибер»>

3. Лазарь Вишняк (действующая армия) — Герману Эпштейну (Москва), 22 ноября 1914

Дорогой Гриша!

К пакетам с «дарственными вещами», которые мы получаем от времени до времени от различных обществ, кружков и прочих организаций, обыкновенно бывают приложены письма с просьбой подтвердить получение вещей. Иногда среди вещей оказываются и более пространные послания отдельных жертвователей комплименто-пожелательного характера. Одно из таких литературных произведений при сем тебе препровождаю: мне кажется, ты завел у себя отдел любопытных человеческих документов — кунсткамеру раритетов, — не найдется ли там места и для прилагаемого письма?

В заключение замечу, что случаю угодно было, чтобы пакет с указанным письмом попал одному из денщиков (или, как их называют солдаты, холуев), все отношение которого к бранному делу, как ты, вероятно, и сам догадываешься, сводится к брани, которую он выслушивает от своего барина, и которую обменивается со своими коллегами. Мне довелось провести с ним вчера целый день (вот тебе и штрих моего жития-бытия за 21/XI, не правда ли, завидно?) он мне рассказал про письмо, и я выпросил его для себя, после того как он на него ответил. Ответил он каждому мальчугану в отдельности, причем само собой разумеется, истинную свою профессию он утаил и писал от лица действующей армии (благо письма идут без марок).

Теперь наш герой, «защитник Вильны от германского корпуса» будет ждать ответа на свои письма. Если продолжение с перепиской попадет мне руки, и я найду там что-нибудь любопытное, не премину переслать тебе.

Целую твой ЛВ

<Текст прилагаемого письма; сохранено авторское написание>

Дорогие воины!..

Благодарю вас что вы отбили немцев от Варшавы^[1] и я слыхал что вы одержали победу над немцами и взяли целый немецкий корпус^[2]. Чтобы Бог вам дал силу и одоление над врагами. Спасибо вам что вы защитили город Вильно^[3], и отогнали немцев далеко, мы посылаем вам табак. Затем до свиданья, больше писать нечего. Остаемся любящие вас: Иван Курицев, Станислав Латоревич и Игнатий Ковалев.

Мой адрес

Вильна Зверинец Фабричная улица II двухклассное мужское училище.

^[1] Видимо, речь о Варшавско-Ивангородской операции 15 (28) сентября — 26 октября (8 ноября) 1914 года, в результате которой русские войска отразили удар германских войск на Варшаву.

^[2] 4 (17) августа 1914 года в ходе Восточно-Прусской операции 1-я русская армия разбила части I-го германского корпуса.

^[3] Возможно, речь в письме идет об обороне крепости Осовец в сентябре 1914 года; крепость преграждала путь на Белосток — транспортный узел, открывающий дорогу на Вильно (а также Гродно, Минск и Брест).

4. Лазарь Вишняк (Франкфурт на Одере, лагерь военнопленных) — Герману Эпштейну (Москва^[1]), 15 сентября 1915

Дорогой Гриша! Наконец-то дождался нескольких слов от тебя (от 13/VIII). Ведь последнее твое письмо (с приветом Селиберу и выдержкой из статьи Гершензона) было последним, полученным мною на позиции за несколько часов до боя, в котором я угодил в плен. Ты пишешь, что весь год работал интенсивно (кстати, врач ли ты уже?), — завидую тебе: я уже скоро десять месяцев пребываю в анабиотическом состоянии. А какое счастье провести лето на Волге, не правда ли? Конечно, каждый праздник бываешь на Толге^[2] или в Побойках^[3]. Был ли в Костроме у Залкиндов (кланяйся им при случае)? Где ваши? Что сделали с заводом? Держу тебя за слово и жду частых писем. Целую. Будь здоров.

Писать можешь обо всем обстоятельно, лишь бы было разборчиво.

Не кланяйся Жене.

<Почтовая карточка с типографским способом набранной пометкой.> «Мой адрес: лагерь военнопленных Франкфурт на Одере».

<На обороте (также типографский набор).> «Ответ писать коротко и четким почерком. Не прилагать писем к почт. посылкам».

^[1] Адрес на открытке: «Москва, Малая Лубянка, д. 9, А. В. Вишняку для Гриши»; Герман Эпштейн был в это время в Ярославле.

^[2] Левый приток Волги. Село.

^[3] Деревня во Владимирской области.

5. Лазарь Вишняк (Франкфурт на Одере, лагерь военнопленных) — Герману Эпштейну (Минск, 8-ой Головной эвакуационный пункт), 27 февраля 1916

Дорогой Гриша! Получил твое письмо от 20/II. Спасибо за память, хотя и редкую!

Я еще до сих пор толком не знаю даже того, кончил ли ты факультет или нет (с одной стороны шпоры, с другой — какие-то экзамены), чем и на каких правах занимаешься, кто и куда тебя переводит из Ярославля. Во всяком случае, как видно, время проводишь продуктивно и много усваиваешь. От души радуюсь этому и желаю всех благ. А я, а я!...... Принципов, — ни ньютоновых, ни не ньютоновых мне не надо. Прынципами, брат, в наш век сыт не будешь. А если хочешь мне доставить удовольствие, пришли свои и Женины на карточке улицы (только не пометь окон), а также всякой прочей москвитятины. Крепко целую тебя и некрепко Женю.

— Что за аллитерация! Твой ЛВ

<Почтовая карточка с типографским способом набранной пометкой.> «Мой адрес: лагерь военнопленных Франкфурт на Одере».

V. Борис Александрович Павловский

1. Борис Павловский (Москва) — Герману Эпштейну (Ярославль), 21 июня 1915

Дорогой Герман Вениаминович!

Несколько раз я забежать написать к Вам, но усталость от моих занятий не давала мне возможности этого сделать.

Получил Ваше письмо, из которого я радостно вижу, что Вы довольны окружающей Вас компанией, что очень важно в жизни.

Пав[ел] Дав[ыдович] живет там же, где и прошлое лето (г. Клин, имение «Демьяново» — вот весь его адрес).

Служу я в Хамовниках, 6^[1]/₂ часов в день занятий шагистикой, от которой в мои 43 года сильно устаю и возвращаюсь домой злой и ни на что негодный, как только для сна, приходится вставать в шестом часу. Что впереди, не знаю. Настроение самое отвратительное. Моя семья в Москве, где, вероятно, и пробудет все лето. В П[етроград] невозможно ехать, т. к. там близко немцы, да и потому что я в совершенной неизвестности относительно моей участи. У ребят это лето пропащее, как и у взрослых.

Редко кого вижу из тех, с кем часто раньше встречался, и поэтому стал далеко от всех интересов дорогих сердцу по библиофилии. Все изменилось и когда придет снова в желаемый вид, трудно сказать. Как и где поживает Евгения Абрамовна? — она, вероятно, через несколько времени, когда Вы уже обживетесь и устроитесь в Ярос[лавле], прибудет к Вам. Моя сестра совсем перебралась в Бобруйск к своему мужу, который, как Вы, может быть, помните, заведует аптекою одного из запасных полевых госпиталей. Ко мне собирался Миронов, но все так случается, когда я свободный и дома, он занят, и мы никак не сговоримся. Был у меня букинист, приходил навестить меня в моем новом звании. Всякие покупки, как книг, так и фарфора, совершенно прекратились, — сейчас не до этого. Новостей никаких не знаю по книжному делу. Пав[ла] Дав[ыдовича] видел всего один раз минут на 20, с того времени как он уехал на дачу.

Желаю Вам всего хорошего. Пишите о себе. Мари шлет Вам свой привет. Мой нижайший поклон Евгении Абрамовне.

Ваш Б. Павлов[ский].

2. Борис Павловский (Москва) — Герману Эпштейну (Ярославль), 22 сентября 1915

Дорогой Герман Вениаминович!

Очень жалею, что не увиделись мы с Вами, когда Вы были в Москве. Я теперь прикомандирован к реквизиционным складам, кои находятся за лагерем, и я ежедневно туда путешествую пешком по 9 — 10 ч. утра. Занят там до 3-х часов дня; занятия мои заключаются в наблюдениях за выгрузкой различных машин и металлов, которые везут к нам из Польши и Курляндии, здесь же мы их передаем тем заводам и фабрикам, которые работают или снаряды или же что-либо для нужд армии; это дело все же интереснее какого-либо другого на этом поприще.

Возвращаюсь домой изрядно усталый и совершенно нигде не бываю и ничего не знаю; бываю очень редко, если кто ко мне зайдет, тогда я встаю с одра отдохновения и, умывшись, освеженный, готов долго сидеть и разговаривать. Если будете в Москве, то очень прошу сказать мне, буде это возможно, по телефону, чтобы я постарался в этот день поменьше устать. Буду очень рад увидеть Вас и многоуважаемую Евгению Абрамовну. Новостей в книжном мире не могу Вам сообщить, т.к. и сам отстал по этому вопросу, что меня очень огорчает, но такое уже время. Обстоятельства сильнее наших желаний. Как Ваши родители? Как завод? Мне пришлось быть при разгрузке реквизированных вещей из Лодзи, были оборудования пивных заводов, и я подумал о Вас, может быть, и Ваш завод подвергнется такой же участи. Ну довольно о печальных вещах, все-таки надо хоть немного о книгах поговорить. Я получаю книги только из Англии. «Studio»^[1] и некоторые специальные № к нему. Благодаря Пав[лу] Дав[ыдовичу] получил из Франции Альбом посвященный войне — рисунки французских первейших художников, но далеко не первейшего качества. Эти рисунки и весь альбом малоинтересен. Вероятно, на днях я получу Кузмин «Венецианские безумцы» с рисунками Судейкина^[2]. Пушкина, кажется, ничего не выходило. Я только раз бываю в месяц у [Войсра], совершенно одичал и огрубел, даже физиономия стала бронзового цвета от ветра и солнца по целым дням на воздухе. Дети и жена ведут обычный образ жизни. Все так надоело, не дождусь, когда мы уже вернемся к старой жизни, уже не по летам бегать по целым дням. Еще раз прошу Вас заглянуть ко мне, когда будете в Москве, буду очень обрадован. Жена кланяется Вам и Евгении Абрамовне и зовет Вас обоих к нам.

Мои лучшие пожелания.

Ваш Б. Павловский

<приписка детской рукой:>

МОЙ ПОКЛОН

ЛЕВА

^[1] «The Studio» — британский журнал, посвященный визуальному искусству. Основан в 1893 году.

^[2] Книга Михаила Кузмина «Венецианские безумцы» была выпущена в 1915 году издательством А. М. Кожебяткина и К. Н. Блинова и отпечатана в типографии Русского Товарищества печатного и издательского дела в Москве тиражом 500 экземпляров. 22 приклеенные иллюстрации выполнены С. Ю. Судейкиным.

VI. Михаил Панасюк

Михаил Панасюк (Ярославль) — Герману Эпштейну (Минск), 27 июня 1916

Е[го]В[высоко]Б[лагородию]^[1]

д-ру Эпштейну

спешу вас поздравить с веселыми днями, т. е. с летним приятным воздухом с ароматными цветами для вашей молодой жизни. Желаю вам проводить вашу жизнь в веселости. Посылаю вам низкой поклон и желаю вам всего хорошего от Господа Бога хорошего вспеха, у нас все по-старому, я пока живу в благополучии. В. В. Б. я все жду вашу карточку. Вы обещали прислать мне на память, и я все жду, но не знаю, дождусь ли. Мне скучно без вас, доктор Артамонов тоже уехал на позицию. Адрес: Действующая Армия 2-я Неманская рабочая дружина старшему врачу д. Артамонову.

С тем до свиданья. Остаюсь жив ваш бывший прислуг

Михаил Г. Панасюк

Жду ответ с нетерпением

104 госпиталь

<На конверте надписано:>

«В Действующую Армию

114 Запас. полевой Госпиталь

г. Минск».

^[1] Высокоблагородие — титулование гражданских чиновников от восьмого до шестого класса и офицеров от капитана до полковника и их жен (по словарю Ушакова). Герман Вениаминович служил в Ярославле младшим ординатором, зауряд-врачом I разряда. (В фонде Музея сохранилось Предписание от 26 января 1916 года о назначении младшего ординатора зауряд-врача I-го разряда Эпштейна в комиссию по осмотру военнопленных (оп.1, ед. хр. 5/2).) Зауряд-врач в российской армии с 1891 звание, присваивавшееся студентам 4-го и 5-го курсов медицинских факультетов университетов и Военно-медицинской академии, допущенных при мобилизации войск в военное время на должность младшего врача (См. Большой Энциклопедический словарь). «Зауряд» — юридический термин, означающий, что «правит должность, исполняет обязанности, пользуется правами и преимуществами такое лицо, которому по общим правилам это не могло бы быть предоставлено» (Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона). Видимо, среди «прав и преимуществ» зауряд-врача было и обращение «Ваше высокоблагородие». Во всяком случае, так к Герману Вениаминову обращались в 1916 году не только прислуга Михаил Панасюк, но и двоюродная сестра Шеля (когда писала адрес брата на открытках).

VII. Марк Вениаминович Вишняк

Марк Вениаминович Вишняк (Москва) — Герману и Евгении Эпштейн (Минск), 5 сентября 1916

Йом Кипур^[1]

суббота 5/IX

Дорогие Женя и Гриша!

Все собирался вам написать о Мане^[2], да никак не собрался. Сегодняшний день с его вестями и событиями окончательно выбил меня из колеи и… заставил взяться за перо.

Маня уехала от Феди во вторник. Дома лежит на диване; ни стоять, ни, тем более, ходить — не в состоянии. Сидит по несколько часов [в] день. В спокойном состоянии — боли нет или очень редкая и слабая. Самочувствие, в общем, ничего, хотя сознание инвалидности, в особенности, в нынешнее тревожное время очень тяжело. До вторника она не будет делать попыток встать и ходить. А там попытается.

Вторая седра^[3] — московские события. Трамваи стали и стоят на том месте, где их застало прекращение тока в 5^[1]/₂ ч. веч. вчера. Бастуют несколько заводов. Настроение повышенное. Городская Дума заседает уже 6-ой час. Завтра не выйдут газеты. На улице вывешены объявления Челнокова, Климовича и о призыве ратников 2-го разряда.

Домашние дела таковы. Аблашка попал не то в университет, не то на службу… Дядя Гриша не находит себе места и обвиняет (в душе) мамашу неизвестно в чем и почему. Абраша Ланде, несмотря на то, что срок его истекает только через 2-3 месяца, приглашен сегодня для осмотра. В газетах напечатано, что будут смотреть всех осмотренных раньше. В связи с этим возникает вопрос, пока риторический, использовал ли он костюм, пущенный в чистку и пр.

Я думаю ехать питать беженцев в Гомель. Там сейчас Жорж Д. Быть может, ты можешь дать письмо к нему? Если можешь и хочешь (или хочешь и можешь), пожалуйста, пришли без промедлений.

Ваши ждут Арона с сем[ьей], сам-восемь; приехал Гершек Вигдерович из Минска; дети — в Витебске, Питере и еще где-то, жена — в Минске. Приезжает Клебаниха — старуха; кажется — Абрам Клеб. — Вот и все дела-делишки.

Целую. Жду ответа.

Марк

Привет Бор. Осип.

^[1] Иудейский праздник — Судный день; день поста, покаяния и отпущения грехов.

^[2] Мария Вишняк — жена Марка Вениаминовича.

^[3] Молитва-каждение (с кадилом).

VIII. Вера Григорович

1. Вера Григорович (Москва) — Герману Эпштейну (Минск), 6 марта 1917

«Верь, товарищ, взойдет она, Заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена…»

Эти слова Вашего любимца красуются сейчас на красном знамени на его памятнике. О, да, она пришла уже, но долго ли продлится этот упоительный сон. В самом деле, для меня все это сон, от которого я не могу никак очнуться. Все, что происходило в эти дни в Москве и по всей России никак не могу я ясно определить себе. Отчего это? Неужели потому, что так все хорошо кажется, а там в глубине где-то сосет червяк неверия? У всех ли такое же чувство, хочется мне знать, или же только у меня, благодаря моей крайней подозрительности?!

Жалко как, что Вас не было в Москве в это время, из газет Вы все, конечно, узнали, но не то это, не то. Великий праздник был для всех, уже такого другого не будет!

Хочется так много сказать и нет умения, до чего беден мой язык!

Чувствую, что пишу что-то несуразное и потому умолкаю. Черкните словечко о том, как у Вас в Минске все прошло, верно ли пишут газеты.

Всего хорошего, привет Евген[ии] Абрамов.

Ваша В. Григоров[ич]

2. Вера Григорович (Москва) — Герману Эпштейну (Минск), 23 сентября 1918

Дорогой Герман Вениаминович! Вы скоро будете в Москве, так сказала мне Евген. Абрамовна. Я очень рада этому обстоятельству вдвойне, первое, увижу Вас, второе, хочу Вас немного поэксплуатировать. Евг. Абрам. сказала мне, что в Минске можно достать муки белой и сахару. Моя к Вам слезная мольба: привезите с собою, сколько можете, и того и другого.

Если сможете привезти по пуду и того и другого, то было бы великолепно. Ведь Вы имеете право провезти известное количество багажа, во всяком случае, что бы ни стоил багаж, все будет оплачено.

Лучше всего сделайте так: положите то и другое в два ящика и сдайте в багаж, а квитанцию передадите мне при встрече. Если Вы придумаете что-либо лучшее, то поступите так, как найдете нужным. Простите, что я беспокою Вас, но здесь такой недостаток и в том, и в другом, что приходится просить всех добрых знакомых присылать из всех концов России, кто что может. Если сахар будет стоить даже 1 руб. фунт и то берите. Пока всего хорошего, скоро надеюсь увидеть Вас в «Науке».

Жму руку

Ваша В. Григорович

IX. Борис Александрович Ченцов

1. Борис Ченцов (действующая армия) — Герману и Евгении Эпштейн (Ярославль), 15 апреля 1916

Милый Герман Вениаминович,

если Вы с Евгенией Абрамовной еще не совсем покончили со мной в сердце вашем, напишите, живы ли и где обретаетесь.

Получив ответ, напишу о своей многострадальной жизни и познакомлю с обстановкой у нас, впереди.

Пока искренний привет Вам и Евгении Абрамовне.

Ваш Б. Ченцов

Д[ействующая] А[рмия], Сев[ерный] фронт,

11-й кавказский Стрелк[овый] полк,

мл[адшему] врачу Б.А.Ч.

<Открытое письмо. Наименование адресата начинается с обращения «ЕВБ», как и у Михаила Панасюка.>

2. Борис Ченцов (Болхов) — Герману и Евгении Эпштейн (Москва), 27 января 1918

Дорогой мой

Герман Вениаминович,

месяц целый понадобился, чтобы я, наконец, смог взяться за перо.

Вообразите себе, что весь этот месяц я сидел дома, нигде не был, ни с кем не говорил и почти ничего не читал. И никакой склонности ко всем этим прелестям не чувствовал!

Старость, настоящая старость пришла, — и я разбирал старые вещи, письма, приводил в порядок старые фотографии и находил во всем этом удовлетворение, какую-то особую прелесть. И возвратившись за столетие, а то и больше назад, вспомнил Вас и Евгению Абрамовну.

Если бы вы оба были здесь, можно было бы вместе помечтать, погрузившись в пыль прадедовских времен. Я знаю, что это доставило бы вам удовольствие. Особенно для Евгении Абрамовны приятно было бы следить за причудливой игрой камней старинных украшений…

Да, все это говорит для меня лично одно — когда нет возможности заглядывать вперед, в будущее, невольно обращаешься назад и ищешь там того, чего не дает настоящая жизнь.

Слушайте, неужели впереди так и нет ничего, неужели жизнь закончена?

Не хочется этому верить, в душе подымается протест, появляется жажда деятельности. Но… куда все это направить? Впереди темно, совершенно темно.

Вот Вам мое настроение.

А Вы, Евгения Абрамовна, как? Что подумываете, о чем мечтаете?

Эх, незабвенный год в Москве, год, проведенный, так сказать, с вами!

До 15.II сижу здесь, потом буду устраивать себе дальнейший отпуск. Куда поеду, что буду делать — еще не знаю.

Надеюсь, что напишете мне, и жду письма.

Шлю Вам и Евгении Абрамовне искренний привет.

Весь Ваш Б. Ченцов

Если Вы сообщите свой телефон сестре по телефону 73-95, она будет благодарна.

Скажите, что нужно делать с бумагами первых 2-х военных займов? Бросить, продать, хранить, где хранить?