50 СЛУЧАЕВ ПОЭЗИИ

50 СЛУЧАЕВ ПОЭЗИИ

Олег Чухонцев. 21 случай повествовательной речи. Стихотворения и поэма. СПб., «Лениздат», «Команда А», 2013, 128 стр.

Олег Чухонцев. 37. Киев, «Laurus», 2013, 124 стр. («Числа», вып. 5. Составитель серии Инна Булкина).

У Олега Чухонцева книги выходят нечасто. От первого сборника с горько-ироническим названием «Из трех тетрадей» (1976), подразумевающим, что поэт до своего «дебюта» уже подготовил к печати три книги, и до настоящего времени их издано всего одиннадцать. Среди них и более или менее представительные собрания: «Ветром и пеплом» (1989), «Стихотворения» (1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Из сих пределов» (2005, переиздан в 2008), «Из лирики» (2007), и специальное издание одного произведения «Однофамилец» (2008), и собственно книги, сложенные из новых на тот момент стихов: «Слуховое окно» (1983) — фактически переформатированная «Из трех тетрадей» с существенным дополнением и «Фифиа» (2003) — по сути, единственная после первой, где представлены тексты, не входившие ранее в другие издания.

Едва ли не каждая книга Чухонцева, особенно в постсоветское время, — литературное событие. Достаточно вспомнить, какую волну откликов более десяти лет назад вызвала «Фифиа» (не случайно обозначенная автором как «книга новых стихотворений»), действительно явившая читателю обновленного поэта с узнаваемым голосом, но заметно изменившейся фактурой стиха и отчасти стилистикой. Не меньший интерес представляло еще одно уникальное издание, републикация в 2008 году поэмы «Однофамилец», включающее в себя факсимильное воспроизведение черновой тетради с первым вариантом произведения.

В минувшем году Чухонцев выпустил сразу две книги. Первую, «21 случай повествовательной речи», изданную в рамках серии избранных произведений лауреатов российской национальной премии «Поэт», автор составил сам. Вторую, тоже с числовым названием — «37», чуть позже представила публике филолог Инна Булкина, ответственная за современную поэтическую серию киевского издательства «Laurus». Обе книги по-своему неповторимы или, как сейчас принято говорить, «эксклюзивны».

Две книги за один год для малопишущего и редко издаваемого автора — это много. Однако на сей раз громкого резонанса не случилось. Тому есть причины.

Прежде всего, сыграли свою роль малотиражность и труднодоступность изданий. Плюс к этому — почти полное отсутствие рекламы. Даже многие посетители прошлогодней ярмарки «Non/fiction», где «21…» и «37» были представлены, о них не слышали и потому специально их не искали.

Обсуждать в краткой рецензии сами стихи Чухонцева, особенно известные, довольно трудно. Чтобы понять, в какой ситуации оказывается читатель, хорошо знакомый с творчеством поэта, позволим себе одно литературное мечтание. Предположим, Боратынский благополучно вернулся из Италии, дожил до преклонных лет и решил составить свое избранное. Не все ли равно, в каком порядке там стояли бы «Мой дар убог, и голос мой негромок…», «На посев леса», «Дядьке-итальянцу» и «Пироскаф»? Главное, чтобы они там были.

Чухонцевские «Бывшим маршрутом», «Свои», «…и дверь впотьмах привычную толкнул…», «А березова кукушечка зимой не куковат…», «— Кые! Кые!..» — тоже состоявшиеся факты русской поэзии. Без этих и ряда других стихов поэта отечественную словесность представить невозможно.

Тем не менее говорить о двух последних книгах Чухонцева надо. Попробуем понять замыслы своеобразного «двухтомника».

Если учитывать, что большая часть стихов из обеих книг — современная классика, то, вероятно, все же главная новизна здесь — состав каждой книги и ее внутренние взаимосвязи. Об идее «21 случая…» ясно сказано в авторском предисловии:

«В этом издании собраны стихи разных жанров, объединенные длительностью высказывания.

Вероятно, состав мог быть и другим, но заранее определенный формат серии обусловил этот вариант текстов».

Добавим: книга открывается поэмой «Свои. Семейная хроника», а стихотворения выстроены хронологически.

В определенном смысле Чухонцев пошел ва-банк — «повествовательность», одну из заметных черт его поэтики, не только часто подмечали, но порой трактовали как недостаток, о чем автор упомянул в одной из своих самых едких философских сатир: «<…> что главное? — не впасть, как в колею, / в чужую интонацию рассказа, / в повествованье <…> / хотя повествовательность меня / и заедает — вот она, забота!» («И кафель, и паркет — а где уют?..»). Строки эти — из стихотворения 1979 года. Четверть века спустя в беседе с Игорем Шайтановым поэт вновь возвращается к важной для него проблематике: «Задумал такую книжечку — семь историй. Такого фростообразного стиля, американского: Робинсон, Ли Мастерс с его четырьмястами эпитафиями. Хотя я думаю, что „Письма с Понта” ближе всего... <…> Когда я вернулся к замыслу, вдруг увидел: может быть, хорошо, что не написал, потому что началась бы рутина... <…> Я боялся впасть в этот странный род литературы, почти нонфикшн, очерковость. В таком жанре уничтожается удельный вес метонимического многосмыслового слова»^[1].

По сути дела, речь идет о балансе поэтики: автор ценит и сюжет, понимаемый не столько как прочная основа, сколько как путеводная нить, и неоднозначность, многоплановость высказывания. Кроме того, в «повествовании» жизненно важна фактура стиха. Читатель должен видеть либо обновление традиционной техники (пример тому — четырехстопный ямб «Однофамильца», отнюдь не классический при ближайшем рассмотрении), либо принципиально новую просодию (тонический стих последних лет в «Общем фото»).

В интервью Кириллу Решетникову (2007) поэт об этом говорит так: «…сюжет в любом повествовании движется стихом. Если сама фактура стиха, сама строка не взрывная, если она не ценна сама по себе, то я не ценю и повествование. Ибо тогда это для меня уже область старомодного поэтического мастерства, но не открытий»^[2].

Итак, в «21 случае…» перед нами Чухонцев-«повествователь», почти эпик. Но есть еще и другой Чухонцев — как минимум — элегик, ироник и даже одописец... Параллельно с «21 случаем…» можно было бы составить и такие сборники — уже одна мысль об этом будоражит воображение: сколь интересным был бы результат их сравнения.

Недаром Инна Булкина в предисловии к «37» пишет: «Чухонцев — один из редких сегодня, если не единственный в своем роде, поэт „большого фрагмента” или, если угодно, поэт „эпического темперамента”. <…> проще всего было составить собрание таких фрагментов, „объединенных длительностью высказывания”. Проблема в том, что такой сборник уже составлен…»^[3] По всей видимости, здесь стояла задача в рамках сравнительно небольшого объема текстов показать максимально широкий спектр эстетических возможностей и достижений поэта. К тому же, в отличие от «21 случая…», в «37» вошли несколько новых стихов, созданных в последние годы.

Любопытно проследить пересечения двух книг. В обеих есть семь стихотворений: «Репетиция парада» (1968), «Двойник» (1972), «Бывшим маршрутом» (1973), «…и дверь впотьмах привычную толкнул…» (1975), «Прощанье со старыми тетрадями» (1976), «Мы пили когда-то — теперь мы посуду сдаем…» (1976), «Закрытие сезона: descriptio» (1996), и один то ли цикл, то ли поэма (автор в разное время колебался с жанровым определением) — «Из одной жизни» (1977, 1980).

«Закрытие сезона» — если и стихотворение, то большое (во всех смыслах) — и поэтом, и филологом поставлено почти в конец книг (в авторском сборнике после него в качестве своеобразного послесловия идет грандиозное «— Кые! Кые!..», не раз привлекавшее внимание критики, в киевской книге — более поздняя и не менее внушительная «Еще элегия»). Вряд ли это случайность. В таком контексте мини-поэма воспринимается как символический коллективный финал обеих книг.

Уже при первой публикации был понятен масштаб произведения. Глеб Шульпяков даже увидел в нем убедительный пример русской поэзии ближайшего будущего (теперь уже и настоящего):

«На дворе стояло вполне еще „бродское” время, но прочитав „Закрытие”, я захлопнул книжку и понял звук и смысл поэзии, какой она будет завтра. <…> „Закрытие” закрывало сразу все: традиционную любовную лирику, пейзажную поэзию и поэзию сюжетную, вообще весь набор жанров, ритмов и рифм, разработанных к тому времени до автоматизма.

Это стихотворение — это, точнее сказать, „открытое письмо” — говорило, в сущности, о том, что больше не будет ни того, ни другого, ни третьего. Что все — превращается, мутирует, перерождается <…>. Что лирика перетекает в эпос и драму, и застывает в странной и причудливой форме: как чертов палец на Кара-Даге из того же стихотворения»^[4].

Время подтвердило точность оценки критика: «Закрытие сезона» по-прежнему выглядит на удивление свежо, несмотря на естественное устаревание некоторых исторических деталей.

И название, и тема сочинения откровенно символичны. Тут и очевидный первый план (конец курортного сезона в Крыму), и подведение итогов определенного этапа жизни (элегическое прощание с местом, где герой некогда встретил свою любовь), и постсоветская общественная растерянность (фактически второй застой, но не столь продолжительный), и впадение искусства в анабиоз (все известные пути исчерпаны). Латинское «descriptio», выглядящее едва ли не как диагноз, — намек не только на жанровый ориентир, но и на мотив прохождения путем Лазаря, путем зерна, временного умирания искусства. Живописуя Крым лихих девяностых, автор с присущей ему специфической способностью через конкретику и реалии мгновенно выходить на метафизику, лукаво замечает: «В Доме Поэта поэта нет…»

Как всякое сложно задуманное и тщательно построенное сочинение, «Закрытие…» обнаруживает разные грани в разные эпохи. К началу тысячелетия сквозь шелуху вроде бы отошедшей в прошлое повседневности в нем все отчетливей стали проступать эпические черты греческого мифа, от Таврии — к Тавриде, — а затем к Элладе.

Однако сейчас, на фоне последних драматических общественно-политических событий, в ткани стихотворения вновь замечаются иные смысловые нити, и теперь уже в глаза в первую очередь бросаются такие строки: «…дальше, чем Гзак с Кончаком, туманность с Кучмой и Кравчуком <…>», «Катер с рыбой пришвартовался, жовто-блакитный дым / по водам стелется за кормой в сторону Кара-Дага», «Хрен разберешь, шо це за краина, что это за страна».

Из новейших стихов цикл «Осьмерицы» (дюжина стихотворений в разных размерах и стилях, которые тем не менее представляют собой единое смысловое целое), по всей вероятности, реминисцентно отсылающий к восьмистишиям Мандельштама, посвящен русским поэтам и писателям, их судьбам и, может быть, даже в большей степени, их художественным мирам. Иногда ориентир указывается открыто («Я видел Батюшкова…», «И не хочешь, а вспомнишь Некрасова, / заразительнонудный задор его…»), но чаще без выявления подтекста не обойтись:

Когда повытертый изрядно

халат вдруг сделался тяжел,

жизнь, кажется, пошла обратно,

процесс пошел,

и где, в конце ли ты, в начале —

расхожий вроде бы сюжет:

того, которого вы знали,

того уж — нет.

Автор при помощи характерной детали («халат») и завуалированной цитаты подразумевает Вяземского, великого русского поэта, который по нашей дурной традиции небрежения культурным наследием до сих пор толком не прочитан, не осмыслен и не издан (полного собрания сочинений князя, ушедшего в мир иной в 1878 году, не существует): «Лампадою ночной погасла жизнь моя, / Себя, как мертвого, оплакиваю я. / … / Того, которого вы знали, / Того уж Вяземского нет» («Эпитафия себе заживо»). Как почти всегда у Чухонцева, аллюзия подразумевает скрытую полемику с первоисточником. Если у классика речь идет только об иссыхании жизни, то здесь — не о внутреннем ли обновлении на пороге старости?

Еще одна высшая точка поэзии Чухонцева последних лет — эпическое «Общее фото», до сих пор не ставшее предметом пристального внимания аудитории и критики. С одной стороны, стихотворение органически встраивается в цепь «мемориальных», «мнемонических» стихов автора, основанных на воспоминаниях о реальных людях его малой родины («Семен Усуд», «— Кые! Кые!..», «Вальдшнеп», «Приходила нечасто и, сев на сундук, молчала…» и др.). С другой — литературная генетика его сложна и неочевидна. Так, нельзя не отметить неожиданную точку совпадения с творчеством… Саши Соколова. Роднит художников, во-первых, тема, ибо у Чухонцева речь идет о варианте «школы для дураков», реальной школе для дефективных детей. Во-вторых, есть и вовсе удивительная формальная близость: тип стиха «Общего фото» напоминает ту форму «проэзии», которой Соколов написал в нулевые годы три интереснейших текста, объединенные в книгу «Триптих» («Рассуждение», «Газибо», «Филорнит»). Но в отличие от эстетски воздушно-изящного коллеги по перу Чухонцев в своем монументальном полотне подчеркнуто драматичен.

В концептуальном смысле «Общее фото» посвящено сущностно важной теме распыления поколения (едва ли не любого), когда при подведении итогов жизненного опыта генерации выясняется, что к условной победе пришли единицы, а подавляющее большинство даже не героически погибло, сражаясь за некие идеалы, но попросту сошло на нет, исчезло, по субъективным и объективным причинам отдав свои силы на отопление вселенной. Что остается делать певцу? Вспомнить всех поименно, воссоздать их образы силою своего воображения, оплакать и воплотить навечно в поэтическом слове. Даже когда приближается старуха с косой, Муза не позволит ей прервать повествование, пока замысел не будет полностью реализован:

Что же, пора? парад наступает последний?

ну не парад, а ответный скорее срок,

и пятиклассник семидесятипятилетний

прячет сухарь недоеденный, слыша звонок,

то есть, ручной колокольчик, а следом шарканье

женских полуштиблет с костяной ноги,

это она, перемены сулящая, шамкая,

что-то опять обещает, да уши туги...

туги туги стучат в ушах сапоги

куда же ушло все что уходит? Наверное

пришла показать но мешкает и молчит

и я молчу я чувствую неуверенное

топтание рядом сопение ищет ключи?

ключи ключи сапожищами не сучи

невидимая невидимые? вот вроде бы…

но та другая которая петь велит

отводит ее легонько рукой юродивой

и обе уходят

и карточка падает на пол

и пол скрипит

Всего в обеих книгах 39 прежних и 11 новых произведений. 50 случаев истинной поэзии. И все же они воспринимаются как некий промежуточный итог, впечатляющий и значительный, но не утоляющий полностью читательское любопытство перед выходом столь ожидаемой книги новых стихотворений Олега Чухонцева, созданных в третьем тысячелетии. Без сомнения, такая книга, подчиненная единому замыслу, заставит опять по-иному прочесть стихи последних лет. Тогда яснее будет видно, насколько поэт эволюционировал «после лирики, после эпоса». После «Фифиа».

Артем СКВОРЦОВ

Казань