Макаров Максим Константинович родился в 1962 году в Новокузнецке. Окончил НГУ. Кандидат физико-математических наук. Помимо основной научной деятельности занимается микроисторией, восстанавливая биографии «простых людей». Автор статей в научных исторических журналах и докладов. Живет в Вирофле, округ Версаль, Франция. В «Новом мире» публикуется впервые.
Николаев Дмитрий Константинович родился в 1958 году в Подмосковье. Окончил факультет почвоведения МГУ. Работает в области экологии и лесоведения. Автор статей в научных исторических журналах и докладов. Основным направлением исследований является русско-японская война. Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.
МАКСИМ МАКАРОВ, ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВ
*
ИДЕАЛЬНЫЙ СОЛДАТ
Ты останешься нашим боевым знаменем.
Ты погиб той яркой смертью, о которой мечтали наши сердца.
Как мы понимаем тебя!
Рауль Гранж[1]
Человек, желающий воевать, должен пожертвовать своей шкурой, и пока он лично этого не добьется, пока его кожа цела, он не может идти на войну!
Генерал Кардо[2]
Разумеется, родине нужны воины, безропотно подставляющие башку под вражеские пули, но я исхожу преимущественно из того, что самые страшные люди — это как раз люди бесстрашные, которые ничего не боятся...
Вячеслав Пьецух[3]
Национальный герой
Париж, 1905 год. Уже почти год, как ни один номер французских газет не обходится без сообщений с Дальнего Востока, где идет русско-японская война. Франции эти военные сообщения интересны — мир в Европе слишком затянулся, а национальная боль от бесславного поражения в конфликте с Пруссией и утраты Эльзаса и Лотарингии не утихает. Во второй половине января в прессе появились краткие заметки о не совсем обычном событии в Маньчжурии.
«Смерть лейтенанта. По сообщению русского командования, бывший офицер французской кавалерии, командир взвода казаков сотник Бюртен пал под японскими пулями»[4].
«Смерть за Россию. Согласно вчерашней телеграмме, офицер резерва французской кавалерии лейтенант Бюртен был убит в битве казаков генерала Мищенко. Бюртен недавно покинул Францию и армию без помыслов о возвращении»[5].
«Смерть храбреца. Молодой, полный энергии наш соотечественник лейтенант Бюртен с самого начала Русско-японской войны поспешил предложить свое оружие дружественной союзной нации. Командированный в Маньчжурию, он пал смертью храбрых на пике своего юношеского энтузиазма. Это прекрасная смерть!»[6]
Телеграммы из Маньчжурии были кратки, и отсутствие конкретной информации обильно дополнялось эмоциями, тон которых сильно зависел от политической ориентации газеты.
Консервативная «Le Gaulois» («Галл») пишет: «Французский герой Мукдена. Движимый непреодолимой жаждой приключений, выхлопотав трехлетний отпуск, лейтенант Бюртен отправился в Маньчжурию, где был зачислен в казачий отряд. Глубоко верующий католик, Бюртен ничего не боялся, зная, что в родной Лотарингии за него молится сестра. Да будет она и впредь молиться за брата, которого Господь одарил высочайшей наградой солдата — смертью на поле брани лицом к врагу»[7].
Либеральная «L’Aurore» («Заря») тут же отреагировала: «Что же это за странный христианин, который испытывает потребность ввязаться в грызню России и Японии, делящих между собой Маньчжурию, принадлежащую Китаю, и который проехал полторы тысячи миль только для того, чтобы убивать людей, которые ему лично ничего не сделали! Если это и есть ментальность „ревностных католиков”, то она очень и очень далека от истинного духа Евангелия»[8].
А националистическая с явным антисемитским душком «La Libre Parole» («Свободное слово») опубликовала полный патриотического трагизма некролог с портретом Героя Лотарингии: «В нашей Армии нередко попадаются офицеры-стукачи, шпионящие за товарищами и предающие своих командиров. Бюртен же страстно желал служить величию своей Родины, которую любил больше жизни. Это ради нее он уехал набраться военного опыта. Это ради нее он пал на чужбине от японских пуль. Никогда прежде Франция не имела лучшего сына и более верного солдата. Почему его не уберегли, почему в нем не распознали и не смогли использовать на благо нашей страны его безудержную энергию и ясный ум!»[9]
Журналисты не преминули использовать историю Бюртена даже на «внутреннем фронте»: «Этот лейтенантик больше сделал для вдохновения любви русских к Франции, чем вся наша правительственная клика в целом. Впрочем, это не мешает Делькассе[10] быть уверенным, что если союз с Россией до сих пор еще жив, то это благодаря исключительно ему»[11].
Однако никаких подробностей трагического события из Маньчжурии больше не поступало, и взаимные пикировки журналистов постепенно сошли на нет. Обращают на себя внимание лишь три последовательных крохотных сообщения.
«Командир 4-го Тунисского стрелкового полка предложил воздвигнуть монумент в память о лейтенанте Бюртене»[12]. «Создан комитет по сооружению памятника, заказанного скульптору Монселю и архитектору Шарлю Дарделю»[13]. «Бронзовый монумент героя Русско-японской войны лейтенанта Бюртена вчера был отправлен в Ля Гулет (La Goulette). Скульптор изваял Бюртена в униформе тунисских стрелков перед лицом врага»[14].
Два года спустя в Париже выходит замечательная книга капитана Де Фонклара (Еlie de Riols de Fonclare) «Солдат. Лейтенант Бюртен»[15]. Бывший инструктор Бюртена в военной школе и будущий генерал, он бережно собрал многочисленные письма своего курсанта, рассказы его сослуживцев и командиров, перевел на французский документы и статьи из русской прессы. Открывает издание парадный фотопортрет самого Бюртена в униформе тунисского стрелка. Книга документальна и потому объективна, написана с отеческой любовью — строгой и спокойной, без экзальтации, когда эмоции, конечно, присутствуют, но они все же вторичны. Биография Бюртена прослежена буквально день за днем, но это не художественный вымысел, а бережное цитирование многочисленных первоисточников. Лишь в тех (очень немногих) местах, где у автора отсутствует документальный материал, он позволяет себе небольшие лирические отступления, честно снабжая их при этом оговоркой «Мне представляется...»
Книга была встречена очень тепло: «Среди солдат, павших на поле брани, можно найти и более знаменитых, чем этот молодой французский офицер, погибший в Маньчжурских степях, но более устремленного, более бескорыстного, более отважного воина — вряд ли. Рыцарь нашей эпохи, ведомый мечтой послужить Родине, он шел к своей единственной цели — быть готовым к грядущей Битве. Хороший пример в столь неспокойное время. Спасибо капитану Де Фонклару, собравшему воспоминания об этом замечательном солдате»[16].
«Лейтенант Бюртен обладал высокой душой и золотым сердцем. Солдат во всех смыслах этого слова, без излишних эпитетов. Его достойная примера жизнь была короткой, но наполненной и красивой. Капитан де Фонклар вложил в свою замечательную книгу все свое сердце и глубокое уважение»[17].
«При Наполеоне этот лейтенант, вероятно, дослужился бы до маршальского жезла. Как говорил Лаcсаль[18], „жить надо для славы, для того, чтобы следовать своим путем за своей судьбой. Когда среди войны в грохоте, в дыму, в движении ты испытываешь радость, которой уже достаточно самой по себе, то можно и умереть”. Архангел Михаил, провожая в рай душу Бюртена, мог поздравить его со столь славной смертью»[19].
«Бюртен был человеком не нашего времени. Солдат в душе, писатель, художник, мечтатель. Офицер самого высокого уровня — по таким воинам не плачут, ими восхищаются, на них равняются, они честь нашей Родины»[20].
«Если бы мы жили в иное время, менее алчное и более уважительное к своим героям, тело Бюртена было бы доставлено на Родину и предано родной земле на народные средства. Что ж, подождем еще немного, когда бескорыстное самопожертвование этого сына Лотарингии будет наконец-то понято. Бюртен был верен традициям своего народа, и, как некогда рыцарь, отправлявшийся в крестовый поход, он погиб с оружием в руках в битве с азиатами. Честь ему и слава!»[21]
Интересно, как со временем постепенно меняется тон статей, иначе расставляются акценты, появляются намеки на грядущие перемены. Чтобы увлечь читателя и пробудить в нем интерес, в рецензиях приводятся подробные цитаты из книги Фонклара, но что любопытно — выбираются, как правило, патриотические пассажи из редких, в общем-то, лирических отступлений, только уже без честной оговорки автора «мне представляется...» Так предположения превращаются в реальность, создается миф Героя. Что понятно — все громче и громче начинает звучать во Франции тема Реванша, в Европе неотвратимо назревает Большой Конфликт, контуры его пока не угадываются, но предчувствие в душах уже поселилось.
После потери Эльзаса и Лотарингии в 1871 году мечты о реванше никогда не покидали французов. Настроение было всеобщим — простой народ и интеллектуалы, все так или иначе были втянуты в этот водоворот национальной ненависти. Появилось целое течение в литературе, посвященное ужасному году, с рассказами о страданиях утраченных провинций, с экзальтацией националистических чувств и призывом не забывать. Резко усилился культ армии, ставшей в какой-то мере символом национального единства. Хотя с учетом реальной обстановки в Европе реванш в тот момент не имел никаких перспектив. И потому внешняя политика Франции в отношении Германии была исключительно сдержанной, а военная доктрина на долгие годы превратилась в сугубо оборонческую — Франция отгораживалась от ненавистного соседа фортификационными линиями.
Так что реванш оставался скорее неким желанным общественным мнением, которое — власти это почувствовали — нужно было подогревать и использовать. Выход быстро нашли: в 1880 — 1900 годы Франция активизировалась в Африке и Азии, компенсируя потерю Эльзаса и Лотарингии расширением своих колониальных владений. При этом либералы тут же придумали красивое обоснование в лучших гуманистических традициях Великой Революции, ратуя за прогресс, демократические принципы и просветительскую миссию Франции, несущей цивилизацию всем народам Земли.
Но действие всегда рождает противодействие — там, где есть левые либералы, там всегда найдутся и правые националисты. В противовес национальному декадансу республиканцев эти поборники славных традиций монархического прошлого проповедывали социальный и моральный консерватизм и беспрекословный культ власти в лице церкви, армии и государства[22].
Так что, возвращаясь к нашему герою, постепенное появление реваншистких ноток в посвященных ему статьях было отнюдь не случайным. Ну а в более поздних публикациях имя Бюртена уже однозначно ассоциировалось исключительно с Реваншем.
«В то время [в начале 1900 годов] национальные мечты в Армии были связаны с реваншем и возвращением Франции восточных провинций. Бюртен исповедовал идею, что все усилия военного должны быть направлены на тренировки, которые позволят ему перенести тяготы этой грядущей войны»[23].
«Да, конечно, он погиб, служа России, но для Франции, которая должна была вернуть себе Эльзас и Лотарингию. Горячий патриот, в царской армии он готовился к Великому Реваншу, который возвратит Франции его родную и любимую Лотарингию»[24].
Но это все аберрация времени. Конечно, в 1900 — 1905 годах в душах французских военных не могла не гореть жажда мщения за позор тридцатилетней давности, но дискуссии на данную тему в армии и тем более открытая пропаганда реванша властью не одобрялись и грозили неприятностями. Так что утверждать, будто молодой офицер всю свою жизнь был ведом исключительно благородной ненавистью к бошам, — это натяжка.
Так кто же он такой на самом деле, этот казачий сотник лейтенант Бюртен? Бывший французский офицер, покинувший Родину, превратившийся за два с небольшим года после своей загадочной гибели в степях Маньчжурии в лотарингского рыцаря и национального героя, про которого с восторгом говорилось, что «никогда прежде Франция не имела лучшего сына и более верного солдата...»
Детство и юность
Мари Пьер Огюстен Бюртен (Marie Pierre Augustin Burtin) родился в 10 часов утра 28 июня 1874 года в столице Лотарингии городе Меце (Metz). По условиям Франкфуртского мира 10 мая 1871 года это была уже прусская Лотарингия и прусский Мец, метрика Пьера хоть и заполнена по-французски, но на немецком бланке[25]. Отец — сын мозельского крестьянина Фердинанд Бюртен, 39 лет, кондитер. Мать — Мария Елизавета Августина Жако, 39 лет, без профессии, проживает с мужем в Меце по улице Большого Оленя, где чета содержит свою кондитерскую.
Совсем крохотная, метров пятьдесят-шестьдесят, улица Большого Оленя, выгодно выходящая прямо на рыночную площадь в центре старого Меца, существует поныне. А сразу несколько кондитерских, и сегодня торгующих на этом пятачке, невольно наводят на мысль о преемственности поколений.
После аннексии 1871 года Фердинанд Бюртен выбрал для себя, а значит и для всей своей семьи, французское гражданство и по закону должен был официально проживать во Франции. В небольшом французском городке Понт-а-Муссон (Pont-а-Mousson), что в 20 километрах южнее Меца, состоятельный коммерсант и ревностный католик Фердинанд Бюртен покупает довольно приличный дом в двух шагах от мэрии, рыночной площади и приходской церкви.
Однако семейное дело в Меце, единственный источник дохода, Бюртены не бросили и продолжали жить и торговать на улице Большого Оленя — в своем собственном доме, но уже как иностранцы. Так что француз Пьер Бюртен родился в Германии, или, как значилось в его документах, на аннексированной территории.
Примечательный и важный факт — на этой же самой улице ровно за сто лет до Бюртена родился процитированный выше генерал Лассаль. Имя легендарного героя было широко известно, память о нем никогда не увядала, дважды (в 1854 и в 1869 годах) владельцы окрестных домов коллективно ходатайствовали перед мэром Меца о присвоении их улице имя Лассаля. А потому почти наверняка раннее детство мальчика было наполнено рассказами о бесстрашном рыцаре без страха и упрека, дух которого витал в этих стенах. Не в этом ли соседстве кроется ключ к пониманию характера будущего лейтенанта?
В 1881 году Фердинанд Бюртен передает дело старшему сыну и переезжает с женой и младшими детьми в Понт-а-Муссон. Именно здесь, на берегу Мозеля, среди поросших лесами холмов, и прошло немного дикое (по его собственным словам) детство Бюртена. Привольная природа вокруг, такая манящая, загадочная, полная приключений, была в полном распоряжении мальчика: «Я носился по окрестностям, собрав компанию мальчишек моего возраста, и мы целыми днями играли в войну...» От рождения крепкий и подвижный, светловолосый, голубоглазый — это был настоящий сын Лотарингии.
В возрасте 10 лет юный «полководец», к своему величайшему сожалению, был насильно отставлен от партизанских войн и помещен в пансионат Понт-а-Муссон, под строгий надзор своего родного дядюшки кюре Жакоба, настоятеля местной церкви. Семья Бюртен была очень религиозна, и пансионат еще более укрепил привитую с раннего детства веру.
В 1886 году умирает любимая мать, что надолго повергает Пьера в депрессию. Пригреть, успокоить мальчика в этот сложный период некому. Брат Поль (род. 1863) уже женат. Старшая сестра Мария-Магдалена (род. 1865) замужем и живет далеко. А любимая сестра Мария-Жозефина (род. 1870), которая всегда нянчилась с маленьким Пьером, ушла в монастырь и стала сестрой милосердия в госпитале в Нанси.
Пьер одинок в своих неясных переживаниях. Те же окрестные леса теперь становятся для него местом уединения и долгих размышлений. Наверное, именно в этот период в душе мальчика постепенно возникает ощущение, задавшее направление всей последующей жизни, — непреодолимая жажда Подвига. Пока это всего лишь смутные предчувствия, когда нормальные мальчишеские мечты устремлены в дальние страны: путешествия полные опасностей — вот что нужно для подвига.
В 16 лет Пьер Бюртен, видимо, уговорил отца, и тот отправляет сына в Дюнкерк в специальный класс тамошнего колледжа для подготовки к экзаменам в Морскую школу. Но конкурс высок, а экзамены слишком сложны для мальчика из глубинки: в том году кандидатам предлагался девятичасовой экзамен по математике, включающий в себя задачи по математическому анализу, стереометрии, тригонометрии, аналитической геометрии, и, надо сказать, задачи были в самом деле сложные[26].
Провалившись, но не желая отступаться от мечты, Пьер тут же решает записаться юнгой на любых условиях на какое угодно судно, отправляющееся в плавание. Немедленно! Помешал (или уберег?) лишь юный возраст — нужно ждать совершеннолетия. Ничего не оставалось, как вернуться назад.
Многих сил, видимо, стоило отцу и дяде переубедить юношу, заставить его отказаться от безумной затеи, повернуть мысли в иное русло — стать настоящим офицером. Но для этого нужно получить аттестат о среднем образовании и поступить в военную школу. В ход были пущены все средства. Достойные подражания примеры в роду имелись: родной дядя по отцу был капитаном конных охотников гвардии и погиб в прусской войне на р. Урк, а дальние предки матери отличились еще в наполеоновские времена — командир батальона Жан-Батист Вагнер пал в битве под Эйлау в 1807 году, а генерал кавалерии Фредерик Вагнер де Маризи был смертельно ранен испанцами в 1811 году.
И разумеется, в разговорах не мог не использоваться аргумент Реванша. Ведь только за три года, минувших после капитуляции, население небольшого ставшего пограничным городка Понт-а-Муссон выросло с 8 до 11 тысяч человек, исключительно за счет мигрантов с аннексированных территорий. Ненависть к бошам была всеобщей, память о 1871 годе не увядала.
В своем городке среднего образования было не получить, и Пьера отдают в иезуитский колледж Св. Сигисберта в Нанси. Здесь живет Мария-Жозефина, брат с сестрой много общаются, именно с ней одной у Пьера потом сохранятся теплые и искренние отношения. Учится Пьер неплохо, во всяком случае, в 1894 году он получает аттестат о среднем образовании, что по тем временам обладало очень большим весом, это была своего рода гарантия будущей свободы и достатка. Во Франции конца XIX века такой диплом исключительно ценился и был редкостью — в среднем один аттестат на тысячу человек населения[27]. Но и на этот раз дело не обошлось без трагедии — за два дня до выпускных экзаменов умирает отец, и только сила воли, к тому времени уже выработанная, позволила Пьеру выдержать испытания.
Учителям и товарищам по колледжу Пьер Бюртен запомнился как создание совершенно особенное — ни на кого не похожий, одновременно мечтатель и энергичный человек дела, очень религиозный и в то же время мистик, чувствующий в себе нечто сверхъестественное, на все готовый доброволец, скромный и отважный. Он всегда искал для себя самые рискованные и тяжелые физические нагрузки, стремясь тем самым доказать силу воли и духа, их власть над телом. Вспоминают, например, случай, когда целый месяц он добровольно оставался на воде и хлебе лишь только для того, чтобы продемонстрировать самому себе (и показать всем окружающим) степень своего самообладания.
По достижении призывного возраста (20 лет) Пьер Бюртен заявляет о своем желании поступить в военную школу. Мэр Понт-а-Муссона удостоверяет, что молодой человек — круглый сирота и не в состоянии оплатить пансион. Нотариально заверяется написанное на гербовой бумаге прошение на соискание стипендии Военного министерства. Префект департамента Мёрт-и-Мозель подписывает досье и отправляет его из Нанси в Париж. Разрешение получено, и 26 октября 1895 года Пьер Бюртен становится курсантом военной школы Сен-Сир (Saint-Cyr).
Сен-Сир
По результатам вступительных экзаменов Бюртен значится в списках зачисленных 483-м из 548. Через два года в списке выпускников он 506-й из 539. Результаты более чем скромные.
По причине плохой успеваемости Бюртен не попадает ни в кавалерию, ни в колониальные войска. Процедура зачисления в элитную кавалерию была проста — после двух месяцев учебы все курсанты разделялись на три группы: хорошие, сомнительные и плохие. Первые зачислялись в кавалерию сразу, последние даже не рассматривались, а из средней группы отбирались кандидаты по результатам вступительных экзаменов вплоть до окончания кавалерийских вакансий. Так что шансов попасть в кавалерию у Бюртена не было никаких. В колониальные же войска рвались все, поскольку в то время эта была единственная возможность хоть какой-то реальной военной деятельности во французской армии. Разумеется, туда тоже попали самые прилежные, чего о Бюртене сказать было никак нельзя.
Его капитан рассказывал, что после объявления результатов отбора Пьер Бюртен «был страшно расстроен и подавлен, хотел тут же бросить Сен-Сир и пойти простым солдатом в кавалерию, до такой степени он жаждал приключений» и наставнику пришлось приложить немало сил, чтобы предотвратить необдуманный поступок.
Бюртен, что с ним всегда случалось в минуты кризиса, впал в депрессию, замкнулся в себе. Именно в тот период он порывает все контакты со своими близкими. Пишет иногда только сестре в Нанси: «Не удивляйся моему молчанию: я ведь тебе уже много раз говорил, что поставил перед собой цель, к которой нужно стремиться, не отвлекаясь ни на что: семейные же привязанности только мешают».
Это был довольно странный курсант. Обладая от природы исключительными физическими данными, колоссальной выносливостью и упорством, он во всем, что касается физических упражнений, себя буквально истязал, большую часть времени проводя в спортзале и на площадке — фехтование, выездка, марши, гимнастика... Его сокурсники с восхищением рассказывали, как он натружал свои мышцы, создав себе потрясающую мускулатуру. Но вот в общих военных науках был откровенно слаб. Если по практическим занятиям, особенно на выносливость, у него оценки вполне достойные, то по теории весьма и весьма посредственные. По словам инструктора, складывалось впечатление, что военные науки Бюртену были просто... неинтересны, он не видел в них толку, а потому особым прилежанием не отличался. При опросах если знал, то отвечал, а не знал — молчал. Будучи от природы исключительно честным, никогда не списывал и к подсказкам не прислушивался.
Напомним, однако, что Бюртену к тому времени уже приходилось сдавать экзамены, а аттестат о среднем образовании свидетельствует о его незаурядных интеллектуальных способностях и умении постигать науки. Интересно мнение о Бюртене-курсанте его капитана: «Усердие непостоянное и сильно зависит от того, чем конкретно он занимается. Характер слишком прямолинейный, порой оригинальный...»
По поводу оригинальности Бюртена. Когда летом 1896 года рота курсантов выдвигалась походом в летние лагеря, Бюртен всеми правдами и неправдами добился должности... повара своего отделения, движимый, по словам тех, кто хорошо знал его характер, «тремя высокими причинами: желанием выполнять обязанности простого солдата, стремлением уберечь своих менее выносливых товарищей от тяжелой работы и жаждой освоить нечто новое, что может в будущем пригодиться в ходе военной кампании».
При выпуске из школы капитан де Фонклар дал Бюртену следующую характеристику: «Показал слабое усердие в общих предметах, но хорош в военной жизни; силен духом и физически. Будет предприимчивым, храбрым, готовым ко всему полевым офицером. Настоящий партизанский вожак. Однако, по натуре экстремист во всем, в гарнизоне он может потеряться, если его не направлять и не присматривать за ним с самого начала».
1 октября 1897 года Пьер Бюртен выпушен младшим лейтенантом в 159-й альпийский пехотный полк, расквартированный в Бриансоне (Briancon).
Альпы
Самый высокогорный город Франции (1326 метров) крохотный Бриансон расположен в центре Альп в каких-то 15 километрах от итальянской границы — стратегический форпост с цитаделью и горными фортами вокруг. Здесь и стоял легендарный снежный полк (именно тут зародились горные лыжи как вид спорта, причем именно в период службы Бюртена). Это был один из наименее популярных гарнизонов Франции из-за его удаленности, сурового климата и чисто физических сложностей службы. Но то, что отпугивало других, Бюртену подходило как нельзя лучше, ибо, в сущности, он оказался в… горном военно-спортивном лагере, где основной его задачей было преодоление трудностей и испытание себя на прочность.
Из характеристики первого года службы: «Сирота, он был счастлив оказаться в полку, ставшем для него семьей, служит усердно; крепкий, неутомимый, бесстрашный альпинист — прекрасное приобретение для полка».
Нужно сказать несколько слов об этих характеристиках. Дважды в год на каждого офицера французской армии составлялась аттестация, в которой командир полка высказывал свое мнение о способностях подчиненного, о его отношении к службе и, главное, о том, каким представляется ему будущее данного офицера. И, нужно отдать должное, чаще всего это не были отписки. В личном деле Пьера Бюртена, хранящимся в архиве Министерства обороны Франции, есть аттестации всех годов службы, и когда их читаешь, уже зная о дальнейших событиях, прозорливость его начальников вызывает восхищение.
Письмо Бюртена, написанное другу два года спустя после службы в Альпах: «Я прибыл в Бриансон сразу после выпуска и с первых дней дал себе слово, что познаю горы так же хорошо, как самые опытные альпийские охотники. Я жил с ними и учился у них день и ночь. Через несколько недель я уже знал все окрестности, а через полтора месяца мы вместе с моим капитаном совершили первое в истории зимнее восхождение на Рошбрюн (3320 м). Когда же мне открылись все горные хитрости, когда я почувствовал, что никто не может сравниться со мной, я отправился на покорение границы...»
Из полковой аттестации: «...рискуя быть арестованным, неоднократно переходил границу для наблюдения за ходом фортификационных работ с итальянской стороны».
Но вернемся к письму Бюртена: «Я радовался глубокому снегу, пурге, морозу, темным ночам, которые не выпускали других из дому, но совершенно меня не смущали. Ни разу в моей комнате я не разжигал огня, у меня стоял холод до минус двадцати, но при этом я не надевал пальто, и у меня не было даже намека на простуду!
Я познал снег во всех его нюансах, знал, где сходят лавины, умел их вызывать и пользоваться ими, но никому об этом не рассказывал, ибо все равно бы не поверили. Я покорил снежную бурю, с которой никто не смел состязаться. Небо и земля смешиваются воедино, не видно ничего даже днем, ветер дует с такой силой, что глохнешь, не в силах вздохнуть, стоит только приоткрыть рот, как шквальный порыв буквально высасывает воздух из легких, снег налетает яростными волнами, сквозь которые продираешься плечом, — одна волна за одной, один порыв за другим. Никто не выходит из дома. Местные жители умоляли меня не оставаться на улице в такую погоду — ты погибнешь, не пройдя и ста метров! Но мое лицо было намазано жиром, одежда плотно застегнута, на ногах громадные ботинки, рот закрыт повязкой, на мне была одежда местных пастухов, и я знал все тропинки вокруг!
Мною двигала необходимость сражаться с чем-то невозможным. Мне страстно хотелось слыть непобедимым и бессмертным[28] в глазах моих солдат и местных жителей. Я был вознагражден — все считали меня сделанным каким-то особым образом, повсюду они следовали за мной, желая, чтобы я был впереди. Самые пожилые говорили мне, что еще никогда не видели такого, как я!
Вершины привлекали меня именно потому, что их нужно покорять, нужно сражаться с трудностями, с усталостью, с опасностями. Я знаю, что такое холодный пот ужаса в горах, и, думаю, ему нет подобного, ибо нет способа заранее почувствовать удар выстрела. Я любил горы за экстаз, который они дарят — там, на вершине, когда перед тобой открывается непередаваемый вид, душа покидает тело!
Из Бриансона в Гренобль я прошел 114 км за один переход. У меня было 12 сухарей в кармане, я их съедал по одному каждые два часа — мне понадобилось 21,5 час. Позже я повторил этот поход за 22 часа, но на перевале Лотарет (2058 м) было три метра снега.
Из Бриансона в Ниццу я дошел за три дня, делая по 95 км в день, и совершенно не устал!
В самом начале мне говорили, что я безрассудный, а потом перестали. Мой капитан сказал мне: „Буду виноват, если не дам вам характеристику как офицеру, который должен участвовать в кампании, ибо вы пройдете там, где другие остановятся”. Полковник Фрер сказал мне: „Разрешаю вам пробовать все, что вздумается, уверен — с вами ничего не случится, но только не увлекайте никого за собой”».
Запомним эту последнюю фразу, мы к ней еще вернемся.
В то время профессиональный альпинизм еще только зарождался, все приходилось познавать методом проб и ошибок, трудные маршруты оставались пока неизведанными, вершины манили — что может быть лучше для любителя опасностей.
Правда, один подвиг Бюртена чуть было ни привел к настоящему дипломатическому конфликту. В конце декабря 1900 года он поспорил со своими товарищами, что в Рождественскую ночь зажжет огонь на вершине Шабертона (3131 м), находившегося на итальянской стороне. И в самом деле, ровно в полночь на вершине заметили пламя — это Бюртен притащил туда связку соломы и веток. Пари он выиграл, но с тех пор в его послужном списке появилась запись о 30-ти(!)суточном аресте за безрассудство, наложенном командиром гарнизона.
Своими невероятными походами и дерзкими восхождениями, ставшими в гарнизоне легендарными, Бюртен быстро завоевал авторитет у солдат, которые видели в нем сверхчеловека и обожали за сердечность. Он любил устраивать марши для своего отделения, а когда замечал, что кто-то из солдат уставал, забирал у того амуницию и тащил вещмешки за двоих. Должен ли так поступать настоящий командир? Наверное, нет, но здесь явно превалировали религиозные императивы (как и в щедрости, когда Бюртен раздавал все деньги, что у него были, в долг и просто так любому, кто к нему обращался, этим многие пользовались, командиры его предостерегали, но...).
Однажды на занятиях с новобранцами Бюртен сказал им буквально следующее: «Если на марше вы натерли ногу — продолжайте идти, если в бою вы ее потеряли — прыгайте на другой, а оторвет вторую — ползите на животе, но никогда, слышите, — никогда не останавливайтесь!» Скажи это кто другой, солдаты усмехнулись бы, покрутив пальцем у виска, но они чувствовали, что их командир способен на все это сам. Фраза знаковая, запомним ее.
Фонклар, цитируя письма его друзей, замечает: «Под этой наружностью атлета была спрятана натура очень тонкая и чувствительная, и всякий раз, когда ему казалось, что товарищи или командиры его недооценивают, он начинал страдать».
Это важно — одержимый идеей самопожертвования ради Некоего Подвига (во французских оригиналах используется исключительно неопределенные местоимения для этого подвига — некоторый, некий, какой-то…), Бюртен тем не менее всегда ждет внешней реакции, ему необходимо восхищение со стороны, как артисту на сцене. Его устремления безусловно искренни, а моральная позиция глубоко продумана и выстрадана. И тем не менее элемент игры на публику («я вам всем докажу!») постоянно присутствует. Нотки этого встречаются и в его письмах, и в воспоминаниях близко знавших его друзей и командиров. Удивительно, что никто из них никогда на этом не заостряет внимание, упускает из виду. Хотя именно в этой двойственности моральной позиции Бюртена и кроется, на наш взгляд, ключ к пониманию его феномена (ибо это, вне всякого сомнения, феномен).
1 октября 1899 года Пьер Бюртен производится в лейтенанты: «Интеллект вполне обычный, ум как бы спящий; характер скорее унылый, замкнут в себе, робок, но дисциплинирован и исключительно честен; упорный, прекрасно тренирован во всех физических дисциплинах, бесстрашный альпинист; но, к сожалению, не обладает талантом любить свое окружение, свой мир; возможно ему не хватает цели в жизни, хотя о будущем пока не думает. Просился в морскую пехоту».
Бюртен действительно не знает, что делать дальше. Альпы дали ему возможность продемонстрировать себе и другим, на что он способен, появилась уверенность в своих силах. Но дальше-то что дальше? Ответа он пока для себя не нашел, и Предчувствие (подвига) не приняло еще конкретные формы, не воплотилось в План (действий).
Получив месячный отпуск, осенью 1899 года Бюртен едет в Марсель и оттуда на пароходе в Алжир. Про службу в Африке он уже слышал от товарищей, в Африканский корпус стремились многие — там было довольно трудно, там порой приходилось даже воевать. Сразу по приезде Бюртен, абсолютно незнакомый с местной природой, климатом, обычаями, не зная географии страны и не владея арабским языком, покупает подержанный велосипед и отправляется на свой страх и риск в недельное (совершенно безумное с точки зрения местных жителей) путешествие через пустыню. Он чуть не погиб, но благополучно вернулся и впоследствии был очень горд этой своей очередной победой. История наделала много шума, о ней писали в местных газетах.
Фонклар так комментирует Алжирскую авантюру: «Это путешествие, наполненное поэзией громадных пространств и бесконечных горизонтов, вновь всколыхнуло в душе Бюртена давнюю радостную жажду опасных приключений — страсть, которую даже Альпы, ставшие для него слишком привычными, уже не могли удовлетворить!
Кроме того, он повзрослел и стал понимать, что в Бриансоне был слишком изолирован, слишком далек от всего. Чтобы попасть в Африканский корпус и тем самым достичь своей цели — отправиться в экспедицию, нужно быть, как ему наивно казалось, в Париже — в сердце всего и вся, где начинаются все пути, где претворяются все планы, где можно получить все, что захочешь! И он отправляется в столицу».
В феврале 1900 года Бюртена переводят в 36-й линейный полк, частично расквартированный в Париже.
Париж
Первый отзыв на новом месте довольно осторожен: «Только что прибыл в полк, нужно к нему лучше приглядеться; крепко сложен физически, упорный, дисциплинирован; предыдущее начальство считает, что нуждается в пристальном внимании, ибо слишком эмоционален; имеет свое суждение и немного замкнут».
Но служба не задалась. Город явно не для него. Слишком тягостна гарнизонная жизнь с ее казармами и плацем. А, как мы помним, усерден Бюртен лишь в том, что отвечает его душевным желаниям. Здесь же ему приходится именно служить в прямом смысле этого слова. Противоречие — кадровый офицер под словом «служба» понимает нечто иное, чем то, что в нем заложено по уставу. Промучившись несколько месяцев, Бюртен подал прошение о переводе.
Аттестация Бюртена, составленная уже после приказа о его переводе в Бельфор, то есть, по сути, это рекомендательное письмо будущим командирам: «Темперамент резкий, неуравновешенный, характер замкнутый, независимый, обладает сильным духом противоречия; здоровье у него, конечно, прекрасное, но оно быстро изнашивается чрезмерными физическими тренировками, из-за которых лейтенант Бюртен зачастую пренебрегает своими прямыми служебными обязанностями. Обладает энергией и выносливостью, которые были бы более востребованы в колониях, в иностранной кампании, где его столь независимый характер пригодился бы...»
Бельфор
Город-крепость Бельфор, Бургундские ворота Франции, прикрывает стратегический проход между горными массивами Вогезы и Жюра, ведущий в Швейцарию и Германию. Во время франко-прусской войны эта маленькая крепость оказалась в надежных руках и с честью выдержала более чем трехмесячную осаду. К моменту прибытия туда Бюртена у входа в цитадель уже красовался громадный Бельфорский лев со стрелой в лапах, направленной в сторону германской границы, — память о героический обороне и напоминание о Реванше.
Но время было мирное, и гарнизон Бельфора нес рутинную ничем не примечательную пограничную службу. Конечно, здесь был не суетный Париж, но не было и трудностей, реальных опасностей, как в Альпах.
Начальство все видит и понимает: «Прямолинеен, энергичен, эмоционален; гарнизонная жизнь не позволит ему расходовать всю энергию, а потому будет более эффективен в полевых условиях» — и отправляет Бюртена в уединенный пограничный форт Сальберг. Бюртен доволен — здесь он будет относительно свободен и сможет распоряжаться временем по своему усмотрению.
Лейтенант Бриш описывал их совместную службу в довольно унылом свете: «Тут нет опасностей, тут тихо и скучно. Бюртен с раннего утра уходит осматривать разбросанные по окрестным холмам посты, исчезает до вечера с куском хлеба в кармане, делает пешком по 40 — 50 км в день, тренируя выносливость и привыкая к голоду».
Командир полка пишет: «Как офицер он вполне хорош, но с ним непросто из-за трудного характера; одержим благородными и бескомпромиссными идеями, чувствует себя обязанным выполнять все только в превосходной степени, не понимая, что это порой приводит к недисциплинированности».
Вольнолюбие Бюртена нравилось далеко не всем, и дело дошло до конфликта. Его капитан, видимо, не понял (или не хотел понять) своего молодого подчиненного со странным, независимым характером, который, будем объективны, вполне можно было истолковать как элементарное неподчинение, противоречащее букве устава. Конфликт разбирался полковым начальством, но дело спустили на тормозах: «Надо было сразу сменить ему капитана, не сумевшего использовать должным образом лучшие качества Бюртена и сгладить его недостатки».
Молодой выпускник Сен-Сира лейтенант Пиат, проведший вместе с Бюртеном почти год в форте Сальберг, о своем старшем товарище высказывался точно так же, как и все те, с кем Бюртену приходилось в своей жизни пересекаться: сильный характер, невероятно вынослив, все свободное время отдает спортивным тренировкам... — слово в слово стандартная формулировка из полковых аттестаций. Но у него встречается довольно интересный пассаж: «Его [Бюртена] сильно угнетала мысль о пустоте существования, он не хотел верить, что жизнь может пройти, а он так и не сумеет совершить НЕЧТО (написано заглавыми буквами во французском оригинале — М. М., Д. Н.) на благо Родины! Он мечтал использовать свои способности в африканской экспедиции, видя себя во главе негров. Перевод в Тунис в его понимании был первым этапом на пути к Дальнему Югу».
Начальство долго ломало голову, что же делать со столь неординарным офицером, и нашло решение: «Командируется в Военную спортивную школу, где, думается, будет на своем месте».
С июля 1901 года по январь 1902-го Бюртен обучается в Школе гимнастики и фехтования под Парижем. Наконец-то он официально занимается лишь тем, что доставляет ему истинное удовольствие — спортом: гимнастика на снарядах, бокс, плавание, фехтование, выездка, стрельба... Как и следовало ожидать, по результатам выпускных экзаменов Бюртен выпущен 7-м из 27 стажеров. Но опять, если по всем практическим занятиям, особенно спортивным, его показатели много выше, чем у остальных (так, по гимнастике у него 159 баллов при средних 13), то по теоретическим предметам — телеграф, пожарное дело, физиология и анатомия, устав (курс был плотным) — его оценки самые что ни на есть посредственные.
Бюртен по-прежнему одинок, причем сознательно ищет одиночества: «Я буду стараться остаться свободным от любых связей для той самой войны, которую я жду». На месте ему не сидится, и на День всех святых (1 ноября) он в одиночку отправляется на лодке по Сене в Руан, что больше 200 километров в одну сторону. Как всегда, не обошлось без приключений, однако все закончилось благополучно.
В дипломе об окончании школы записано: «Работал с упорством, выполнял все задания к полному удовлетворению инструкторов и получил высокие результаты; наделен сверхактивностью, которая представляется не всегда оправданной, недостаточно рациональной и может представлять опасность как для него самого, так и для его подразделения». Как тут не вспомнить альпийского полковника: «...с вами, Бюртен, ничего не случится, но только не увлекайте никого за собой». Он — воин-одиночка, офицер, способный в определенных обстоятельствах увлекаться и тем самым подвергать опасности своих подчиненных.
По возвращении в Бельфор Бюртен подает очередной рапорт с просьбой о переводе в Африку. Его полковник позднее вспоминал: «Бюртен представлял собой законченный тип офицера, понимающего жизнь только как постоянное преодоление препятствий, ею выдвигаемых. Вкусив до конца прелести гор, он хотел познать Париж, но убедившись, что это совершенно не для него, попросил перевод в Бельфор. Но даже пограничного форта для него было недостаточно. И после возвращения из Школы гимнастики, он подал рапорт о направлении его в Тунис…»
10 марта 1902 года вышел приказ о переводе Бюртена в 4-й стрелковый Алжирский полк, расквартированный в Суссе (Тунис). Узнав о назначении, Бюртен пишет своему будущему начальнику письмо с благодарностью за то, что тот согласился его принять. Зная о не всегда положительных записях в своей аттестации (под документами стоит его подпись: «прочел и согласен»), он как бы подготавливает почву: «Я отдаю себе отчет, что кипуч, не умею ждать и порой бываю непереносим... Знаю, что чересчур чувствителен, и порой самое незначительное слово, которое оставило бы безразличным более флегматичного человека, проникает в самую глубину моего сердца, тревожит душу, волнует кровь... Но я научусь терпению, буду более спокойным и взвешенным и понемногу приобрету недостающие мне качества».
Интересно замечание лейтенанта Бриша о том, что после перевода Бюртена в Африку никто в полку о нем больше не слышал — «уехал и всё».
Тунис
Так называемые алжирские полки французской Африканской армии набирались не только из алжирцев: 4-й стрелковый полк был тунисским. Офицеры французы составляли лишь пятую часть личного состава, солдаты же были все местные.
Бюртен прибыл в полк в мае 1902 года, а вскоре его командировали в местечко Сиди-эль-Хени в 40 километрах от Сусса вглубь территории Туниса, командовать находящейся там отдельной дисциплинарной ротой. Это не являлось случайностью, ибо, если прислушаться к отзывам с прежних мест службы, в гарнизоне его оставлять особого интереса не было, а там, в пустыне, — в самый раз.
В течение пятнадцати месяцев Бюртен был единственным офицером среди 75 штрафников арабов, производивших под его руководством земляные (скорее, песчаные) работы. В археологическим музее Cуccа и сегодня хранятся античные керамические статуэтки, обнаруженные подопечными Бюртена во время строительных работ[29].
Из письма Бюртена: «В Альпах я привык к холоду, здесь в Тунисе, к жаре, от которой совершенно не страдаю, ношу свою драповую одежду, хотя часто бывает +46°, а однажды было даже +50°. Мне пророчили, что я и шести месяцев не протяну, но вот уже год, как я в Сиди-эль-Хени, который не любит никто, но где я останусь столько, сколько прикажут».
«Этой работе, — позднее сказал на церемонии открытия памятника Бюртену его капитан, — он себя отдавал всего. Направленный в лагерь Сиди-эль-Хени, он добился выдающихся результатов. Его подчиненные были сплошь отъявленные мерзавцы, но Бюртену, благодаря своим качествам и постоянному личному примеру, удалось завоевать среди них авторитет. Вечером после окончания работ он прилагал все усилия к тому, чтобы пробудить в этих бунтовщиках их атрофированное сознание — сцены волнующие, одновременно возвышенные и простые».
Офицеры алжирских полков в обязательном порядке должны были владеть арабским языком. Бюртен, оставшись один на один со своими поднадзорными, без языка просто бы не выжил. И он засел за учебники. Ему потребовалось всего восемь месяцев, чтобы овладеть арабским, подготовиться к государственному экзамену и получить диплом. Это еще одно свидетельство того, что Бюртен обладал незаурядными интеллектуальными способностями, и что в конечном счете все решало желание, лично осознанная жизненная необходимость того или иного поступка.
По окончании командировки в ноябре 1903 года Бюртен возвращается в гарнизон. «Со всей ответственностью справился с заданием, но и эта служба не отвечала его натуре. Усерден, хотя и ощущает себя скованным регламентом, его пылкий и даже авантюрный характер остро нуждается в еще большей деятельности. Его дерзкая удаль граничит с безрассудством. Он мечтает лишь о дальних экспедициях и делает все, чтобы подготовиться к этой миссии. Пытаясь достичь предельных возможностей в тренировках, он усталостью душит в себе зуд плоти. Неоднократно, но безуспешно просился о переводе в Судан или Чад...»
Невольно обращает на себя внимание одно обстоятельство — отзываясь о Бюртене как о блестящем офицере, абсолютно все его командиры стараются от него поскорее избавиться. В Альпах после года притирки и обучения на него просто махнули рукой, разрешив делать все, что хочет. В Париже вытаращили глаза на этот уникум и, не зная, что с ним делать, очень быстро от него отвязались. В Бельфоре командир полка сразу же отправил его на год в удаленный форт с глаз подальше, а когда возник конфликт с капитаном, послал Бюртена в физкультурную школу заниматься любимым делом. В Тунисе, уже зная по отзывам, что из себя представляет новый офицер, его сразу по прибытии командируют на полтора года приглядывать за сорвиголовами в глушь. Каким бы хорошим начальство ни оказывалось, ему всегда было неудобно с не вписывающимся ни в какие рамки лейтенантом Бюртеном.
Да, он силен, крепок и вынослив, но ведь авантюрист, способный на все — того и гляди свернет себе шею, а нам отвечать.
Да, он честен, но слишком прямолинеен и на все имеет свое мнение — им трудно управлять: захочет — выполнит приказ, не захочет — не выполнит, а если и выполнит, то недовольно и молча.
Да, он строгих моральных правил, глубоко религиозен, но мистик, верит в свою сверхъестественную суть, в некое высшее предназначение и очень не любит, когда в этом сомневаются окружающие.
Да, у него есть высокие идеалы, но они настолько смутные и непонятные даже ему самому, что никогда не знаешь, к чему он на самом деле стремится.
То есть они все всё понимают, всё видят, всё правильно оценивают, повторяя одну и ту же стандартную фразу «очень хороший офицер с блестящим будущим», но ни один из командиров Бюртена так и не смог (или не захотел?) решительно изменить ход событий и направить его по единственному уготованному Судьбой пути.
Решение принято
По всей видимости, смутная жажда Подвига выкристаллизовалась в сознании Бюртена и приняла законченную форму именно в период Сиди-эль-Хени. Во всяком случае, его мысли к концу пребывания в пустыни стали вполне конкретны: «Главная цель, к которой я стремлюсь, это создать себе неутомимое и абсолютно нечувствительное тело, настоящую военную машину, которой я повелеваю, а она мне подчиняется без страданий. Знаю, что я всего лишь исключительно прочный инструмент, ведомый единственным желанием — доказать, что готов отправиться на любое задание, на севере ли, на юге — не важно, туда, куда прикажут, и чем дальше и труднее, тем лучше».
А коль скоро сама идея сформулирована, то начинает вырисовываться и план ее реализации: «Я хочу на войну, на настоящую войну, хочу испытать страх смерти. Я экономлю, собираю средства, чтобы при первой же возможности, как только в какой-нибудь стране разразится война, сразу же поехать туда, не важно, в каком чине. А когда позднее война придет и к нам, я не дрогну. Я из Меца, во мне живет ненависть крестьянина, у которого отобрали землю, сад и который не желает ничего взамен, который мечтает только об одном — вернуть свое».
Заметим, что это первое известное личное высказывание Бюртена в духе Реванша, все иные часто приводимые в статьях фразы на эту тему, якобы ему принадлежавшие, на самом деле исходят от других лиц и датируются более поздним периодом.
Так что же это на самом деле — прорвавшийся наружу давно живший в душе комплекс человека с аннексированной территории, или же просто с возрастом природный романтизм стал нуждаться в каком-то обосновании, и Бюртен под влиянием внешних факторов нашел-таки для себя приемлемую (красивую) формулировку? Во всяком случае, факт остается фактом: крестьянами, у которых отобрали замлю, Бюртены никогда не были и никто у них лично ничего не отбирал — своими пирожными Фердинанд Бюртен одинаково торговал и при французской власти, и при немецкой, причем торговал вполне успешно, если мог себе позволить иметь довольно приличные дома и в Меце, и в Понт-а-Муссоне, при этом выдать старшую дочь за судью в Гааге и дать прекрасное по тем временам образование тому же Пьеру.
9 февраля 1904 году пришло известие о начале русско-японской войны. Из письма сослуживца Бюртена: «Его жизнь в полку была жизнью святого аскета, рыцарское сердце которого бьется в надежде совершить Нечто. Но потеряв надежду, что родная Франция предложит ему достойную задачу, он решил отправиться в Маньчжурию и воплотить свою мечту под знаменами дружественной страны».
Однажды проездом в гарнизоне оказался лейтенант 3-го алжирского полка Фераль: «Я приехал к ним 16 февраля 1904 года Поздно вечером, оставшись одни, мы с Бюртеном разговорились, и он открылся мне, что цель его жизни — участвовать в возвращении Эльзаса и Лотарингии, что он должен научиться войне, что высшей наградой ему была бы битва. Он хотел отправиться в Трансвааль, но обстоятельства помешали. Зато вот теперь в Маньчжурию — любой ценой...»
Из разговора стало ясно, что Бюртен ничего не знал о России. А лейтенант Фераль, вот ведь случай, в России уже бывал. И Бюртен засыпал его вопросами — как туда попасть, каковы формальности, труден ли язык? Фераль подарил ему учебник русской грамматики и даже научил первым русским словам.
Бюртен человек дела. Приняв решение, он тут же со всей энергией ринулся его выполнять. Он оформляет трехмесячный отпуск и отправляется в Париж. Правда, лейтенант Фераль предупреждал, что в Маньчжурию могут попасть только аккредитованные журналисты, но тем не менее… В Военном министерстве лейтенанту-провинциалу сразу же совершенно четко дали понять, что у того нет никаких шансов получить официальное направление французского правительства на русско-японскую войну.
Остался журналистский вариант. И тогда Бюртен выходит на некоего Эдуарда Дрюмона, основателя и редактора ультра-правой реваншистской и антисемитской газеты «Свободное слово», которая и года не пройдет как опубликует самый пафосный из всех некрологов Бюртену, тот самый: «…никогда прежде Франция не имела лучшего сына и более верного солдата!» Честно рассказав Дрюмону всю историю, Бюртен предложил свои услуги, не скрывая при этом, что просто ищет любой предлог для получения заграничного паспорта, визы в Россию и пропуска на театр военных действий. В ход пустилась уже хорошо отточенная формулировка: «Я из Меца, я хочу воевать». Дрюмон соглашается помочь. И помогает.
Но ведь в Париже не один десяток газет, так отчего же именно «Свободное слово»? Эдуард Дрюмон был фигурой известной до скандальности. Талантливый публицист, ревностный католик (во всяком случае, на словах), националист и ярый антисемит (его книга «Еврейская Франция» пережила более 200 переизданий). На волне антисемитских выступлений 1898 года в Алжире направляется туда в канун выборов в Национальное собрание и, встретив триумфальный прием избирателей, становится делегатом парламента от Алжира. По истечении мандата возвращается в журналистику, оставаясь на правых националистических позициях. Представляется, что если у кого из влиятельных парижских издателей Бюртен и мог найти поддержку в своем начинании, так это именно у Дрюмона, про которого он, конечно, слышал и чьи статьи о прусской аннексии, скорее всего, в офицерских (алжирских) кругах обсуждали. Так что, думается, поход к Дрюмону был отнюдь не случаен.
Бюртен подает прошение на имя военного министра о трехлетнем отпуске за свой счет под явно фиктивным предлогом «для урегулирования одной ситуации в гражданской жизни». Командир полка не возражал: «Абсолютно согласен, лейтенант Бюртен сирота и занятие наследством не всегда удается совмещать с военной жизнью». Просьба была удовлетворена. Одновременно Бюртена переводят в 62-й пехотный полк, куда ему и надлежало прибыть по истечении отпуска.
22 августа 1904 года выдается отпускное удостоверение, где четко сказано «для поездки в Париж» и тут же разъясняется, что «во время отпуска офицер обязан ставить в известность военные власти по месту своего пребывания и вносить в данное удостоверения адреса проживания», для чего на обороте бланка имеются специальные графы: место, дата прибытия, дата убытия и отметки. Страница... пуста, проставлен лишь штамп-контрамарка на место 2-го класса и обеды на борту парохода «Ля Нив» («La Nive»), отправляющегося из Бизерты в Марсель. Этот документ всегда находился при Бюртене и позднее был переправлен русским командованием в Военное министерство. То есть ни в Париже, ни позднее в России Бюртен нигде своего удостоверения никому не предъявлял и на учет не становился.
В последний день лета 1904 года лейтенант Пьер Бюртен покидает свой полк, а уже 5 сентября пишет из Марселя: «Я эльзасец и хотел бы вернуться к себе, но выходит, что сегодня у нас нельзя говорить о войне, ее нужно всеми силами избегать! А я так не могу, не хочу делать то, с чем не согласен». И это вполне соответствует его характеру. Тон, правда, изменился. Создается впечатление, что Бюртен перешагнул некий рубеж, перевернул страницу, вычеркнул из сердца и французскую армию, и государство, с которыми он не согласен.
В архивном деле Бюртена хранятся две его фотографии, сравнение которых представляет интерес и многое объясняет.
На более раннем снимке, относящемся, по-видимому, к самому началу службы, запечатлен опрятно одетый молодой мужчина, подбородок которого гладко выбрит, хотя усы, по моде того времени, оставлены. Голова с небольшим наклоном чуть развернута, и потому взгляд его голубых глаз направлен не в объектив, но куда-то вдаль — взгляд очень спокойный, чуть задумчивый, с оттенком легкой грусти, свойственной людям юным и мечтательным. Светлая блуза, аккуратный белый воротничок, мягкая шляпа с широкими полями — очень романтичный образ.
Вторая фотография, заверенная французским консульством в России, сделана уже в Петербурге. На ней — осанистый мужчина в темном костюме, жилете и галстуке. В его позе угадываются решимость и энергия, а перекрещенные на груди руки чем-то напоминают взведенную пружину. Широкая борода на две стороны и усы скрывают нижнюю часть худощавого, если не сказать осунувшегося лица. Взгляд, как бы свысока, устремлен прямо в объектив, в нем спокойная уверенность в себе и даже некий вызов.
Между двумя изображениями всего несколько лет, но какая разница характеров!
Прощай, Франция
Одногодичный (!) иностранный паспорт для России (последнее вписано от руки): «Я, префект полиции департамента Сена, прошу гражданские и военные власти дружественных Франции стран разрешить свободное передвижение и, в случае необходимости, оказать защиту Бюртену Пьеру, офицеру пехоты, родившемуся в Меце и проживающему в Париже». На обороте штамп: «явлен в Российском Императорском Генеральном консульстве в Париже на проезд в Россию французского гражданина Петра Бюртена».
Его последнее письмо из Франции написано 17 сентября 1904 года: «Сегодня еду в Нанси на два дня, потом Кельн, Берлин, Санкт-Петербург, Москва».
В Нанси Бюртен встречается (прощается) с сестрой, посещает родной Мец и могилы родителей в Понт-а-Муссоне. Фонклар в своей книге домысливает и очень поэтично описывает этот момент.
«Перед тем как отправиться в Маньчжурию, Бюртен хотел в последний раз увидеть свой родной Мец. Целый день бродил он лабиринтами тихих улочек, освещенных скромным сентябрьским солнцем. Здесь каждый уголок был ему знаком — набережная Мозеля, белые фасады домов у воды, старые гордые мосты, мельницы, поющие день и ночь, стоящие по колено в воде рыбаки...
Ближе к вечеру прояснилось, подрагивающие золотые лучи ласкали виноградники по склонам, уже покрытым легким туманом. Бюртен не мог не зайти в кафедральный собор, куда мальчиком родители водили его на службу. Мне представляется, как, жаждущий смерти, он преклонил колени перед Богоматерью Защитницей, видевшей столько слез. Он очнулся от молитвы, когда уже опустилась ночь, легкий туман стер пурпур и золото с витражей, а на соборной площади таинственные тени укутали здание мэрии и колокольню.
Позднее Бюртен никому не рассказывал о том дне накануне отъезда. Суеверный во всем, что касалось его самой интимной боли, он не хотел ею делиться ни с кем. Известно лишь, что он побывал в деревушке в паре километров от Меца, чтобы обнять дядюшку Жакоба, одиноко доживавшего век в маленьком домике, окруженный книгами и цветами. Старый священник безуспешно пытался отговорить племянника от безумной затеи, но Бюртен был не из тех, кто меняет решения.
Назавтра утром работавшие в поле крестьяне видели по дороге в Мец молодого человека, идущего тем четким и быстрым шагом, какой приобретают в армии. Старый виноградарь по привычке отдал ему честь.
Наконец-то свободный, Бюртен оборвал последнюю нить, связывающую его с жизнью, — подсознательную нежность к далекому и родному, что всегда мучает нас в минуты опасности. Молодой офицер шагал уверенно. В последний раз солнце Родины ласкало эту горячую голову, и виноградные склоны, казалось, улыбались этому одержимому, отправляющемуся на край света за своей судьбой».
Но в Нанси у Бюртена была еще одна очень важная встреча. Здесь проживал генерал в отставке Люсьен Кардо, тоже выпускник Сен-Сира и участник франко-прусской войны. Он был известен в военной среде своими консервативными и потому радикальными взглядами. В свое время Кардо присутствовал на маневрах русской армии и с тех пор был ее страстным поклонником, цитируя постоянно знаменитое суворовское «пуля — дура, штык — молодец». А главного русского военного теоретика того времени генерала Драгомирова он буквально боготворил и величал не иначе как «мой дорогой мэтр».
Кардо восхищен идеями Драгомирова и полностью их разделяет: «В минуту опасности не бойся смерти, ибо достигнуть победы можно только решив погибнуть». «Наша миссия — убивать и быть убитыми, а значит, нужно уметь убивать и быть готовым быть убитым». «Единственный способ вести людей на верную смерть — это воспитывать в них религиозную веру в самопожертвование». «Победа заключается в деморализации врага, пусть он видит величие духа, переполняющего наши сердца, мы презираем опасность и смерть, мы готовы жертвовать собой… Победа принадлежит лишь самому храброму и решительному, тому, кто умеет умереть красиво, кто охвачен высшим экстазом жертвенности!»
Идеи эти, созвучные умонастроению многих офицеров, были известны во французской армии. Представляется, что услышав впервые о постулатах Кардо, Бюртен должен был испытать шок — насколько полно они совпадали с его собственным мироощущением! Точнее, это были грамотно и четко сформулированные туманные ощущения самого Бюртена.
Так что визит к Кардо был неслучаен. Разговор с генералом явился для Бюртена своего рода моментом истины: «Я только что встретил человека, который навсегда останется в моем сердце первым в ряду всех тех, кто так или иначе мне помогал. Он тепло меня принял, дал ценные советы и три очень важных письма генералам Куропаткину, Орлову и Драгомирову, рекомендуя меня замечательно: „У него уже физиономия казака, дайте ж ему униформу! Он так мечтает стать хорошим орудием для царя…”»
Позднее в одном из своих писем Бюртен напишет: «Я так хотел, чтобы Франция меня использовала по-настоящему! Увы, никто никогда так и не захотел (или не смог) послать меня туда, где шла война...»
20 сентября 1904 года Бюртен покидает Францию.
Россия
В качестве корреспондента газеты «Свободное слово» Бюртен прибывает в Санкт-Петербург. Штамп в паспорте: «Французскому гражданину Петру Бюртену дозволяется пробыть в России до 10-го марта 1905 года».
Он тут же начинает хлопотать о пропуске в Маньчжурию. Во французском посольстве от него вяло отмахиваются, откровенно не зная, что с ним делать. На таможне с Бюртена, не владеющего русским языком, потребовали непомерную пошлину за провозимый багаж (вся походная амуниция, включая седло и саблю), платить он отказался, и вещи ему выдали только через неделю благодаря письму от консула — хоть здесь соотечественники помогли. Но по главному делу ответ один: на фронт допускаются лишь официальные репортеры, назначенные правительством. Бюртен подает ходатайство в Российский Главный штаб, ответ стандартный: «Ждите…»
Он ждет, мается, тоскует, ежедневно пишет бывшим сослуживцам подробные, порой полные отчаяния письма, жалуясь буквально на все — на дороговизну, на неучтивость половых, на скверные комнаты, на отвратительную погоду: «К иностранцам в России относятся пренебрежительно, не считая даже нужным надевать перчатки, как это принято во Франции... Ни один извозчик здесь не говорит ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки (все — бывшие крестьяне), и нужен переводчик. Чаевые повсюду — тому, кто снимает с вас пальто, кто открывает вам дверь, кто вызывает лифт... Без преувеличения, Санкт-Петербург самый дорогой город мира. Повсюду масса формальностей, все свершается очень медленно. Я было надеялся, что опыт жизни с арабами приучил меня к терпению, но увы...»
Бюртен предоставлен сам себе — без языка и без знакомых делать ему абсолютно нечего. Если позволяет погода, он бродит по городу. «На каждом шагу тут встречаешь великолепные мундиры, кресты, золотые галуны, звенящие шпоры, шикарные усы и гордо поднятые головы олимпийцев — кругом одни герои! Богачи выставляют напоказ свою роскошь, бездумно выкидывают деньги на ветер, скупая немецкие подделки французских товаров, причем худшего качества и по двойной цене. Вот и здешняя вежливость тоже лишь подделка нашей, ибо лишена самой своей сути — искренности».
Но за окном начало октября, а верхняя одежда по-прежнему на таможне: «Собачья страна! Льет! Холодно!..» Бюртен вынужден просиживать в номере за письмами и учебниками:
«Мои занятия русским продвигаются успешно, я встречаю даже меньше трудностей, чем при изучении арабского — произношение довольно простое, так же, как чтение и письмо, да и грамматика мне кажется не слишком сложной, так что, думаю, дней через десять я уже вполне смогу изъясняться сам.
Но даже не понимая речи, я все вижу в глазах, в жестах, в поведении представителей самых разных сословий. Я ведь могу читать по лицам — продолжительные глубокие размышления развили во мне наблюдательность.
Простые люди грубы и невежественны, но трогательно видеть, как меняются их лица при моем ia frantzouski. Конечно, мне незнакома пока глубина русской души, но она мне представляется доверчивой, нежной, неприхотливой, во всяком случае, это то, что читается в столь детском взгляде бедных людей».
Наконец получен официальный отказ русского командования. Выхода нет, и вновь Бюртен идет на нарушение закона (на этот раз закона военного времени, находясь на территории чужой воюющей страны) — на свой страх и риск едет в Москву и дальше в Сибирь: «…еду в Иркутск, а если и там ничего не получится, то останусь на зиму, буду учить русский и писать всем чинам».
Русский пейзаж начала октября довольно безрадостен, бесконечно тянутся однообразно скучные дни, наполненные лишь созерцанием проплывающих за окном бескрайних равнин и одинокими размышлениями: «Офицеры, что едут со мной в поезде, — они все вместе, в своей стране, они знают, что их ожидает, и выполняют свой долг. А я… В пропуске мне отказано, еду в неизвестность, окруженный людьми, которые меня совершенно не знают и которым не нравится живость глаз какого-то француза...»
«В Москве при отходе поезда отъезжающих провожали целыми семьями. На лицах родных боль и тревога. Я смотрел на все это… такой незначительный, одинокий, потерянный и никому не нужный — больно... К счастью, во время отъезда из Франции женские руки не обвивали мою шею и я был избавлен от необходимости разорвать эти объятия».
В Иркутск Бюртен прибыл во второй половине октября 1904 года. Уже ударили первые морозы, выпал снег, а на нем лишь шляпа, легкая полевая куртка и желтые обтягивающие лосины из кротовых шкурок. «Местные жители, уже закутанные в меха, смотрят на меня вытаращив глаза, как на какую-то диковинку».
Французский консул в Иркутске Гюстав Рофаст вспоминал, как познакомился с совершенно потерянным Бюртеном и порекомендовал тому купить овчиный полушубок, папаху, валенки и шерстяной шарф с рукавицами. «Лейтенант Бюртен был одет совсем по-летнему; казалось, он не придавал никакого значения необходимости позаботиться о защите от мороза. А чтобы еще больше походить на казака, он почему-то посчитал нужным отпустить рыжую бороду — ну, чистый немец! Он очень гордился своей неухоженной торчащей во все стороны бородой и не желал приводить ее в порядок».
Вообще, этот эпизод забавен. За плечами у Бюртена семь лет армейской службы, в том числе в горах, на уединенном форте, в пустыне. По отзывам командиров, это великолепный полевой офицер, прекрасно подготовленный к своей роли. Он отправляется в Маньчжурию осенью, намереваясь провести там зиму в полевых условиях, но прибывает в Сибирь экипированным не по сезону. То есть Бюртен, в общем-то, плохо себе представляет, что же ему предстоит на самом деле, он... играет в войну, строя романтические планы на будущее: «...а после победы, достаточно изучив русских, казаков и татар, я, чтобы познать новое, вернусь назад через Тихий океан, проеду верхом Америку, переплыву Атлантику...»
Увы, телеграммы из столицы с разрешением ехать дальше все нет. Промаявшись в Иркутске неделю, Бюртен покупает билет до Харбина (без пропуска, но с удостоверением французского журналиста), надеясь, что уж там-то, совсем близко от цели, он сможет наконец добиться разрешения. 21 октября он переправляется на пароходе через Байкал и на ст. Мысовая садится на поезд через Читу до ст. Маньчжурия.
В пути вынужден сделать остановку, так как простыл и слег с температурой. Он пишет друзьям: «Сейчас взглянул на себя в зеркало — как же я изменился за последние два месяца, постарел на несколько лет! Все люди, с которыми мне удается общаться, отказываются верить, что я все еще лейтенант. В самом деле, на вид мне лет сорок пять, не меньше…»
Наконец в начале ноября 1904 года Бюртен прибывает в Харбин. Город бурлит — на перекрестке военных дорог, между тылом и фронтом, он процветает… по-своему. Письма Бюртена рисуют совершенно удручающую картину Харбина с его проститутками, дороговизной, грязью. Денег практически не осталось, что делать дальше! В отчаянии он пишет письмо Куропаткину: «...а если мне случится быть убитым, похороните меня вместе с солдатами, семьи у меня нет и никто меня не хватится». Ответа он, разумеется, так никогда и не получил.
«Сегодня вечером в гостинице я был невольным свидетелем удивительного концерта — пели мои русские соседи за стенкой, мужские голоса и на их фоне несколько высоких женских, это было как в церкви, как молитва, поразительно красиво и глубоко! Как мне хотелось увидеть лица поющих, заглянуть в их глаза и особенно — узнать, о чем именно они пели. Слушая их сплетающиеся вместе голоса, я еще больше почувствовал свое одиночество. Если бы мне захотелось спеть по-французски, с кем бы я мог так же соединиться?»
Интересно, что за полгода до Бюртена в январе-августе 1904 года точно такой же маршрут проделал французский военный журналист Жорж Де Ля Саль, издавший затем в Париже книгу своих путевых и фронтовых заметок[30]. Бюртен читать ее, разумеется, не мог, но поражает абсолютная идентичность описания. Порой невольно закрадывается подозрение, что писал книгу и письма один и тот же человек, до того совпадают ощущения и реакция на окружающее у этих двух французов: тот же путь, те же трудности — безуспешные попытки получить аккредитацию, рискованное решение ехать дальше, Москва, Иркутск, Мысовая, Маньчжурия, Харбин… Те же эмоции от совершенно незнакомой страны с ее такими чуждыми и непонятными обитателями. И, главное, то же отчаянное ощущение безнадежности.
«Как это все же ужасно: покинуть свой полк, своих лучших товарищей, отказаться от спокойной жизни роты, бросить любимого коня и то немногое, что осталось от семьи (в оригинале именно «любимый» конь упоминается впереди остатков семьи, то есть сестры — М. М., Д. Н.), уехать из Франции в якобы дружественную страну, все это за свой счет и с потерей выслуги лет, лишь для того только, чтобы меня тут встретили как собаку, мешающую игре в кегли, заставили в унижении обивать пороги — под дождем и в грязи…
Но если бы нужно было все начать сначала, я снова поступил бы точно так же — это лучше, чем окончательно обуржуазиться у себя во Франции или где-то еще! Это закаляет мой характер. С каждым днем мои нервные порывы все более уступают место философии, и, сдается мне, в конце концов я узнаю, что же это такое, настоящее терпение...»
Маньчжурия
Ничего не добившись в Харбине, Бюртен едет дальше в Мукден. Он по-прежнему никому не нужен, но чем ближе фронт, тем проще формальности, а среди массы офицеров, следующих тем же путем на фронт, Бюртен уже почти не выделяется. Пассажирский состав продвигается медленно, пропуская военные эшелоны в одну сторону и санитарные поезда в другую.
«Для меня, столь чувствительного к красотам Природы, каждый заход солнца превращается в праздник. Вечерами, когда мои попутчики перекусывают и выпивают, я нарочно ухожу проветриться в тамбур, чтобы присутствовать при великолепном степном „пожаре”, когда полыхает весь горизонт. В эти моменты я думаю о тех, кого оставил вдалеке, о друзьях, которых уже через несколько часов найдет и согреет вот это же самое исчезающее теперь для меня солнце. Отчего изобретатели телеграфа не додумались использовать солнце в качестве почтового ящика? Как бы было замечательно направлять свои мысли туда вверх по солнечному лучу, чтобы затем по другому лучу они спустились бы прямо к адресату!
Когда окончательно исчезают последние отблески заходящего солнца, начинается другой не менее восхитительный спектакль. Паровозы здесь топятся дровами, а не углем, и вместе с дымом из трубы вырываются мириады искр. Встречный ветер пригибает этот грандиозный шлейф к земле, и кажется, будто локомотив тянет за собой по степи тончайшую золотую сеть. Когда же мы проезжаем участки, покрытые снегом, то зрелище становится просто завораживающим, от него невозможно оторвать взгляд, и только ночной холод в конце концов загоняет меня внутрь вагона».
Мукден уже по-настоящему прифронтовой город и важный ж/д узел, здесь на путях подолгу стоят вагоны военных эшелонов, где размещаются штабы и живут в ожидании вновь прибывающие офицеры.
10 ноября Бюртен был на приеме у полковника Данилова, который молча спокойно выслушал странного посетителя, к большому удивлению последнего никаких документов не спросил, а тут же указал, где достать транспорт до ставки, написал сопроводительную записку и даже дал солдата, чтобы тот проводил Бюртена к руководителю французской военной миссии генералу Сильвестру.
Сильвестр принял соотечественника очень холодно, немедленно обвинив лейтенанта в «безрассудном поведении, нарушении устава и незаконном пребывании в Мукдене», добавив, что если с Бюртеном что-то случится, то он, Сильвестр, будет абсолютно ни при чем и даже пальцем не двинет.
В своих воспоминаниях о русско-японской войне полковник Апушкин пишет: «В половине ноября 1904 г., во время томительного, тягостного безделья в Мукдене, в [мой] вагон вошел высокого роста молодой человек, одетый в валенки, в серый полушубок без погон и черную папаху, резко оттенявшую его белое, еще не загорелое, не обветренное лицо с голубыми глазами и большой окладистой светло-рыжей бородой. Это был лейтенант французской армии Бюртен. Он явился сюда, на Дальний Восток, движимый симпатиями к России и русским, и жаждой поучиться военному делу на опыте. Но, потеряв на хлопоты <...> почти десять месяцев и около десяти тысяч франков, пропутешествовав из Парижа в Петербург, из Петербурга в Париж, из Парижа в Мукден и ничего не добившись — ему не удалось даже добиться представления генералу Куропаткину, к которому у него было рекомендательное письмо, — он был... в отчаянии.
— Научите, что делать? — спрашивал со слезами на глазах этот длиннобородый, рослый мужчина. — Я не могу теперь вернуться во Францию. Я хочу немногого: пусть зачислят меня хоть рядовым куда-нибудь!
С этой действительно скромной просьбой он ходил от одного властного лица к другому — и все безуспешно.
— Кто бы мог вам помочь? — задумались мы [с товарищем][31] и одновременно сказали: только Мищенко. Поезжайте к нему в отряд, он вас устроит.
Бюртен нас послушался и уехал к нему в тот же день...»[32]
13 дней прождал Бюртен официального ответа, но так и не дождался. Измученный, полностью издержавшийся, доведенный до отчаяния, он послушал совет Апушкина, на последние деньги достал неказистую лошадь и поехал за 13 верст в ставку Куропаткина.
Апушкин продолжает: «Как сейчас вижу его большую, плотную, немного сутуловатую в полушубке фигуру на маленькой приземистой белой китайской лошаденке, трусившей по пустынной площади Мукденского поселка. Ветер относил в сторону его большую рыжеватую бороду. Он оборачивается и на прощание, в знак благодарности за совет, решивший его колебания и судьбу, делает мне приветственный жест».
Совет был дан правильный, Бюртен добивается аудиенции у Мищенко. Наверное, внешний вид и отчаянное состояние просителя были таковы, что генерал, выслушав Бюртена — «мне ничего не нужно кроме места простого кавалериста в отряде казаков!» — и приняв от того рекомендательные письма, решил сам уладить дело с Куропаткиным. «Я представился генералу Мищенко и сказал ему, что больше всего на свете желаю служить под его началом. Тем же вечером мое письмо было в руках главнокомандующего, и я был направлен сотником в казачий полк — лучшее, на что я мог надеяться».
24 ноября 1904 года Бюртен зачисляется во 2-ю сотню 1-го Верхнеудинского полка Забайкальского казачьего войска (ЗКВ), при этом он отказывается от полагающихся ему 250 рублей офицерского жалования и просит переводить все деньги в фонд Красного Креста.
Почти у цели
Начальник штаба отряда Мищенко полковник князь Вадбольский вспоминал: «Наш гость — храбрый, полный воинственных стремлений лейтенант Бюртен. Долго добивался он возможности испытать себя в ратном деле; пять месяцев бродил по канцеляриям тыла, но пристроиться не мог; разрешительных бумаг его правительство ему не дало, а начальство снабдило лишь лестными отзывами. В конном отряде, где рады были не только офицеру, но и каждому добровольцу казаку, он был принят приветливо. Помню застенчевую радость Бюртена, ставшего перед строем в форме сотника Верхнеудинского полка; чем не казак был этот плотный, крепкий офицер с большою лопатообразною бородою»[33].
Бюртен прибыл в полк, когда тот был отведен на отдых. Вплоть до Рождества 1904 года текли ничем не тревожимые монотонные будни тыловой службы. Полковник Квитка, прикомандированный к тому же полку, писал: «Время проходило однообразно: утром я ходил смотреть на занятия в сотнях или исполнял распоряжения командира полка о наблюдении за внутренним порядком...»[34] В свободное время старшие офицеры охотились на зайцев и куропаток, рыбачили... «14 декабря. Мы опять выехали на охоту. Был ясный, тихий день с небольшим морозом. Переправились на правый берег Хун-Хэ. На реке, в прорубях установил[и] плетенные из ивняка рыболовные снасти...»
Бюртен новичок, особенностей местной службы не знает, ни с кем пока особо не знаком, языком не владет, а потому в большей степени предоставлен самому себе: «Я много работаю, изучаю устав и кавалерийские команды. Мне потребуются не один месяц, чтобы быть на высоте в моем новом положении. Но я полон решимости и никогда не страшился работы.
Мои товарищи по Верхнеудинскому полку прекрасно знают, что заставило меня влиться в их ряды. Они относятся ко мне так, как будто мы вместе уже много лет. Знаю по себе их открытость, щедрость, доброту их сердец, часто скрытую за внешней грубостью. Осмелюсь сказать, что французский лейтенант любит Россию так же, как сами русские. В грядущей битве докажу, что я им истинный брат по оружию, и что в опасности и русские, и французы ведут себя одинаково».
Трое офицеров полка владели французским, что, разумеется, сильно облегчало дело. Осваивая понемногу русский язык, Бюртен открывает для себя особенности казачьей службы, амуниции, разбирает и собирает карабин, зазубривая названия деталей, произношение которых записывает в блокнот латинскими буквами. Постоянно занятый, вникающий во все детали, он находил в работе «удовлетворение и уединение»[35] — интересно, что эти слова, записанные журналистом со слов очевидцев, совпадают с мнением французских командиров Бюртена — «усталостью душит он в себе зуд плоти».
Он не пьет (местного) спиртного, не играет в карты, но в полковой жизни старается участвовать. Тот же журналист пишет, что офицеры-верхнеудинцы знали его «всегда спокойного, корректного, выдержанного, прекрасно владеющего собой. Чувствительный от природы, он внешне никогда не давал волю эмоциям и, казалось, не испытывал никакой потребности в откровениях с кем бы то ни было… Такая особенность нашей армейской жизни, как общая полковая молитва, как нельзя лучше подходила его духу, и его часто видели на молитве вместе со своими казаками. Очень набожный, он повсюду — в разведке, в фанзе, на биваке — часто вставал на колени и молился. За это его уважали и любили как казаки, так и офицеры, чувствуя в нем нечто столь присущее нашим русским душам».
Отдых затягивался, ходили слухи о предстоящем походе, но официального приказа не поступало, и приходилось ждать. В середине декабря рвущийся в дело Бюртен участвует в девятидневном разведывательном рейде в составе отряда полковника Плаутина. «Мы делали по 30 — 40 верст в день, ночуя в китайских фанзах, Рождество (католическое) я провел в седле на морозе... Я слышал свист настоящих пуль...» Но не встретив ни хунхузов, ни японцев, сотня Верхнеудинцев возвратилась в лагерь.
Единственным, кроме Бюртена, иностранцем в этом непродолжительном деле был корреспондент газеты «Нью-Йорк Геральд» Фрэнсис Мак-Куллах, впоследствии опубликовавший в Лондоне свой дневник. Встретить в незнакомой обстановке европейца (а Мак-Куллах к тому же работал в Парижском бюро своей газеты) было для Бюртена отдушиной, и они, видимо, довольно много общались. Во всяком случае, у Мак-Куллаха есть пассажи, которые сам он выдумать не мог: «Бюртен был возмущен беззащитностью китайцев: „Этот народ заслуживает такое с ним обращение, ибо сам добровольно сложил свое оружие”. Тем не менее его чувствительная совесть порой все ж страдала об этих бедных сынах Поднебесной империи. Ему не нравилось, например, как его казаки — которые, надо заметить, вообще лишены какой-либо совести — добывали себе пропитание у китайцев. Помню, как он крестился, произнося длинную молитву над цыпленком, за которого лично не заплатил. Я заверял его, что полковник всегда платит за постой деревенскому старосте, но, думаю, Бюртен что-то доплачивал еще и лично, дабы не нарушать святую заповедь не укради, а надо сказать, что этот молодой француз был исключительно ревностным католиком»[36].
В середине декабря Бюртен ездил в Мукден для исполнения своих религиозных обязанностей. Французский миссионер, будучи внешне больше похож на строгого и бдительного офицера, чем на священника[37], благословил Бюртена, но на искреннее «...я абсолютно уверен, что вернусь невредим, я чувствую это!» лишь заметил: «Хорошо, конечно, быть уверенным в себе, сын мой, но твоя уверенность в будущем, это — гордыня, ибо Судьбами нашими вершит все-таки Он».
На рождественский обед в офицерском собрании 1-го Верхнеудинского полка ЗКВ «было подано после закуски — суп прентаньер, рыба орли, рагу из барашка, фазаны жареные на вертеле, салат из консервной зелени с майонезом и парфэ из ананасов. Шампанским угощал командир полка...» Здесь же Квитка опубликовал и сделанные им лично фотоснимки того обеда — Бюртен в папахе, с трубкой, сутулый, взгляд немного исподлобья и углублен в себя. В развороте головы и во всей его позе угадывается некое стеснение, он как бы присутствует на застолье, но не участвует в нем, думая, наверное, о грядущем рейде. Его мечта наконец-то свершилась — он попал на Войну.
25 декабря 1904 года был отдан приказ о выступлении отряда в поход на Инкоу.
Битва
Полковник Квитка, оказавшийся непосредственным участником всех последующих событий, оставил подробные воспоминания и издал их не только в России, но и в Париже[38]. Именно французское издание этих мемуаров обильно цитируют в своих работах о Бюртене и Фонклар, и все последующие французские авторы.
Но Квитка был не единственный, кто описал рейд Мищенко. Непосредственые участники боев и косвенные свидетели, штабные работники и журналисты — все они рассказывают об одном и том же, но с разных позиций, видят одно и то же, но под разными углами[39]. Именно это и дает сегодня возможность проанализировать ситуацию довольно полно и, по-видимому, достаточно объективно.
В этой связи заслуживает всяческого уважения вступление Фонклара к главе о рейде Мищенко. Приводя список всех использованных им первоисточников, он замечает: «Сопоставить эти свидетельства, исходящие, казалось бы, от непосредственных участников и прямых свидетелей, было не так-то просто. Я понял, насколько трудно здесь установить истину, и вообще вся эта история вызывает у меня скепсис».
26 декабря. «Было еще темно, когда мы начали строиться за южной околицей деревни среди гаоляновых полей. Проходившие мимо войска поднимали страшную пыль... Верстах в тридцати пяти мы сделали часовой привал... прилегли под стогом сена и занялись чаеванием. У большинства офицеров сильный катцен-ямор после вчерашнего празднования. В пять часов пополудни мы прибыли на ночевку...»
27 декабря. «Выступили в восемь часов утра — спешить некуда...» Отряд продвигался тремя колоннами. Бюртен со своим взводом сопровождал центральную колонну генерала Абрамова. В четырех верстах недалеко от левой колонны генерала Телешова двигался полем взвод подъесаула Турбина. В час тридцать пополудни Бюртен посылает Турбину депешу: «Центральная колонна остановилась и готовит чай, стоянка продлится 1 ч 20 м. Бюртен». В шесть вечера полк встал на ночевку, сделав переход в сорок верст.
28 декабря. Стояла ясная теплая погода, хотя земля ночью и промерзла. Из авангарда средней колонны был выслан вперед взвод верхнеудинцев с подпоручиком Ельчаниновым.
В 11 часов разъезд был обстрелян у переправы через реку Хун-Хэ, занятой тремя сотнями хунхузов. Мищенко отдал приказ атаковать и выбить их с переправы. 2-я сотня переправилась по льду и быстро наступала, несмотря на сильный огонь хунхузов. Бюртен скакал впереди рядом с другими офицерами сотни — с подъесаулами Коптевым, Турбиным и сотником Шемерой. При виде быстро приближающихся казаков китайцы побежали, но были изрублены казаками, скакавшими наперерез. Бюртен тоже участвовал в погоне, но догнать стрелявшего в него хунхуза не смог — лошадь его была обычной, а упряжь и седло далеко не лучшего качества (свое французское седло Бюртен, не будучи уверенным в успехе предприятия, оставил у консула в Иркутске).
После боя сотни стянулись на привал. Квитка пишет: «Подъехал к нам лейтенант французской службы Бюртен. Он принимал участие в стычке с хунхузами и был в восторге, что наконец попал в дело». После чая отряд продолжал свой путь, и 2-я сотня Бюртена вновь заняла свое место в авангарде центральной колонны.
Через семь-восемь верст дозор Ельчанинова донес, что деревня Уцзятуй, по направлению к которой двигался отряд, была занята одной-двумя ротами японской пехоты.
Забегая немного вперед, приведем мнение командира 1-го Читинского полка ЗКВ войскового полковника Свешникова: «Я задаю себе вопрос: зачем у Хун-хэ и Уцзятуй мы дали бои, которые, кроме непроизводительной потери времени и совершенно неоправданного обнаружения самих себя, никакой пользы нам не принесли? Могли ли мы их избежать и, не теряя времени, стремиться к конечной нашей цели?.. Ошибка, мне кажется, заключалась в том, что наши летучие разъезды двигались почти всегда непосредственно перед авангардом. Мы редко знали, что делается впереди. Из-за этой близости основные колонны не могли уже избежать нежелательного столкновения...»
Квитка пишет о том же: «...в это время [когда прискакал вестовой от Ельчанинова] там уже завязалась перестрелка с нашими головными частями». Можно спорить о том, почему авангард средней колонны вообще оказался у той деревни (есть версия, что за отсутствием карт местности он просто сбился с пути), — это сути дела не меняет. Очевидно одно — отряд был втянут в бой.
Со стороны деревни «навстречу нам прискакал командир 3-й сотни... Чеславский. Видно было, что у него разыгралась охотничья страсть — он боялся, чтобы не ушла верная добыча, и уверял, что японцы непременно сдадутся, если их окружат со всех сторон... Все заразились его примером».
Спешенные охотники выбили японцев из деревни, и те стали перебегать в стоящие среди деревьев метрах в шестистах три уединенные фанзы, обнесенные двухметровой глинобитной стеной, — это был ханшинный (водочный) завод Сан-да-кан. 6-я сотня развернулась на левом фланге, 2-я (Бюртена) и 3-я взяли правее, а 1-я и 5-я стали обходить деревню, чтобы отрезать пути к отступлению.
Далее Квитка пишет так: «Действия этих сотен показались командиру полка нерешительными и он приказал мне принять над ними начальство... Момент для атаки был пропущен, так как японцы уже успели сосредоточиться в Сан-да-кан. Я намеревался атаковать [завод] длинною цепью лавы...» То есть зная, что больше роты прекрасно обученных и вооруженных японских стрелков заняли оборону хорошо укрепленного пункта, откуда простреливается все открытое пространство вокруг, Квитка тем не менее решает атаковать конной лавой.
Но атака не задалась: «...я подавал сигналы, охрип от крику, но меня не слышали или не понимали... Лавы нерешительно продвигались вперед и, встреченные огнем неприятеля, медленно отступали, тогда как нужен был порывистый, стихийный налет, который устрашил бы врага и заставил бы его положить оружие. Начальник может передать подчиненным такое душевное настроение...» В этих словах чувствуется русская военная школа Драгомирова, это и Кардо, это — Бюртен.
Получив приказ атаковать, 2-я сотня выстроилась в лаву и наступала галопом по сжатому полю прямо в направлении стены вокруг трех фанз завода.
Участник боя, младший офицер 2-й сотни подъесаул Турбин назавтра рассказывал Квитке, что при первой атаке ханшинного завода «Бюртен выскочил вперед, не слушая предупреждения Коптева и вахмистра, и кричал: „Vtoraia sotnia za mnoi! Oura!”».
Бюртен с шашкой наголо сильно оторвался от своих казаков. Он был один в каких-то 40 шагах от стены, когда вдруг покачнулся и выпал из седла. Нога застряла в стремени, лошадь продолжала скакать вперед и тащила его по земле под огнем практически в упор. Только у самой стены нога высвободилась, и лошадь поскакала обратно, вернувшись вечером к одному из биваков.
Мак-Куллах потом сожалел: «Останься тогда Бюртен лежать неподвижно, он бы спасся, но он приподнялся на руках, взмахнул шашкой, как бы призывая своих казаков, и тут же получил одну пулю в голову, другую в грудь...» Так Бюртен до конца остался верным своей когда-то им самим сформулированной заповеди: «...потерял ногу — прыгай на другой, потерял вторую — ползи на животе, но никогда не останавливайся!»
Атака захлебнулась, сотня, будучи не в состоянии выбить противника силами кавалерии, спешилась и залегла. Подъесаул Коптев, под которым была убита лошадь, еле выбрался из-под обстрела, и его взвод, оказавшийся как раз напротив стены, отвечал на огонь японцев. Несколько казаков попытались добраться до Бюртена и вытащить его, но под сильным прицельным огнем все их попытки остались безуспешными.
Японцы же, отразив атаку, расстреливали в упор раненых, оставшихся лежать напротив стены. «Поручик Ардасенов рассказывал, что после атаки японцы долго принимали раненых за своих, не поспевших отступить, но когда они увидели свою ошибку, то начали достреливать раненых».
Неудачно начатый бой явно затягивался: «Мы провозились здесь с японцами не менее трех часов, и все колонны нас давно обогнали». В штаб отряда, видно, уже доложили об обстановке, ибо «в это время подъехал ординарец от генерала Мищенко, барон Вольф, и передал мне устное приказание генерала бросить японцев и присоединиться к отряду. Я поручил передать генералу, что вынужден ослушаться, так как [на поле боя] был оставлен тяжело раненый или убитый офицер-лейтенант Бюртен».
«Вскоре после отъезда Вольфа я получил предписание командира полка Левенгофа присоединиться к полку. Так как из моего донесения ему уже было известно о судьбе Бюртена, то мне оставалось только подчиниться, ибо он брал на свою ответственность дальнейшее ведение дела».
Здесь на войне цель чаще, чем где бы то ни было, оправдывает средства. Цель была — Инкоу, шел всего третий день стратегического рейда, а отряд с самого начала стал увязать в случайных и смертоносных столкновениях с отдельными частями противника. Потому, даже зная о потерях, и командир полка, и командующий независимо отдают одинаковый приказ — сотням оставить противника и вернуться в строй.
«Только что мы тронулись с места, подъехал ко мне барон Вольф и сказал, что генерал Мищенко приказал передать под команду полковника Левенгофа Нежинский драгунский полк и поршневую батарею, чтобы выбить японцев из ханшинного завода и вынести тело Бюртена во что бы то ни стало». Заметим, что в этом категоричном приказе упоминаются не убитые и раненые, но один лишь Бюртен.
Уже наступали сумерки, когда были присланы орудия и два эскадрона. «Несмотря на приказание генерала Мищенко стрелять орудиям возможно ближе, чтобы совершенно разорить постройки и тем заставить неприятеля бежать, [артиллерийский] взвод стал на позицию на расстоянии свыше двух тысяч шагов от цели. К этому времени спустился густой туман, скрывший деревню и даже окружающие ее высокие деревья... Пальба началась, но ничто не загоралось... Куда попадали наши снаряды, сам Бог не ведал».
В конце концов около сотни спешенных казаков в наступившей уже кромешной темноте вплотную подобрались к противнику и подожгли фанзы. Завязался рукопашный бой. «Пожар разрастался; стрельба, стоны раненых, крик и плач мирных жителей разоряемой деревни, женщин и детей — все смешалось в один общий гул».
Стояла глубокая ночь, когда бой наконец затих. Большая часть японцев была перебита, другим в темноте удалось бежать. Тело Бюртена было найдено и вынесено вахмистром 2-й сотни Белометовым.
При Бюртене нашли его бинокль и компас, но полевая сумка с портупеей исчезли, по-видимому, похищенные японцами. «Был ли он сразу убит или потом дострелен, сказать трудно. Когда после боя его подняли, он был мертвый; две пули пробили обе ноги, третья попала в грудь, четвертая в подбородок…» «Мертвое лицо Бюртена было озарено улыбкой…» Его мечта исполнилась. Ему 30 лет и он убит — в точности по Лассалю!
По роковому стечению обстоятельств Бюртен, всеми правдами и неправдами добившийся-таки своей цели и выступивший в боевой поход, стал первой жертвой отряда.
Думается, что убитый в самом начале этой случайной стычки офицер мог бы остаться лежать на поле боя (такие прецеденты на русско-японской войне, увы, случались), если бы этот офицер не был... Бюртеном — французским лейтенантом, нарушившим устав своей армии, нелегально находящимся на театре военных действий, зачисленным в русский полк личным распоряжением генерала Мищенко, взявшего тем самым на себя ответственность за жизнь этого волонтера с весьма сомнительным статусом. Останься Бюртен лежать у той стены, дело бы получило мировую огласку, и командование не могло этого не понимать. Иначе никак нельзя объяснить второй устный приказ Мищенко «вынести тело Бюртена во что бы то ни стало», для чего ему потребовалось перебросить дополнительно кавалерийский полк и артиллерию и задержать продвижение многотысячного отряда почти на сутки.
При исполнении этого приказа, то есть уже после гибели Бюртена, был убит офицер Некрасов, ранены офицеры Исаков, Комаровский, Крыжановский, Шемера и вольноопределющийся Рудковский, 9 казаков убиты и 33 ранены, полк потерял 37 лошадей — такова была цена заветной мечты лотарингского рыцаря.
Ближе к полуночи 28 декабря к Уцзятуй подъехал, скорее всего, посланный лично Мищенко, командующий Забайкальской бригадой генерал-майор Баумгартен. Квитка пишет: «Подошел к нам Баумгартен и спросил, найден ли Бюртен? Он хотел сам пойти в деревню, чтобы лично убедиться, что там не было оставлено раненых или убитых...»
Бой у Утцзятуй еще не окончился, а во все полки уже передали приказ Мищенко: «Сегодня при следовании отряда были обнаружены небольшие шайки хунхузов и рота японской пехоты... Очень прошу исполнять мои приказания немедля; неисполнение привело сегодня к задержке и отклонению от надлежащего маршрута... Разъездам, особенно фланговым, не ввязываться в перестрелку с противником, а задаваться лишь целями разведки и донесений...»
В полночь было получено дополнительное приказание: «Всячески избегать лобовых атак, особенно в конном строю, противника, засевшего за валами или деревнями; в этом случае надлежит, держась вне прицельного выстрела, окружать деревню... отрезая пути отступления неприятеля; при упорстве — обстрелять деревню одним, двумя взводами артиллерии; снаряды беречь — будут нужны. Атаковать противника только на чистом месте».
Командир 1-го Читинского полка ЗКВ полковник Свешников позднее размышлял: «Дозоры для того и существуют, чтобы охранять атакующую часть от внезапных нападений и предупреждать о неодолимых преградах. Лучше потерять несколько дозоров убитыми, чем сотням, нарвавшимся на саженную стену, отступать под огнем противника, находящегося в нескольких десятках шагов, ничего не достигнув из-за личной неосторожности. Неправильно было производить лобовые конные атаки против глиняной саженной стены и ханшинного завода. Три атаки разбиваются об эту стену, и сотни несут тяжелые, ничем не оправданные потери и вызывают необходимость взять Уцзятуй во что бы то ни стало, так как под стеной остаются наши раненые...»
После боя
«Свидетельство о смерти сие дано в том, что лейтенант Бюртен, прикомандированный к 1-му Верхнеудинскому казачьему полку, во время набега на Инкоу в бою 28 декабря 1904 года в 6 часов вечера убит ружейной пулей через руку в грудь в область сердца наповал. И.д. ст. врача 1-го Верхнеудинского полка надворный советник А. Елеанский».
Убитых перевезли за 10 километров от места битвы к местечку Ладявоза, куда сотни добрались лишь на рассвете. «28 декабря. Приказываю выступить завтра в 8 ч. утра. Перед выступлением похоронить с почестями убитых. Трубачам явиться для участия в погребении. Ген.-адъют. Мищенко».
Было раннее утро, пасмурно и холодно, пронизывающий туман. «Перед самым выступлением похоронили Бюртена вместе с другими убитыми. Собрались все офицеры во главе с генерал-адъютантом Мищенко. Священник прочел молитву и благословил братскую могилу героев. Трубачи взяли несколько аккордов „Коль Славен”, но им приказали замолчать, чтобы не обнаружить своего присутствия. Отряд пошел дальше...»
Официальная реакция
Мак-Куллах, узнав о гибели своего недавнего знакомого, отреагировал на это печальное известие так: «Вскоре [после смерти Бюртена] появились официальные сообщения по армии, наполненные пространными высокими эпитетами в его адрес. Но лейтенант Бюртен не был какой-то особой личностью, он был всего лишь обычный французский офицер, с честью подтвердивший высокую репутацию храброго французского воина».
Мищенко командирует в Мукден во французскую миссию подъесаула Турбина с письмом на имя генерала Сильвестра: «Позвольте мне, мой Генерал, выразить Вам мое глубокое сожаление преждевременной гибелью лейтенанта Бюртена, который представляет в наших глазах пример высших ценностей и еще более укрепил в нас горячие симпатии к Вашему великому народу и Вашей доблестной армии».
К своему посланию Мищенко приложил документы погибшего (отпускное удостоверение, паспорт и удостоверение личности с фотографией), а так же письмо командиру 4-го алжирского стрелкового полка: «Офицеры кавалерийского корпуса и я лично считаем своим долгом сообщить Вам о геройской гибели лейтенанта Бюртена, которого случай вырвал из рядов его новых товарищей по оружию, видевших в нем не только представителя братской армии, но и прекрасного товарища и офицера самого высокого уровня… Лейтенант Бюртен погиб, атакуя во главе своего эскадрона казаков укрепленную деревню, занятую двумя ротами японской пехоты. Блестящий офицер, которым Франция может безусловно гордиться, он первым ворвался в деревню, где его сразила смертельная пуля. Передавая эту печальную новость товарищам лейтенанта Бюртена, я выражаю мое высочайшее уважение полку, в рядах которого служил этот герой». Мищенко несколько приукрашивает события, что вполне объяснимо и простительно.
Сильвестр переправляет документы в Париж, излагая в сопроводительном письме свою версию ноябрьской встречи: «Лейтенант Бюртен прибыл в Мукден в первых числах ноября. Он представился мне и рассказал о желании поступить на службу в русскую армию, но не просил ни помощи, ни поддержки в своих хлопотах, поскольку его действия должны были носить индивидуальный и частный характер. После многочисленных безуспешных попыток он дошел до генерала Мищенко, который решил довести до сведения генерала Куропаткина рекомендательное письмо генерала Кардо…»
Письмо Мищенко было зачитано перед строем и выставлено в музее 4-го алжирского полка. Там же впоследствии был помещен и бронзовый медальон работы Монселя, изображающий Бюртена с его примечательной бородой и в головном уборе тунисских стрелков. О торжественной церемонии открытия памятника в мае 1906 года сообщала местная газета: «Как живой!»[40]
Интересна фраза из письма иркутского консула: «Так сбылись предсказания товарищей Бюртена, которые пророчили ему трагический конец».
На Родине героя
На этом, наверное, можно было бы поставить точку. Но рассказ о лейтенанте Бюртене оказался бы неполным без описания ряда событий, имевших место во Франции уже после его отъезда в Россию. Дело в том, что Бюртена на родине… потеряли.
В октябре 1904 года в Сусс пришло стандартное предписание Военного министерства на имя лейтенанта Бюртена о его переводе (после отпуска) в Париж. Командир полка, прекрасно зная о намерениях Бюртена покинуть Францию, вместо того, чтобы задержать бумагу, тут же переправляет ее в Понт-а-Муссон.
Там Бюртена, разумеется, уже не было, и мэр городка често возвращает письмо обратно в Тунис, сообщив при этом, что местный нотариус получил распоряжение самого Бюртена переправлять всю личную корреспонденцию по адресу: «Иркутск (Сибирь), почтамт до востребования».
И тут началось.
Командир 4-го стрелкового полка не нашел ничего лучшего, как переслать документы будущему командиру Бюртена в Париж. А тот был вообще не в курсе и, пожав плечами: «не считаю себя в праве направлять не понятно куда в Сибирь официальное письмо, касающееся французского офицера...», вернул все в Управление сухопутными войсками, мол, сами пишите в Иркутск.
Там такому ответу очень удивились, ибо «административное досье лейтенанта Бюртена не содержит никакого документа, указывающего на то, что он получал какое бы то ни было разрешение на пребывание за границей во время отпуска», и направляет запрос ни много ни мало в Кабинет министров — не выдавалось ли такое разрешение в их ведомстве? Отдел внешних сношений отвечает: «Лейтенант Бюртен не получал никакого разрешения на поездку в Сибирь в течение своего 3-хлетнего отпуска, в котором он в настоящее время находится».
Тогда Военное министерство вновь пишет командиру 4-го стрелкового полка в Тунис, мол, где ваш бывший офицер? Тот рапортует: «Выбыл 31 августа в 3-хлетний отпуск и намеревался проживать в Париже».
В Париже Бюртена нет. Министерство запрашивает военные власти в Нанси. В ответ командир 12-го драгунского полка пишет: «Лейтенант Бюртен на воинский учет по месту жительства не становился».
Исчерпав все внутренние источники, в начале января 1905 года Военное министерство адресует в Министерство иностранных дел официальный запрос, в котором, обрисовав ситуацию, просит сообщить любую информацию о Бюртене, если таковая у них имеется. Не прошло и… трех недель, как дипломаты вежливо отписались, что, мол, по нашему ведомству ничего не обнаружено (заграничный паспорт Бюртену был выдан Префектурой, а это уже иное ведомство). Административная машина зашла в тупик. Но тут…
В личном деле Пьера Бюртена из Военно-исторического архива Франции сохранилась крохотная записка, написанная от руки карандашом и подколотая булавкой к остальным бумагам Министерства: «Газеты сообщили о смерти лейтенанта Бюртена, убитого врагом в рядах русской армии». То есть Франция узнала о судьбе своего лейтенанта из газет.
В начале февраля 1905 года Военное министерство просит Министерство иностранных дел начать официальное расследование обстоятельств гибели Бюртена. Но не для того, чтобы сообщить родным и наградить «героя Мукдена», а так как тот «не может быть исключен из списков армии без официального свидетельства о смерти». В Санкт-Петербург уходит запрос на имя Чрезвычайного и полномочного посла Франции в России Мориса Бомпара.
По удивительному стечению обстоятельств Его Превосходительство родился в Меце, а после аннексии выбрал французское гражданство и обосновался в деревушке на полпути от Меца в Понт-а-Муссон. Более того, в свое время он занимал пост государственного секретаря по Тунису и заведовал Африканским отделом МИДа Франции. Слишком много совпадений в биографиях, и Бомпарт лично занимается этим делом: «По поводу лейтенанта инфантерии Бюртена имею честь сообщить Вам, что по сообщениям французской прессы этот офицер был убит японцами, командуя конной атакой казаков 28 декабря[41] в рядах русской армии в Маньчжурии. В ожидании ответа Генерального штаба и генерала Сильвестра на мой запрос я не могу пока предоставить Вам никакой другой официальной информации».
Получив через неделю сообщение Сильвестра, посол добавляет: «Имею честь донести до Вашего сведения полученные мною дополнительные данные о гибели лейтенанта Бюртена. Этот офицер был убит пулей в грудь 28 декабря во время атаки против японских полутора рот. Смерть была мгновенной. Тело лейтенанта Бюртена было предано земле 29 декабря с воинскими почестями».
8 апреля Военным министерством открывается отдельное дело Бюртена, в котором собрана вся официальная переписка. Сюда же подшиваются переводы свидетельства о смерти, писем между штабами Мищенко и Куропаткина, а так же той самой первой статьи с некрологом из «Вестника Маньчжурской армии» — написанная практически сразу после трагического события на основании опросов непосредственных участников и свидетелей последнего боя Бюртена, она, по всей видимости, является наиболее достоверным источником.
В самом конце мая 1905 года Министерство иностранных дел запрашивает Военное министерство: «Несмотря на то, что о гибели Бюртена сообщили многие французские газеты, представляется необходимым послать официальное письмо семье погибшего, представленной в лице его сестры, которая, кажется, монахиня в Нанси. Просим Вас сообщить, посылало ли Ваше ведомство такое письмо мадемуазель Бюртен по поводу гибели ее брата». На что приходит лаконичный ответ: «Нам ничего не известно о том, что убитый имел сестру, а потому никакого извещения семье мы не направляли».
7 июля 1905 года дело Бюртена под номером 77.179 официально закрывается и сдается в архив, где оно и по сей день хранится.
Письма издалека (вместо послесловия)
С момента своего отъезда в Россию и вплоть до рейда на Инкоу Бюртен отправил во Францию свыше полусотни писем[42]. Большая часть из них адресована лейтенанту Франсуа (Henri Franсois) — ровеснику, давнему товарищу по учебе в Сен-Сире и сослуживцу по тунисскому полку. В отличие от сухих лаконичных сведений из военного архива, искренние и подробные письма рисуют не столько солдата, сколько человека со всеми противоречиями, переживаниями, заблуждениями. И потому особенно интересны.
Россия, Монголия, Китай... Открывая для себя необычный и совершенно незнакомый мир, Бюртен прекрасно понимает уникальность своего положения. Все наблюдения он тщательно записывает и отсылает самому близкому товарищу, прося того копировать набело каждое письмо, оставляя при этом широкие поля и большие расстояния между строк (что и было в точности исполнено лейтенантом Франсуа) для будущих правок и дополнений — мечтает по возвращении доработать и издать получившиеся таким образом путевые заметки.
Пишет Бюртен практически ежедневно, пишет эмоционально, подробно, умело, ибо владеет слогом, начитан и любит наблюдать. Он по натуре склонен к философским размышлениям, а трудности путешествия, постоянные переживания за будущее и невольное одиночество только усугубляют это настроение. Даже простое письмо приобретает для него некий высокий смысл, превращаясь из дружеского «привета издалека» во вполне осознанный акт противопоставления «я и мир»: «Меня не покидает ощущение, что я оказался где-то высоко-высоко и кричу отсюда сверху всем оставшимся там внизу о том, что вижу. Раньше, терзаемый противоречиями и гордыней, я хранил молчание. Бывало, окажусь где-нибудь в новом месте и, будто обозленный стражник на смотровой башне, эгоистично думаю про себя: „Коли хотят видеть свысока, как и я, пусть сами сюда и взбираются!”
Долгое время я из глупого тщеславия считал, что опыт, приобретаемый путем усилий, труда, денежных затрат, можно понемногу самостоятельно накапливать, а затем использовать лишь для себя самого, чтобы тем самым становиться выше окружающих. Так Шопенгауэр воспевал одиночество, утверждая, что человек способен ощущать себя счастливым, пользуясь в одиночку плодами своего труда и накопленного опыта. Сегодня я убежден, что Шопенгауэр ошибался, и что капитал, в чем бы он ни измерялся, в деньгах или в опыте, не может принадлежать отдельному человеку, но должен быть использован для общества, в котором был накоплен».
Как любой дилетант, Бюртен склонен к скорым и самоуверенным выводам. Этнографический опыт его ограничен — с иностранцами гарнизонная жизнь его не сталкивала, по Франции он практически не путешествовал и, кроме Туниса, ни в одной другой стране до того не был. Но уже на второй (!) день по приезде в Петербург он заключает: «Здесь в России местные нравы до мелочей совпадают с арабскими и, стало быть, мне хорошо знакомы. Расшифровать русских не так уж и сложно, ибо они, в точности как и арабы, по поведению типичные экстраверты (в оригинале: «люди внешнего типа» — М. М., Д. Н.): у обоих этих народов одна и та же любовь к яркой одежде, к блестящим вещам, к роскоши, к трате денег, одна и та же демонстративность в религии, одна и та же повседневная беспечность и пренебрежение образованием».
В письмах Бюртена встречаются его высказывания от первого лица, содержание и, главное, декларативный стиль которых невольно заставляют усомниться в подлинности авторства: «Я все яснее и четче вижу то, что смог почувствовать еще в Петербурге: низшее сословие остается здесь классом рабов, в то время как сословие высшее лишено дара руководства. В этих условиях вся сила русского народа не может быть использована. По всей Транссибирской магистрали все стоит, точнее, движется очень медленно. Тогда как необходимо напрячь все силы, чтобы превратить эту железнодорожную ниточку в мощную артерию, способную доставлять на Восток целые армии. Умелые рабочие руки, грамотные инженеры, способные управляющие найдутся; простые люди полны энтузиазма, рвения и жертвенности; в глазах солдат — великолепная дисциплина, граничащая с героизмом, но вот готовы ли к усилиям те, кто правит? Сомневаюсь, что верхушка русского общества догадывается об обязанностях, накладываемых богатством и знаниями. А момент критический, и чтобы избежать грядущей революции, необходимо напомнить тем, кто наверху: власть — это не только право на удовольствия».
Совсем не знать о состоянии дел в России Бюртен, конечно, не мог — он готовился к путешествию и накануне отъезда, безусловно, просматривал комментарии во французской прессе. Так что некое стереотипное представление о России у него, безусловно, сложилось еще до поездки. А уже на месте, находя визуальные подтверждения прочитанному, он невольно воспринимает их, как... свои собственные открытия. Ибо вряд ли простой лейтенант из далекого африканского гарнизона, понаблюдав несколько дней за прохожими, смог бы самостоятельно предугадать надвигающиеся события января 1905 года.
Но позади Иркутск, Байкал, Чита... Заветная цель все ближе и ближе, появляется робкая надежда на благополучный исход затеи, все чаще Бюртену приходят на помощь простые встречные, и постепенно его оценки окружающего становятся спокойнее, глубже, мягче: «Если не знать русских, то поначалу пугаешься, думая, что они постоянно чем-то недовольны, так громко все вокруг разговаривают, почти кричат, словно глухие. Но потом понимаешь, что это всего лишь манера говорить — немного грубая и ворчливая доброжелательность. Я без труда привыкаю к их манерам, еде и даже напиткам».
«А как хороши русские офицеры. В них нет и тени европейской манерности — они просты в общении и сердечны. Вообще, как только русские перестают в вас видеть постороннего, отношение к вам сразу меняется и они становятся добрыми и открытыми. А потому нельзя судить о русских одинаково, когда они у себя дома и когда они вне его».
«В наших газетах, да и здесь вокруг о русской армии отзываются довольно нелестно. Все хотели бы видеть ее более подвижной, более маневренной. На мой взгляд, все эти разговоры бессмысленны, ибо каждый народ воюет так, как может, со всеми своими достоинствами и недостатками. Глупо требовать от русского солдата легкости и быстроты, когда его главная сила состоит в выносливости, столь необходимой на войне в этой необъятной и неспешной стране. Конечно, французы прекрасные солдаты, но лишь в войне европейской. А заставьте их провести четыре месяца в вагонах и затем бросьте в многолетнюю войну — увидите, во что они превратятся!»
Китай поразил Бюртена своей яркой экзотикой, муравейником повседневной жизни и... загадочностью. Если Россия с ее обитателями все же более-менее укладывалась в имеющиеся у него представления, то к встрече с Китаем он был просто не готов.
«На протяжении всего пути через Маньчжурию, Харбин и Мукден, то есть последние дней двадцать, я среди китайцев, так что всякого рода наблюдений накопилось уже много и мне хочется попробовать нарисовать более-менее правдоподобный портрет этих людей. Однако если понять русских мне было относительно легко, то с китайцами все не так.
Русские изначально просты, это люди как бы новые, неискушенные. Китайцы же, на мой взгляд, чрезвычайно сложны, причем я даже не могу сформулировать, в чем именно заключается эта сложность. Наверное, чем цивилизованнее человек, тем искуснее он притворяется, а потому китайцы, чья цивилизация гораздо старше нашей, достигли в искусстве лицемерия такого мастерства, что мы, европейцы, по сравнению с ними — просто дети. В глазах этих людей видны отблески древней цивилизации, что придает их пожелтевшим морщинистым лицам какую-то особую внутреннюю... злокачественность, что ли. Когда наблюдаешь одновременно за русскими и китайцами, невольно их сравнивая, то поражаешься, насколько же китайцы хитрее и тоньше!
Я ни слова не понимаю в местной тарабарщине, но все в поведении китайцев, в их жестах, взглядах говорит мне о необыкновенном упорстве этих людей. Здесь нет той пустой болтовни, шушуканья за спиной, вечного бездействия, как у арабов, но только напряженная, постоянная и всеобщая работа.
Китаец — прирожденный коммерсант (как и еврей), хотя ручной крестьянский труд (чего еврей не делает никогда) ему тоже нечужд. Китаец обладает умом творческим, чему доказательством все его изобретения (тогда как еврей, как правило, лишь приспосабливает и использует уже известное).
Китаец живо интересуется всем, что для него ново, не стесняясь при этом своего порой наивного любопытства. Он быстро привыкает к иностранным товарам, легко осваивает выписанные из других стран машины, если таковые ему представляются удобными. И мы не услышим от китайца оскорбительных бормотаний в адрес иностранцев, как это принято у арабов.
Мне ни разу не встретился грустный китаец, самые глубокие морщины на его лице те, что оставлены смехом. В его глазах я не вижу выражения открытой злобы, в них скорее коварство, хитрость, утонченность, иногда — притворная инертность, даже тупость, но и та лишь для того, чтобы просто ускользнуть от наблюдателя, ибо, в отличие от англичанина или американца, китайцу наплевать, что о нем могут подумать.
Китаец пытается продать вам за рубль то, что затем отдаст и за сорок копеек, ловко подсовывая при этом порченый товар. Продать, причем продать с выгодой, вот единственное, что для него важно, а отдаленный гул русских или японских орудий его волнует мало.
Способен ли китаец быть хорошим солдатом? Думаю, что торгаш, живущий лишь своей лавкой и доходами, — нет, но труженик, пашущий землю, стучащий по наковальне, утирающий пот, — да. Хотя, на мой взгляд, даже он не в состоянии до конца воплотить идеал солдата, каким я его себе представляю: солдат — это неутомимый и умеющий стрелять человек с большим сердцем (выделено в оригинале — М. М., Д. Н.). Меня озадачивает именно сердце, без которого все остальное бессмысленно.
От древней цивилизации своих предков китайский народ получил в наследство утонченный ум, удивительную практичность, великолепное умение владеть собой, но при этом утратил внутреннюю энергию, силу духа, национальную гордость. Наделенный лишь пассивными достоинствами, он начисто лишен какой бы то ни было активной добродетели. Он, безусловно, мудр, но безоружен.
Китай всегда жил сам по себе, как будто он один на планете, и вот теперь в него вцепились и грызут с разных сторон русские, японцы, немцы, англичане, французы — хороший урок всем пацифистам!»
Постоянно вглядываясь в окружающее и искренне веря в свой талант наблюдателя и тонкого психолога, Бюртен скор и самоуверен в суждениях, он торопится обобщить увиденное и сформулировать некие (обязательно глобальные) выводы.
Еще в Сиди-эль-Хени Бюртен составил и отправил по начальству подробную аналитическую записку об особенностях арабских нравов, в которой ни много ни мало обосновал императив силы (не насилия, но авторитарности) в диалоге с арабским миром, указывая на бесполезность, вред и прямую опасность политики убеждения в сношениях с этим, по его убеждению, абсолютно неассимилируемым народом. Начальство рапорт проигнорировало.
Вот и теперь, оказавшись в Китае, Бюртен проводит смелые, но довольно сомнительные параллели.
«Мне кажется, что здесь я невольно становлюсь свидетелем чего-то исключительно важного, по сравнению с которым ощущаю себя совсем крохотным и беспомощным. А потому вдвойне приятно осознавать, что лишь исходя из собственных наблюдений и размышлений я смог прийти к заключению, что китайская ситуация напоминает ситуацию в исламском мире. И кто знает, не сольются ли в будущем эти две столь разобщенные проблемы в одну общую?
Еще в Тунисе более-менее грамотные арабы, бывало, расспрашивали меня о русско-японской войне (обрывочные слухи до них как-то доходили), при этом все они взволнованно задавали один и тот же вопрос: „Не мусульмане ли они? Близко ли Освобождение?”
Сегодня много говорят о пробуждении Китая — пока ничего не могу тут добавить. Но вот о грядущем пробуждении ислама, которое сегодня никого не волнует, мне есть что сказать. Вообще, это состояние всеобщего ожидания довольно характерно для нашей эпохи: евреи ждут Мессию, японцы — победы над европейцами, мусульмане — возрождения своей империи!..
Как же все-таки полезно путешествовать, чтобы все это познавать самому!»
Что ж, с последним трудно не согласиться. И кто знает, как бы сложилась судьба этого поистине неординарного искателя приключений, отнесись к нему Судьба более благосклонно.
Версаль — Мец —
Понт-а-Муссон — Москва
1 George Rollon. Pour les amoureux du bled. Poesies (1900 — 1914). Montauban, «Lormand», 1929. Два сонета «Нашему другу Бюртену» (1905) посвящены лейтенанту 4-го стрелкового Тунисского полка Пьеру Бюртену (Pierre Burtin), автор Рауль Гранж (Raoul Grange, псевдоним George Rollon) в 1900 — 1903 годах лейтенант того же полка.
2 General Cardot. Heresies et apostasies militaires de notre temps. Paris/Nancy, «Berger-Levrault», 1908 (Генерал Кардо. Современная военная ересь и вероотступничество. Париж-Нанси, 1908).
3 Пьецух В. Деревенские дневники. М., «Глобулус», 2007, стр. 64.
4 «Le Temps» («Время»), Paris, 1905, 19 января.
5 «Le Gaulois» («Галл»), Paris, 1905, 19 января.
6 «Gil Blas» («Жиль Блаз»), Paris, 1905, 20 января.
7 «Le Gaulois» («Галл»), Paris, 1905, 24 января.
8 «L’Aurore» («Заря»), Paris, 1905, 25 января.
9 «La Libre Parole» («Свободное слово»), Paris, 1905, 1 февраля.
10 Theophile Delcasse (Теофил Делькассе) — министр иностранных дел Франции в 1905 году.
11 «L’Express du Midi» («Южный экспресс»), Toulouse, 1905, 27 апреля.
12 «Le Petit Parisien» («Маленький парижанин»), Paris, 1905, 1 февраля.
13 «Journal des debats politiques et litteraires» («Журнал политических и литературных дебатов»), Paris, 1905, 27 июля.
14 «Le Stephanois» («Сент-Этьенец»), Saint-Etienne, 1907, 22 ноября.
15 Fonclare R. De. Un soldat: le lieutenant Burtin (1874 — 1905), Paris, «Chapelot», 1907, 253 p.
16 «Le Mois litteraire et pittoresque» («Ежемесячник литературы и живописи»), Paris, 1908, т. XIX, январь — июнь, стр. 20.
17 «Journal des sciences militaires» («Журнал военных наук»), Paris, 1907, т. 11, № 7, стр. 473.
18 Антуан Шарль Луи Лассаль (Antoine Charles Louis de Lasalle; 1775 — 1809) — генерал кавалерии, герой Наполеоновских войн, убит выстрелом в упор в битве при Ваграме. Ему, бесстрашному до самозабвения, приписывается изречение: «Гусар, не убитый к тридцати годам, не гусар, а дерьмо».
19 «Les Marches de l’Est, Recueil de litterature, d’art, d’histoire et de politique» («Восточные шаги, литературный, искусствоведческий и политический сборник»), Paris, 1909, т. 1, № 1, стр. 131 — 134.
20 «Polybiblion. Revue Bibliographique universelle» («Полибиблион. Библиографическое обозрение»), Paris, 1908, т. CXII, стр. 130.
21 «L’Austrasie» («Австразия»), Metz, 1906, апрель.
22 См.: Becker J.-J., Audoin-Rouzeau S. La France, la nation, la guerre, 1850 — 1920 («Франция, нация, война, 1850 — 1920»). Paris, «Sedes», 1995.
23 «Bulletin de la Societe d’Etudes des Hautes-Alpes» («Бюллетень общества изучения Верхних Альп»), Gap, 1967, стр. 65.
24 Gouest Guy le. Pierre Burtin. Lieutenant de tirailleurs algeriens et sotnik de cosaques du Transbaїkal («Пьер Бюртен. Лейтенант алжирских стрелков и Забайкальский казачий сотник»). — «Carnet de la Sabretache» («Полевая книжка»), № 413 (1955), стр. 6 — 17.
25 Здесь и далее используются материалы из личного дела Пьера Бюртена, хранящегося в Военно-историческом архиве Франции: Service historique de la Defense (SHD), cite de Vincennes, GR/5 Ye 77.179.
26 См.: Concours d’admission а l’Ecole navale en 1891 («Вступительные экзамены Морской школы 1891 г.»), «Nouvelles annales de mathematiques» («Новые математические анналы»), серия 3, т. 12, 1893, стp. 476 — 479.
27 Meuriot Paul. Le baccalaureat. Son evolution et statistique des origines (1808) а nos jours («Выпускные экзамены. Изменения и статистика со дня возникновения (1808) по сегодняшний день») — «Journal de la Societe statistique de Paris» («Журнал Парижского статистического общества»), № 60, 1919, стp. 67 — 89.
28 Здесь и далее курсив авторов статьи, если не оговорено иное.
29 «Bulletin de la Societe archeologique de Sousse» («Бюллетень Сусского археологического общества»), № 17, 1926, стp. 68.
30 La Salle G. de, En Mandchourie («В Маньчжурии»), Paris, «Armand Colin», 1905.
31 Пояснение в квадратных скобках — авторов статьи.
32 Апушкин В. А. Мищенко. Из воспоминаний о Русско-японской войне. СПб., издал В. Березовский, 1908, стр. 161 — 163.
33 Кн. Вадбольский. Набег на Инкоу. — В сб.: «Русско-японская война в сообщениях Николаевской Академии ген. Штаба», часть 2, 1907, стр. 8 — 23.
34 Квитка А. Дневник Забайкальского казачьего офицера. СПб., издал В. Березовский, 1906, стр. 354 — 377.
35 «Лейтенант Бюртен». — «Вестник Маньчжурской армии», № 178, 1905, 1 февраля.
36 McСullagh Francis. With the cosacks («С казаками»). London, «Eveleigh Nash», 1906, стp.134 — 135, 142 — 143, 176 — 179.
37 Rodes Joan. La mort du Lieutenant Burtin («Смерть лейтенанта Бюртена»). — «Le Matin» («Утро»). Paris, 1905, 9 июня.
38 Colonel A. Kvitka. Journal d’un cosaque du Transbaїkal («Записки забайкальского казака»). Paris 1908, стp. 350 — 370.
39 Полковник Свешников. Набег на Инкоу. СПб., 1906, стр. 19 — 41; Агафонов К. Набег кавалерии на Инкоу. — «Русский инвалид», 1905, №№ 35, 39, 43, 47; Аничков Д. И. Пять недель в отряде ген. Мищенко. СПб., 1907; Свечин М. Набег конного отряда генерал-адъютанта Мищенко на Инкоу. СПб., 1907; «Русско-японская война на суше и на море». СПб., вып.VI, стр. 130; «Разведчик. Журнал военный и литературный», № 742 — 743, 1905, 18 января, стр. 42.
40 «Courrier de Bizerte» («Бизертский курьер»), 1906, 27 мая.
41 По принятому на момент описываемых событий в России календарю (старый стиль) Бюртен погиб 28 декабря 1904 года, что соответствует 10 января 1905 года по европейскому календарю (новый стиль). В деле Бюртена даты часто путаются.
42
Fonclare R. De, стр. 107 — 194.