САПУН-ГОРА

Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году в Москве. Окончил филфак и аспирантуру факультета журналистики МГУ. Прозаик, критик. Автор книг прозы «Испытания» (М., 1990), «Заложники» (М., 1996), «Та страна» (М., 2000), «Фата-моргана» (М., 2004), «Аквариум» (М., 2008), «Точка Омега» (М., 2015). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Евгений Шкловский

_*

САПУН-ГОРА

Рассказ

Давно Маша с ним не виделась, а когда долго не видишься, человеквдруг оказывается совсем другим, даже если ты его узнаешь. Понятно, с годами все меняются, кто больше, кто меньше, а иного и вовсе не узнать — так над ним жизнь потрудилась. Но Веню она узнала сразу: все такой же немного неуклюжий со слегка рассогласованными движениями (ноги и руки в разные стороны)… И вдруг помстилось, что перед ней все тот же мальчишка, как много лет назад, смешной, вихрастый, страшно серьезный и застенчивый, отчего еще более забавный.

Он и тогда, в детстве, был немного ниже ее ростом, отчего она чувствовала себя старше, взрослее, что ли, и даже как бы опекала его, потому что он то и дело норовил попасть в какую-нибудь передрягу, спотыкался на ровном месте, не знал, куда девать руки, сильно сутулился… Она по-матерински или, верней, по-сестрински журила его и не больно, но вполне ощутимо хлопала по спине — выправляла осанку. «Держи спину прямо!» — строго и совсем по-взрослому. Он, не обижаясь, ненадолго распрямлялся, смущенно оглядывался на нее и улыбался.

Они были, если по старинке, кузенами, то есть двоюродными, встречались в основном летом в деревне под Торжком у бабушки с дедушкой, поскольку ее семья жила в Москве, а его в Севастополе. Но и этого было достаточно, чтобы задружиться. Причем еще как! Если про кого и могли сказать, что они не разлей вода, то именно про них. Всюду вдвоем — и с ребятами играть, и в лес по грибы, и за столом рядышком, ну и она, как старшая (сама себя назначила, хотя почти ровесники), им руководила: пойдем туда, садись сюда, не ешь грязными руками, ну и так далее. Нельзя сказать, что ему это нравилось, тем не менее он безропотно принимал ее главенство.

Была в нем некая бесхарактерность, между тем как ей нравилось верховодить. Она и в самом деле чувствовала себя взрослей и мудрей, что со стороны, наверно, казалось забавным (переглядыванья бабушки с дедушкой). А ведь она отчасти копировала именно их, поскольку бабушка тоже шефствовала над дедом, обычно сумрачно-молчаливым. Тот, правда, иногда не выдерживал и срывался, мог пошуметь или даже бросить ложку, встать и уйти из-за стола.

Веня не только не сердился, но всякий раз, когда надо было что-то сделать, вопросительно смотрел на нее, ожидая ее решения или наставления. Она была для него лоцманом в пока еще тихом житейском болотце, где в общем-то ничего особенного не происходило, но для них и того было достаточно.

Однажды без разрешения решили сбегать на Тверцу (ее инициатива), даже не искупаться, а просто помочить ноги: день выдался жаркий, солнце пекло как бешеное, бабушка с дедушкой куда-то ушли, с Веней уже переиграли во что только можно, разморило, стало скучно… Калитка на заднем дворе отворялась легко, они и выскользнули. До Тверцы было километра три, шли быстрым шагом, над чем-то смеялись, хотя на душе было тревожно, как-никак, а запрет нарушен, старшие могли вот-вот вернуться…

Тверца в том месте была довольно широка (или казалась такой?), течение быстрое… На берегу было не так жарко, обдувал ветерок, они разрезвились, забегали в воду, выскакивали, одежда быстро вымокла от брызг, но им было так легко и весело, что сам черт не брат.

Неизвестно, как долго бы это продолжалось, если бы вдруг не заметили над водой метрах в полутора от берега — «Смотри, смотри!!!», — совсем недалеко от них, движущуюся над водой змеиную зеленовато-бурую головку и в толще поблескивающей воды ленту длинного извивающегося туловища. Им было известно, что в лесу встречаются ужи, а бывает, что и гадюки, но самим видеть не приходилось. А тут все было так отчетливо, так, можно сказать, осязаемо, будто коснулись змеиной кожи и ощутили ее смертоносную холодную скользкость.

Несколько секунд они, как завороженные, не веря своим глазам, наблюдали за рептилией, а вслед за тем их словно ветром сдуло. Ну и стрекача же они дали! Объятые ужасом, как на крыльях летели, как если бы змея (кто же это все-таки был?) могла преследовать их!

Забежав стремглав в дом и вспрыгнув с ногами на высокую, тяжко скрипнувшую под их телами бабушкину кровать, долго пытались отдышаться и прийти в себя, но страх все не отпускал.

К счастью, никто не заметил их недолгого отсутствия, а вылазка так и осталась тайной, еще больше их сблизившей.

Периодами они долго не виделись, а в последний раз встретились, когда она приехала в Севастополь студенткой предпоследнего курса столичного вуза. Веня тоже учился на инженера, они были молоды, свободны, много гуляли, ходили вместе купаться в море, разговаривали о жизни, об искусстве (она тогда увлекалась живописью), вспоминали детство, деревню, бабушку с дедушкой и то приключение на Тверце. «А как мы удирали, помнишь?» — спрашивала она. Еще бы, конечно, он помнил, разве такое можно забыть?

Какими-то нехожеными козьими тропами они взобрались на Сапун-гору, он протягивал ей руку, чтобы помочь, и теперь уже не она, а он опекал ее, хотя она все равно по-прежнему чувствовала себя взрослее и как бы свою власть над ним. Они бродили по расположенному здесь парку Победы, смотрели на раскинувшуюся внизу Балаклавскую долину, на синеющую в туманной дымке гряду гор, на проплывающие низко облака, и их волновало что-то чистое, романтическое. Казалось, они понимают друг друга с полуслова, хорошо и легко было вместе, как в детстве. Они снова были брат и сестра, пусть и двоюродные.

Помнила и то, как он ночью пришел к ней в комнату, как его рука скользнула по простыне, которой она накрывалась из-за зноя, не отступавшего даже ночью. От неожиданности она привскочила и, разглядев в темноте его смущенно улыбающееся, напряженное лицо, застывший, какой-то сомнамбулический взгляд, с ничуть не наигранным недоумением спросила: «Ты что?» Он растерялся, засмущался, промычал что-то невразумительное. «Иди спать!» — приказала строго. И уже мягче добавила с материнской или, точнее, с сестринской заботой: «Правда, поздно уже, а ты бродишь. Иди к себе!» Ей и в голову не приходило, что между ними возможны какие-то другие отношения, кроме как брата и сестры.

Все это было давно в прошлом, у каждого семьи, заботы, но то, далекое, оставалось светлым воспоминанием, распространившимся даже на совсем младенческие годы, так что иногда казалось, что она помнит, как сидели рядышком на горшках в том самом деревенском доме. Это уж совсем родственное, девственное воспоминание (то ли было, то ли нет) навевало ностальгическую грусть по детству, летним погожим дням, бабушке с дедушкой, отдуваемой ветерком светлой занавеске на окне, себе самой в голубеньком ситцевом сарафанчике, позже найденном в желтой картонной коробке со всякими ношеными детскими одежками, неведомо для каких нужд сохраненными стариками.

Изредка они перезванивались, коротко, чтобы не тратить деньги, но присутствие другого ощущалось вполне осязаемо, так что в периоды семейных размолвок она думала, что у нее есть в Севастополе брат, который всегда ее поймет и с которым она может поговорить обо всем, даже самом сокровенном. Чем дольше не виделись, тем милее становился для нее образ Вени, даже в самой его неуклюжести было что-то особенно обаятельное.

Она знала, что его семейная жизнь складывается не слишком радужно: жена, учительница химии, толком не проработав и года по специальности, ушла из школы и, ссылаясь на нездоровье, больше не хотела никуда устраиваться, сын учился тяп-ляп, а окончив школу, видимо, взял пример с матери и вовсе угнездился на диване — почитывал в свое удовольствие, играл на компьютере и на упреки отца только отмахивался, хотя тот, бедный, выбивался из сил, чтобы их обеспечивать.

Когда тетка, мать Вени, позвонила и сообщила, что его сбила машина, нет, все в общем ничего, он уже оклемался, обошлось, слава Богу, без серьезных травм, сам виноват, ходит не глядя по сторонам, она было рванулась ехать туда, но за массой дел так и не собралась. Тем более что брат, когда сама позвонила ему, сообщил, что он в порядке, голос глуховатый, полусонный, уставший, но главное — вроде действительно пронесло, пара ушибов да легкий стресс.

Потом Украина стала другой страной, отчего Севастополь сразу как-то отдалился. Вене приходилось трудиться на двух работах, чтобы кормить своих сидельцев или гавриков, как он их пренебрежительно называл. Она узнавала об их жизни больше от тетки, чем от него самого, а если говорила с ним, то голос у него всегда был осипшим и усталым. Она жалела его, но толку от ее жалости, понятно, не было никакого, да, скорей всего, и не нужна она была ему, если он уже столько лет жил так, как жил. Другой бы, наверно, все переиначил, а Веня — в силу своей бесхребетности (теткино слово) — тащил свой воз и не рыпался. «Как есть, так есть, — однажды сказал он и добавил: — Я по гороскопу лошадь, так что мне на роду написано».

— Значит, ни на что другое он не годится, раз его это устраивает, — заметил снисходительно муж.

Она вспыхнула:

— При чем тут не годится? Может, он просто по душевной доброте так?

А спустя еще немало лет в Киеве началось бог знает что… И вдруг ночью, когда все уже спали, звонок от Вени, глухой, но решительный голос, не исключено, не совсем трезвый: «Примешь моих гавриков? — И вдогонку: — Я их сажаю на поезд…»

Все это было настолько неожиданно, что она сразу и не поняла, о чем он.

«А я на баррикады…»

Это он-то с его ишемией и прочими болячками — на баррикады? Бред, ночной кошмар…

Впрочем, там все очень быстро развернулось. Крым молниеносно стал Россией, никуда не нужно было никого отсылать, и баррикад тоже никаких, да и того разговора словно не было — они еще несколько раз перезванивались и ни разу о нем не вспомнили. Она-то, впрочем, помнила, а Веня словно и вправду тогда не в себе был — полная амнезия. Или просто не хотел к этому возвращаться. Ну психанул, бывает. Да и немудрено. Могло бы и по-другому статься. Донбасс полыхал.

С Крымом, впрочем, тоже не все ладно было. Муж качал головой:

— Плохо это! Неправильно!

Она возражала, вспоминая тот ночной звонок Вени, гавриков и несостоявшиеся баррикады:

— Правильно, неправильно, лучше, что ли, если бы там радикалы заправляли?

— Не лучше, — отрезал муж. — Только неизвестно, заправляли ли бы. А так мы — агрессоры, оттяпали лакомый кусок, и вроде так и надо. Понятно, что в Киеве власть безбашенная, сами спровоцировали, только ведь это тоже не аргумент.

В чем-то он был, наверно, прав, но полностью принять его доводы она не могла, что-то восставало в ней. Ведь не случайно же Веня позвонил и даже собирался отсылать жену и сына. Ему тогда ситуация была видней, он ее изнутри наблюдал и чувствовал. И она возражала:

— Там же наши люди.

И понимала, что муж с ней не согласен. От этого в их отношениях что-то происходило, тягостное. Словно черная кошка пробежала. Муж злился, что она не понимает, кричал про международное право, она ссылалась в ответ на разрушенные города, жертвы и прочее.

Каждый в своем углу слушал новости и переживал в одиночку. Сходиться у телевизора избегали — могло вспыхнуть.

Встречал ее не он, а тетка, жившая одна в двухкомнатной квартире, где Маша и должна была остановиться. Из статной пожилой женщины, какой она ее всегда помнила, мать Вени за эти годы превратилась в сухонькую старушку — старомодный платочек на голове, теплое пальто, хотя на улице было совершенно не холодно, все-таки Крым. Веня, оказывается, приболел. Пришлось самой тащить чемодан, набитый шмотками для него и его гавриков. Может, им и не нужно было, но не с пустыми же руками ехать. Да и наверняка те не благоденствовали, как-никак Веня один работал, для подарков же подбирала самое нужное: обувь, кое-что из одежды, бритва Philips…

Сразу узнала все новости, которые в общем-то и новостями назвать было трудно: Веня пашет как оглашенный, жена по-прежнему не работает, сын то учится в институте, то не учится, непонятно как, больше за компьютером с играми, ну и так далее. Рутина. Тетка, говоря о жене Вени, изменилась в лице, в голосе, обычно мягком и приветливом, скрежетнули злые нотки — чувствовалось: накипело. Рассказала случай с покойным мужем, когда тот встретил пришедшую в гости невестку у порога, взял за плечи, развернул и со словами «с тунеядцами не общаюсь» выпроводил. Он-то покруче был, а сыну сразу сказал: «Гони ее в шею к чертям собачьим! Зачем тебе такое сокровище?» Веня так и не смог этого сделать, вот и хлебает до сих пор. Мямля.

С Веней же увиделись дня через два, когда она уже наслушалась теткиных рассказов — и про семейную жизнь брата, и про собственную теткину, которая тоже не сахар была: муж, военная косточка, ее чуть ли не за прислугу держал, все командным тоном. Суровый был мужчина, крепкий, до самой старости не сдавался, даже после двух инфарктов. Вида не подавал, но за сына переживал, что у того так все сложилось. Невестку же терпеть не мог до самого конца.

Она и по городу успела погулять, который таким и остался, каким был много лет назад, только поблек, посерел. Было ощущение, что вернулась в прошлое — словно не было прожитых лет, семьи, детей, а все еще только предстояло. И себя чувствовала намного моложе, ветерок с моря приятно обвевал лицо, шею, ноги, южные ароматы волновали кровь.

С Веней договорились о встрече в центре города, чтобы потом поехать на Сапун-гору. Она с нетерпением ждала встречи, словно от этого зависело что-то важное. Странно немного, но она не пыталась анализировать, да и к чему? Жизнь еще не кончилась. Она радовалась морю, солнцу, южной яркой растительности, свободе…

Веня опоздал на полчаса и выглядел плохо: лицо серое, под глазами мешки, редкие волосы совсем седые, пучками, словно он только что оторвал голову от подушки. И весь вид у него был какой-то снулый, скучный, словно не рад был встрече. Они обнялись. И она, как когда-то, испытала прилив материнско-сестринского чувства: погладить по голове, утешить…

— Выглядишь неважнецки, — сказала без обиняков. — Тебе бы отдохнуть, подлечиться, — и добавила, как когда-то: — Спину выпрями. Сгорбился, как старик.

— На том свете отдохнем, — мрачно вздохнул Веня.

На Сапун-гору они не поехали, вместо этого побродили недолго по центру, он предложил зайти в чебуречную — ту самую, где много лет назад уже сидели. Здесь тоже было все как когда-то — пахло жареным мясом, прогорклым маслом, столики были покрыты не очень свежими белыми скатерками, в общем, обычная забегаловка. Но ей и здесь было хорошо, ветерок прошлого ласково обвевал лицо. Час сравнительно ранний, тихо, посетителей никого.

Они заняли столик в углу, взяли чебуреки, красного вина. Веня с большими паузами, как бы нехотя, рассказывал про свою жизнь, о которой она уже почти все знала от тетки, как обычно, жаловался на своих гавриков, а потом вдруг замолчал и стал глядеть за окно. Возникшая пауза была такой долгой и томительной, что она растерялась. Казалось, высказавшись, он потерял всякий интерес к разговору и вообще ко всему.

Наконец она спросила, прерывая затянувшееся молчание:

— А помнишь, как без спроса пошли на Тверцу и потом бежали оттуда как сумасшедшие? Как думаешь, что это все-таки за змея была — уж или гадюка?

— Змея? — эхом отозвался он.

— Ну да, змея, — подтвердила она.

Он смотрел на нее серыми блеклыми глазами, на лице недоумение.

— Ты что, действительно не помнишь? — удивилась она.

Он задумался, как бы пытаясь припомнить.

— А цыплят, цыплят помнишь? Как мы их отогревали на печке?

— Цыплят? — Опять будто эхо.

Она снова растерялась и смолкла. Пауза снова была долгой и тоскливой.

Веня долил из кувшина остатки вина.

— Скажи, а ты правда собирался воевать? — спросила она, когда вышли на набережную.

— Шут его знает, — пожал он плечами, — непонятно все было. Мы же не чужие здесь. Отец, между прочим, эту Сапун-гору штурмовал, ранен был тяжело. А нас вроде как инородцами объявили. Чуть ли не врагами. Может, и пошел бы.

Они медленно брели вдоль набережной, вкрадчиво шуршало море.

Через день она уезжала. Веня отпросился с работы, чтобы проводить ее. Они соприкоснулись щеками. Он стоял на перроне, смотрел вслед поезду, и вид у него был отсутствующий.