Месяц Вадим Геннадиевич родился в 1964 году в Томске. Окончил Томский государственный университет, кандидат физико-математических наук. Поэт, прозаик, переводчик, лауреат нескольких литературных премий. В 1993 — 2003 годах курировал русско-американскую культурную программу при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). В 2004 году организовал «Центр современной литературы» в Москве и издательский проект «Русский Гулливер», которыми и руководит в настоящее время. С 2011 года издает литературный журнал «Гвидеон». Живет в Москве.
Вадим Месяц
*
ШТИРЛИЦ В КЛАЙПЕДЕ
Спичечный коробок
Падает спичечный коробок.
Под ним ломается лед.
Гаснет огонь в оцепенелой чаще.
Солнце закатывается за горизонт,
как волшебный клубок,
а потом — как клубок
черный и настоящий.
Ты говоришь,
эта жизнь прожита зря,
что двадцать лет назад
она в озере утонула,
а теперь поднялась со дна,
на ржавые якоря
облокотившись сутуло.
Самое время
нежно тебя обнять,
но я в этот миг сам ухожу под воду.
И камня с моей души
никому не снять.
И душу уже не выпустить
на свободу.
Кошка
Хлестко скачет пинг-понговый мячик,
сводит бедную кошку с ума.
Надрывается зрительный датчик
и внезапно включается тьма.
И во тьме палисадом огромным
под луной расцветают цветы.
И сидит она зверем бездомным
на коленях у сироты.
Дождь
Дождь мне мешает спать:
стучит и стучит опять,
колотит сырую жесть,
торопит слепую месть.
Я думаю про уют,
что люди вот так живут,
мечтают, во тьме бродя,
и слушают шум дождя.
Мне хорошо одному
в табачном плутать дыму
от кухонного стола
до божеского угла.
Когда у меня умер друг,
мой лучший сердечный друг,
он взял меня на испуг,
но я пережил испуг.
Я не грустил о тебе,
доверясь другой судьбе,
поскольку в тот давний миг
я к смерти других привык.
А дождь продолжает лить,
усталую душу злить,
чтоб я променял уют
на дом, где меня не ждут.
Верлен
На водной глади воробьиных стай
сравнимой с неподвижностью асфальта
хоть закричи, хоть тяжкий камень брось.
Закат, что перелился через край
волною раскаленного базальта
у солнечных часов ломает ось.
Обрушились картонные сады,
но поднимались черные деревья,
уныло дребезжащие листвой.
И высыхали мокрые следы
от сладкой эфемерности дурея
и щелкая пыльцой пороховой.
Меня загнала молодость в тупик,
пока я шел по площади бескрайней
на ужин к пожилому палачу.
И мы не знали кто из нас старик,
ведомые взаимностью стараний
у изголовья погасить свечу.
Сокровищ сколько в платяном шкафу,
для каждой тени здесь пошито платье,
и каждая насупилась и ждет,
когда я как ребенок зареву,
ища во тьме привычные объятья
и вслед за сентябрем уйду в полет.
Я разлюблю кирпичные дома,
хоругви белокаменной эпохи,
готическую вычурность могил.
И вместе с воробьями задарма
пойду клевать рассыпанные крохи
под животами у кобыл.
В безвестном полдне спрятанный рассвет
качается под тяжестью заката,
остановив сердца зверей и птиц.
Твоя судьба уже сошла на нет,
но тянется к зениту как утрата
любимых лиц.
Смерть модельера
Вот здесь у атмосферного столба,
под лампой городского светофора,
с букетом изумительных гвоздик
тебя сегодня, милый, расстреляют.
И ты, законодатель пляжной моды,
смешавший вместе трикотаж и лайкру,
подняв навстречу похотливый взор
в который раз трагически умрешь.
И сенегальский духовой оркестр
отбросит трубы, флейты и гобои
и легкие наполнит сладким дымом
чтобы надуть воздушные шары.
По всей планете дамы зарыдают
и вытрут слезы тонкими бикини,
руническим письмом памфлет напишут,
почтовых голубей прижав к груди.
Мир стал другим, когда разоблачился,
оставив телу внутреннюю тайну,
Пусть вспоминая голых манекенщиц
ночами голосит твоя жена.
Пусть все увидят, что и после смерти
ты принимаешь солнечные ванны
И кровь течет ручьем по тротуару
игриво убегая в водосток.
Штирлиц в Клайпеде
Когда в раскрытый холодильник
усталым сквозняком балтийским
ночным дозором не замечен
влетает синий попугай, —
мы кушаем кефир тяжелый,
веслом серебряным колышем,
невольных жизненных ошибок
пожав печальный урожай.
И по реке стремятся льдины
с обломками кривых заборов,
и крепкий запах скипидара
окутал райвоенкомат.
За школьной партой два блондина,
два ослепительных блондина,
на солнце щурясь как котята
вздыхают от былых утрат.
И фонари на мокрых крышах
рейхсканцелярии и биржи
склонили головы в печали,
чуть приоткрыв щербатый рот.
Они бубнят слагая вирши,
читают буквы на афишах,
покуда караваны цирка
в огне прозрачном ищут брод.
На пристань женщины выходят,
нагруженные вещмешками.
И слабо-мощный пароходик
от жадной тяжести скрипит.
А ты проверь засов чугунный
татуированной рукою,
и нежно слушай позывные
секретных радиочастот.
Эфрон
Шлагбаум поднимается во тьме
и разрывает плотный кокон пара.
Изменчиво дыхание земли.
Зерно как зверь готовится к зиме,
торфяник остывает от пожара,
и сутки до расстрела истекли.
Парижского пальто холеный драп
щекочет многодневную щетину,
и галстук неуместен как цветы
в руках немногословных темных баб,
что смотрят настороженно мне в спину
выпячивая злобно животы.
Я полюбил бы каждую из них.
Когда твой дух тоской обезображен
ты беспричинно лезешь на рожон
и правды ищешь в трещинах дверных,
прильнув щекой к дыре замочных скважин
в бессмертие по пояс погружен.
Никто не сожалеет о любви.
Если она была уже спасибо.
За полминуты прогорает блажь.
Я быстро говорю тебе — живи,
без хрипоты и горестного всхлипа
застенчиво слюнявлю карандаш.
В эфире кашель переходит в крик,
не дав сказать названия платформы,
и замирает в воздухе дугой,
охватывая хмурый материк
надеждой политической реформы
и невозможной радости другой.
К нам подойдет тщедушный лейтенант,
огня попросит и немного спичек,
в лицо посмотрит и потом опять.
Так в детях проявляется талант,
прорвавшись через будущность привычек,
отсчитывая время вспять
Так пуля вылетает из груди
и прячется в патронник карабина
будто вдова закрылась на засов.
Я крикну конвоиру — упади,
увижу не родившегося сына
и поверну колесико часов.
Скворечник
Мы сделали с дедом скворечник
из обрезка бревна:
выдолбили сердцевину,
вход для птиц я продырявил сам,
сначала дрелью, а потом стамеской.
На вершине березы
я приколотил этот волшебный пень
вровень с нашими окнами,
чтоб наблюдать жизнь природы.
Уже на следующий день
у нашей дуплянки толпились птицы:
свиристели, скворцы, грачи…
но никто не мог попасть внутрь —
по неопытности
я сделал для них слишком маленький вход.
Я не осмелился подняться
на это дерево вновь.
И мертвый скворечник
по-прежнему маячит перед моими глазами,
в каком бы городе я ни жил.
Даже сейчас, через сорок лет,
когда я курю ночью у раскрытого окна,
вдыхая осенний воздух.
Учебная 42, кв. 15
Маме, в день рождения
В генетической памяти длится закат.
Подоконник искрится, прихваченный льдом.
Банки с репчатым луком поставлены в ряд.
В них ростки пробиваются с тяжким трудом.
В круг семейных историй включен Робинзон,
обретающий дружбу в безлюдной земле.
Телевизор, треща, излучает озон.
И довольно урчит в человечьем тепле.
Гости после кино направляются в душ.
У них дома ремонт и похмельный озноб.
И какой-то старик до того неуклюж,
что устроил в уборной всемирный потоп.
В городок приезжает столичный певец.
Выступает сегодня в спортивном дворце.
И хорошие люди идут во дворец.
И неделю потом говорят о певце.
Я не верю артистам за их красоту,
искаженную сытой гримасой добра.
И готов пограничником встать на посту,
чтоб холодною мглою дышать до утра.
Пахнет порохом дедушкин горький табак,
осуждаемый в голос сердечной родней.
На монете орел держит свастичный знак.
Дед нашел ее в тамбуре перед войной.
Молоко заморожено в тусклом ведре.
Мама белую глыбину ставит на стол.
Становясь староверами, мы в декабре
сердцем чувствуем церкви глубинный раскол.
Попугай улетел на загадочный юг,
где он солнцем тропическим будет храним.
И к соблазну каникул примешан испуг
в разрешении детям остаться одним.