КНИЖНАЯ ПОЛКА НАТАЛИИ БЕЛЬЧЕНКО

КНИЖНАЯ ПОЛКА НАТАЛИИ БЕЛЬЧЕНКО

Поэт и переводчик из Киева, обозреватель журнала «ШО» знакомит нас с современной украинской поэзией.

Юрко Гудзь. Навпроти снігу. Вибране. Київ, «Преса України», 2013, 400 стор.

Юрко Гудзь — «последний странствующий философ украинской литературы», как написал в предисловии к этой книге его друг, прозаик Владимир Даниленко, — погиб при невыясненных обстоятельствах в возрасте сорока пяти лет, в 2002 году. Один из его псевдонимов был — Хома Брут. По словам автора послесловия, неординарного литературоведа, также преждевременно ушедшей из жизни Нилы Зборовской, «Юрко возрождает украинскую исихастическую метафизику» («Исихия или тишина — это состояние Божественного бытия, оппозиционное социуму с его насильническим действием и агрессивным словом»). Сочинения Гудзя — тот самый случай, когда проза и стихи — внутренне едины. Гудзь, как и главные украинские поэты поколения 80-х, искал «новейшей метафизики для постколониального Возрождения»; недаром он надеялся на воплощение издательского проекта «Украинская реконкиста». Свою поэзию именовал «силенциографией». Нила Зборовская отмечает, что «сквозная в его творчестве метафизика Креста порождается глубинным чувством вины за всю прошлую мужскую историю...» Кроме того, «быть писателем для него означает чувствовать, что язык твоих умерших предков выбирает тебя своим инструментом, что ты являешься „голосом щезлого хору”^[1]». Юрко Гудзь знал, «скільки черепів / уважних / нам дивляться / у збайдужілі / спини»^[2].

Мне посчастливилось слушать Юрка Гудзя. В его стихах чувствовалась настоящая мужская сила и открытость бродяжьей неприкаянности одновременно: «Душа вже ніц не хоче, / Обмерзла вся, тремтить... / Хоч трохи б десь зігрітись / І крила підсушить!»^[3] Он был поэтом-пророком: еще в поэме «Барикади на Хресті» (Хрест — Крещатик, многогранна «метафизика Креста» — Н. Б.) устами персонажа говорил: «Не бійтесь владних трупоїдів, / Не бійтесь їхніх водометів! / — На поміч нам вогонь прийде / З-під Крут, Базару, Берестечка... <...> Пора, пора... Вже в наступ йдуть / Злютовані, стрункі ряди, / Держптахофабрики колони — / всілякі „беркути”, „омони”...»^[4]

Но был он и глубоко лирическим поэтом. «Прокинутись в безжалісній кімнаті, / де стіни — обеліски самоти, / прокинутись від шуму зливи, / від шелесту дощу, / і більше вже не спати — / дерева темні покидають сад...»^[5]. В российской лирике он мог бы, мне кажется, обнять как брата Леонида Аронзона с его «Деревья заперты на ключ, / но листьев, листьев шум откуда?» Должно быть, название книги Юрка по одноименному произведению — выбрано в знак постижения тишины снегопада, которая созвучна тайному безмолвию молитвы. Такая молитва спасает, наверное, от страха, что можешь утратить способность писать.

Маріанна Кіяновська. ДО ЕР. Львів, «Піраміда», 2014, 200 стор.

Почти двадцать лет писала Марианна Кияновская тексты этой книги. Я видела ее еще в рукописи и сделала переводы нескольких стихотворений, которые опубликованы в интернет-версии журнала «Континент»^[6].

Сборник этот недаром называют «книгой-мистерией» — он о вневременном таинстве любви и слова, жертвенном священнодействии любящего. Он необычно сверстан: стихотворения расположены на странице попарно рядом, а не друг за другом; под прямым углом к традиционному размещению.

В книге нередко встречается слово «война», однако время написания этих стихов — то утраченное время, когда образ войны был лишь одним из образов мучительной, трудной любви: «Ця карафка — як доля, однак — недолито вина: / Три ковтки — до рятунку, чотири — до рідної хати. / Я кохаю тебе, і триває священна війна, / У якій замість зброї — уміння твоє забувати. / А тому не дивуйся ні богом своїм, ні людьми, / Що лишаю тебе на порозі — чужого в чужому. / Буду ще одна я в передприсмерку, де за крильми — / Непроявлений простір живого далекого дому»^[7].

Эти короткие стихи похожи на толчки сердца женщины-поэта, сердцебиение, которое словно отталкивает от смерти. «Ти мене розпізнав, як голодну бджолу на осонні, / З затамованим прагненням вмерти і впасти в траву»^[8].

Но разве счастливое чувство могло бы стать источником настолько сильной лирики? К тому же — это любовь поэта к поэту, то есть слова направлены к равному себе, к тому, кто дает имена вещам, — но в этом и обреченность: «Не печалься, що мало встиг. / То покутна ціна утеклого з небосхилу. / Ми надкусимо хліб і зап’ємо вином. Ти з тих, / Хто дає імена речам — і втрачає силу»^[9]. Чудесным образом усиливается прадавняя родовая женственность в сочетании с личностным проявлением поэта: «Люби мене, не дай мені піти! / Я надто жінка»^[10]. — «Не зможу тебе захистити, бо що таке смерть? / Одежі не треба. Не треба ні хліба, ні слави. / Лиш сонце важке, наче світ у підніжжі заграви, / Підтримує душу, її рівновагу і твердь. / І що мені з того, що стриж розітне височінь, / Що дикий листок опаде не на брук, а на воду? / Зневаживши тіло, я виберу вічну свободу, Написану вістрями встромлених в груди прозрінь»^[11]. Исконное женское стремление к дому (образ которого — тоже сквозной в книге) сталкивается с недостижимостью, невозможностью дома как убежища, и поэт в женщине начинает осознавать мужчину как время и пространство («Як не ти, то коли? І скажи мені, де, як не ти»^[12]), более того — как язык: «Підсвідомість моя відчуває тебе як мову, / Для якої слова відшукую найтихіші»^[13]. То есть как дом бытия (спасибо Хайдеггеру), тем самым возвращая любимого из небытия.

Iрина Шувалова. Аз. Київ, «Санченко. Електрокнига», 2014, 114 стор.

Обложка этой книги — жутковато-прекрасная. Что-то из детских кошмаров: крылья без птицы, всадник без головы. Часть, подменяющая целое, живущая своей особой жизнью. Или крылья дорастают до птицы — как в некоторых сказках: утраченное обновляется, возвращается к своему началу, к первой букве «аз», к личности — «я». А еще: «крила продовжують з кожної спини рости / так швидко що скоро і спини здаються чужими»^[14].

«Она просто на своем поле», — написал Василь Герасимьюк в предисловии к сборнику Ирины Шуваловой. Конечно, он имел в виду подлинность и мастерство, но слово «поле» и в своем первичном значении очень подходит книге Ирины: средневековый гербарий во всей своей изысканности и старокнижности словно просыпается на ее страницах и удирает к земле, в изначальное растительное царство. Этому способствует и писание циклами — когда вырисовывается сущность со всех сторон и зачаровывает.

Персонаж этой книги порой переходит границы человеческого воплощения — это то, чего большинство из нас втайне желает: отбросить условность статуса «человека разумного», отдаться игре, страсти: «тривати це значить стояти з трояндою в лапах / над прірвою в ніжній лавині гниття і цвітіння»^[15]. Тут мне еще вспоминается «Муми-тролль». Книга, в которой хочется поселиться.

Из этих изначальных, рассветных ощущений — проницательней взгляд и на человеческую природу: «ми мовчимо коли надто болить / та перед щастям схиляємось скиглячи»^[16]. Так перекодируется и страх смерти: «гомін цикад нас накриє гарячою повстю / кроки живих їхні звуки будитимуть нас / тільки хіба ми дурні проміняти на час / тишу і вічність і µрунту незібгану постіль»^[17]. В свете такого видения я лучше понимаю месседж рисунка на обложке. Помните улыбающиеся пары на этрусских саркофагах? К тому же язык этой книги словно создан для ars amandi: «голе суцвіття зморених ніг розкрити / бронзову браму у нескінченне літо»^[18]. Читается как спасительное заклинание, особенно зимой.

Олена Степаненко. Четверта радість. Тернопіль, «Видавництво Крок», 2014, 90 стор.

Почему-то сразу пришло в голову, что «Четвертая радость» — это особое измерение радости, ее четвертое измерение. Живет человек в трехмерном пространстве — и выходит в четвертое измерение, чтобы увидеть настоящую сущность вещей.

Первый текст книги — словно космогония и логодицея: «кожне слово буде почуте тут і зараз / благословення прокляття молитва брехня / неси своє слово наче колиску / обережно ледве похитуючи / неси його як немовля / боячися впустити / неси його наче воду / щоб не розхлюпати / чистим / неси його / бо хтось прагне почути / саме від тебе / Слово»^[19]. Елена Степаненко говорит о непроявленности нашего бытия, о существовании в лимбе, из которого необходимо выйти-родиться тем, «хто заплющує душу / і втрачає її сліпу»^[20]: «ми зачинені в класі як сни нерозумних дітей / які не хочуть ставати живими / не хочуть учитися»^[21].

Редко встречается поэзия настолько всеохватная и в то же время не подвластная пафосу — лишь боли: «хто напише книгу буття — / крім тебе? / хто викличе / кожну душу / з чорної діжки / сліпих ненароджень / бо лише на слові / наче повітряна кулька на нитці тримається / всесвіт»^[22]. То есть надо вспомнить нечто очень важное, чтобы изменить «…світ написаний кимось інакшим, ранішим, великоруким / Із затримкою в розвитку, двійкою з каліграфії — / він абияк вписав нас сюди випадковими навіть не буквами — знаками, / каже — ну, пацани, ви попали на еволюцію...»^[23]

Даже в интимной лирике — острая вовлеченность в потусторонее и фатальное, бросающее тень на жизнь, в которой уже нет места покою: «І кожного ранку через наше ліжко летять / потяги смерті від незалежності — і до мови»^[24]. Таково и ее стихотворение «Йована» — интерпретация балканской народной песни: «а він гукав тебе із такою напругою й силою / що вся кров у його легенях стужавіла в чорні вузлики. / у церквах заридала нафтою парсуна Миколи Другого / і порвалися навпіл куліси в сільському клубі...»^[25]

Некоторые строки здесь похожи на ритуальные заклинания, перекодирование фольклора для потребностей современной души, охваченной отчаянием войны. Сейчас Елена волонтерски заботится о раненых и беженцах. Ее проект под названием «Война и Слово» — это действенное вмешательство в безысходность. Возможно, «Четвертая радость» — это радость, которая появляется, когда три первые не выдержали испытания. И неминуемо сквозь эту тяжелую радость будет проклевываться очередной вопрос небезразличного человека: «Але чому висохле русло Дніпра стукає мені в груди?»^[26]

Василь Герасим’юк. Кров і легіт. Чернівці, «Букрек», 2014, 320 стор.

Василь Герасимьюк — классик в лучшем смысле этого слова: его мастерство раскрепощает поэтов-современников, а книга избранных стихотворений и поэм художественно итожит последние десятилетия. Виктор Неборак в предисловии пишет следующее: «Какую бы ситуацию ни изображал поэт <...>, он чувствует приближение конца времен и поэтому сосредоточивается на „последних вещах”», «Поэзия В. Герасимьюка — о соотношении любви и зла в мире, который она в силах охватить». Однако для поэта «является важным не столько осуждение зла, сколько возвращение смертному человеку его человеческого достоинства». То есть это не абстракции, это реальный опыт, в том числе и опыт гуцульской семьи, вывезенной в 40-е годы в Караганду на «вечное поселение». «Мій тато у тифозному бараці / читав Старий Завіт. А поруч труп / лежав. Іще вчорашній. Наче зруб, / зіяв барак. Не винесли і вранці, / і тато Книгу між собою й ним / поклав...»^[27] В конце 50-х семье Герасимьюка посчастливилось вернуться в родное село.

Поэт и литературовед Олег Коцарев исследовал эту книгу как некую структуру: «Конструкция „Крові і леготу” держится на двух условных „осях”. Первую точно так же условно можно назвать „ось истории”. Вторая „ось” — „вертикальная”. Метафизика, религия, мораль». Вот как Герасимьюк переосмысливает ставшую штампом шекспировскую фразу: «Вважати світ спектаклем — гріх. Хто грав / За правилами — не зіграв безвинним...»^[28] Герасимьюк с 80-х держится в словесном напряжении обширнейшего поля мифов и Святого Писания; знает тяжесть крови и благодатность легкого ветерка (именно так можно перевести слово «легіт», кстати, есть слово «легота» в тексте Николая Клюева «Из песен олонецких скрытников»: «На кажину тварь легота нашла: / Скокнул заюшка из-под кустышка...»), ибо не только страшными потрясениями разговаривает с нами Бог. Для поэта значимо явление Бога, как пророку Илии, в веянии тихого ветра. Герасимьюк знает, как неизреченное «Верхами біжить, самими верхами біжить»^[29]. Знает, как оно — быть «поетом у повітрі»^[30], когда не оставляет страх, что «ти виплюнутий Творцем»^[31]. Непревзойденный поэт Карпат, сделавший Космач самостоятельной лирической единицей^[32], Герасимьюк немало пишет и о Киеве. Его Киев в значительной степени город тех улиц, которые открылись поэту в свое время благодаря кругу друзей молодости; для многих из них его стихи стали реквиемом.

Через Василя Герасимьюка идут гуцульские культурные коды. В его стихотворении о ритуальном мужском танце аркане есть такие слова: «Сину Людський, / ти стаєш у чоловіче коло, / ти готовий до цього древнього танцю / тільки тепер. / З хрестом за плечима. / З двома розбійниками. / Тільки раз»^[33]. Налицо мощнейшее переплетение христианства и язычества, вплоть до тотемных воплощений: «Тут, між людьми, / шкіра змії, голос сови — / тільки й мого тут, на землі, доки я є»^[34]. Для него — невозможность предать свой дар равносильна невозможности нарушить связь поколений. А для тех, кто хотел бы видеть нашу традицию разорванной, у него есть жесткие слова: «Але і завтра / олень питиме воду тільки з потоку, / знайте, курви, — і завтра»^[35].

Олеся Мамчич. Сонце пішло у декрет. Київ, «Смолоскип», 2014, 104 стор.

Эта книга сочетает детскость и взрослость человека, на чью долю выпало предчувствие трагедии в майданные дни. Таким образом, сборник производит впечатление свободно открытого дома, где читатель берет то, что ему по силам: или «ощущение полноты очень легкой, щебечущей радости, радости всеотдачи», как выразилась в предисловии Марианна Кияновская, или незаживающую боль, с которой надо как-то жить: «як коло бочки з вогнем / відігріти себе?»^[36] От такого значительного перепада температур — тепла живого тела и присутствия смерти рядом — жизнь воспринимается в неистребимой ясности: «від прадіда / йому дісталося / унікальне вміння — / житижитижитижити»^[37]. Не каждому посильно писать о таких вещах и «выздороветь» после их постижения — нужны нетривиальные поэтические средства. Марианна Кияновская метко характеризует Олесин способ письма: «Это такая особенная симбиотическая эклектика, способ незастывания языка...»

Некоторые «взрослые» стихи поэтессы (а она автор и детской книги) словно усиливаются опытом детской простоты — и от этого воздействуют еще сильнее в своей трагичности. А те стихи, которые выглядят как детские, производят впечатление коанов. Это книга лирических притч — такое возможно. Один из ее главных героев — время: «наш час не той що був у вас / у нас уже не час / наш час розсипався і згас — / самих полишив нас»^[38]. И красноречивое название — это тоже о времени: беременность заканчивается, сколько бы она ни продолжалась, хотя «тепер світло струмує / лише із його (солнца — Н. Б.) аватарки // а тепло надходить / доданими файлами / у листах»^[39]. Однако этот текст — совсем не оптимистичный. Когда-то я переводила стихотворение Олеси Мамчич об Икаре^[40], солнце уже не впервые причастно к катастрофе.

Время от времени Олеся Мамчич прибегает к звукописи, как, например, в стихотворении, посвященном Мирославу Лаюку. Эти поэты, пришедшие в литературу, соответственно, в нулевых — десятых, словно ведут диалог своими нерифмованными текстами — настолько первозданно оба порой высказываются. А время от времени в книге идет речь о сне, все время сбывающемся, или о тайном знании в простых вещах, которое мы можем истолковать, а можем не заметить и потерять. В сборнике есть стихотворение «Сад деревянный» — о внутреннем строении души, представляющей собой нечто вроде дома, живое дерево в основе которого продолжает развиваться по законам Вселенной. Когда-то — в 1995 году — человек совсем другого поколения, бывший киевлянин Виталий Пуханов опубликовал книгу «Деревянный сад». Выходит, этот образ живет своей отдельной жизнью, чтобы раз в несколько десятилетий выбрать поэта для своего воплощения.

Дмитро Лазуткін. Червона книга. Чернівці, «Meridian Czernowitz», 2015, 84 стор.

Дмитрий Лазуткин хорошо чувствует себя в такой своеобразной форме поэтического бытия, как двуязычное творчество. В украинской литературе хватает авторов, пишущих и по-украински, и по-русски, однако получить признание в обоих статусах выпало не многим. Дмитрий публиковался в «Вавилоне», «Континенте», «Волге», «Воздухе», в 2006 году стал дипломантом «Русской Премии». Однако в недавнем интервью он признается, что по-украински пишет сейчас намного больше, чем по-русски, и уточняет: «Язык для меня — инструмент. Украина для меня — Родина».

В первой половине этого года Дмитрий принимал участие в волонтерско-концертной поездке по линии фронта — поэты проехали от Луганщины до Мариуполя, побывали под Дебальцево. Впечатления от поездки оформились в стихи, составляющие первую часть книги. Это глубокие вещи, которые воздействуют на читателя также благодаря фирменному лазуткинскому ритму: «Ваші хрестики, ваші прихистки, / Ваша правда, ваш сум і щем… / Відповідно до правил балістики, / Все розквітло німим вогнем»^[41].

Из густой и переполненной болью первой части книги вырываешься в довоенный воздух второй — и размышляешь, можно ли возвратиться к такому свободному ощущению после войны — или оно уже навсегда утрачено. Словно из машины времени видишь эти тексты: «колись ми станемо зовсім іншими / не такими жорстокими / зовсім не самозакоханими бо знатимемо що смерть проходить поруч»^[42], однако в них предчувствие беды уравновешивается любовью.

Вторую часть книги Лазуткин тоже посвятил своему поколению: «і наша свобода така — / вона розчиняється в хлорці і глянці — / їй снишся вночі, нею спльовуєш вранці, бо надто міцна і гірка»^[43]. А в некоторых стихотворених на стилистическом уровне словно длится диалог с поэтами других поколений, например, Линой Костенко, Игорем Рымаруком.

Третья часть — это постижение той жизни, «що нас рве на нерівні шматки / але залишається з нами»^[44]. Влюбленный поэт учит англоязычную девушку произносить название своей страны, Украины — «перша літера — ти...»^[45] Третья часть — это высвобождение, она придает силы в мороке войны. Лазуткин — мужественный лирик, и ритм этой книги аккордом финального стихотворения «Кораблик» еще долго держится внутри читателя.

Галина Крук. Співіснування. Львів, «Піраміда», 2013, 96 стор.

Название этой книги построено на игре слов — одном из любимых приемов поэтессы. Юмористическая природа каламбура, парономазии отступает, на передний план выходит обнаружение глубинных смыслов, неоднозначности явлений в сочетании. Первая часть слова «спів» в украинском языке означает как приставку «со-» («Сосуществование»), так и слово «пение» («Песнь бытия»). С другой стороны, орнитологический код имени и фамилии просто не оставляет шанса избегнуть судьбы певца перед лицом существования, бытия («існування»).

В первой части сборника — акцент на «звучании» жизни или на том, что заявляет о себе в повседневности на каждом шагу: это лирически переосмысленные истории из увиденного в детстве и личного, приватного опыта. Это опыт человека, заставшего СССР с его внешне безобидными мемами, за которыми — неизбежный надлом: «бо на полях поем педагогічних / і досі мертві з косами стоять»^[46]. «Не кидай мене, Боже, посеред рядка, як посеред ріки...»^[47] — своеобразная молитва поэта. А вот ответ, почему страдает творческий, чувствующий человек: «нібито все при тобі: і нозі, і руці є / тільки немає в тобі / для щему ущелини / для сльози сльозоточини / для душі віддушини...»^[48]. Но, невзирая на трагизм («бо життя насправді — це те, що ми втратили, / не розпізнали за даµеро- й стереотипами...»^[49]), отсутствует впечатление, будто автор жалуется. Он умеет увидеть вещи как бы в обратной перспективе: «сидіти гоїти себе ніби рану, як збите коліно землі / об коліно дитини»^[50].

Один из первых рецензентов книги, Альбина Позднякова, обращает внимание на сквозные образы стрельбы, войны. Теперь в этом не трудно увидеть предчувствия и пророчества. Особенно что касается стихотворения «Женщина по имени Надежда»: «І ніхто з нас не знав, де насправді знаходиться зона бойових дій / і не уявляв реальних масштабів втрат. / Та для підняття духу до нас прибилась жінка на ім’я Надія, / яка взагалі не збиралася помирати»^[51]. Это стихотворение — из второй части книги, где иллюстрация в виде пары голубей указывает на возможность «совместного бытия». Здесь — стихи о любви, какой бы тяжелой она ни была. Таким образом, хоть пока и метафорический, но ответ нашему неутешительному положению вещей — есть.

Мирослав Лаюк. Метрофобія. Львів, «Видавництво Старого Лева», 2015, 176 стор.

Стихи Мирослава Лаюка в переводе автора этих строк были опубликованы в «Дружбе народов»^[52] и дважды в «Новой Юности»^[53]. По итогам первой публикации в «Новой Юности» Мирослав был удостоен премии этого журнала «За яркий поэтический дебют». Стихи второй публикации вошли в «Избранное-2014» «Новой Юности».

Вот так встречаешь своего младшего современника — и чувствуешь, что он из людей, которые «знают», ибо откупорили тот самый сосуд творческой силы, из которого в наши дни немногие пригубили. Каким образом он так направляет взгляд и память, что невозможно отвернуться? Иногда — на границе добра и зла, поскольку он испытывает на прочность внутренние законы мира и читателя. Таков — цикл о войне на востоке Украины, где прекрасное и ужасное поверяются друг другом. Или фатальный перфекционизм как потребность: «я не випустив ту пташку — / вона співала не найкраще»^[54]. Или суровое определение: «наші предки жорстокіші ніж ми — / ідуть залишаючи нас на самоті»^[55].

Парадоксальность мышления лежит в основе поэзии Лаюка. Когда он пишет «не смійте поезію розуміти!»^[56], это будто бы находится в абсолютном противоречии с тем, к чему стремились все поколения поэтов, искавших воплощения наисокровеннейшего. Но если чувствовать сущность поэзии, то ничего удивительного в этом призыве нет: понятная на уровне собственного механизма поэзия перестает существовать как поэзия. Поэтому название «Метрофобия» можно истолковать не только как страх ритма и поэтического метра, а и как стремление избегнуть меры (от греческого metron — мера), постоянный выход за пределы упорядоченности. В то же время Лаюк неизбежно пишет после верлибра — фобиепреодолевающий сонет. Мирослав в «Комментарии» дает еще одно пояснение названию: оно связано со сценой из фильма Феллини «Рим» — когда вслед за строителями метро в законсервированный под землей дом проникает воздух, разрушающий античную красоту. И связано с тетрадкой колядок, перешедшей в наследство поэту, переписанной многократно его предками.

Украинский философ Владимир Ермоленко пишет в послесловии: «Поэзия Мирослава Лаюка это поэзия охотника. Охотника за удивительным, часто даже странноватым, за смыслами или даже за контр-смыслами». Читая это послесловие, я поймала себя на мысли о предисловии Данилы Давыдова — под названием «Зверек и охотник» — к моей московской книжке 2008 года, собственно, об этих его строках: «Двойственный статус поэта, ловящего мир и постоянно ловимого им (вспомним известную эпитафию Сковороды и обернем ее от странствующего философа к гармонизирующему и одновременно иронизирующему поэту), постоянно создает зазор между абсолютной свободой поиска и абсолютной же зависимостью от внешнего мира»^[57]. То есть чем сильнее «разупорядочивается» поэт в том или ином, тем очевиднее он втягивается «в биологию и географию», как пишет Ермоленко. Или, добавлю, в историю рода; и тут уже бойся, не бойся — есть силы, превосходящие нас мощью. И они говорят Мирославом Лаюком.

Вано Крюµер. Зіµµі Фрейд & Ктулху. Київ, «Смолоскип», 2014, 112 стор.

Необычное имя на обложке — псевдоним Ивана Коломийца. Имя Вано он взял в честь увлечения Грузией, а фамилия — дань уважения немецкой бабушке. Очевидно, что мифотворчество для Вано Крюгера — наиболее характерное свойство как в поэтике, так и в жизни. В интернете о нем можно прочитать следующее: «Эстет и абсентье. Некрокоммунист». Последнее определение как нельзя лучше характеризует молодого поэта — дветысячидесятника, не заставшего совдеп и соц-арт, однако метко пародировавшего их атрибуты в своей первой книге «Ніжна посмішка Берії» («Нежная улыбка Берии»). Вано Крюгер играет с культурными слоями, перекодирует смыслы и традиции. Сменивший в Киево-Могилянской академии три кафедры, он состоит в тамошнем неформальном обществе странствующих философов (нет сомнения, что молодым украинским поэтам близка традиция Григория Сковороды, как и вышеупомянутому Юрку Гудзю). Петро Мидянка пишет в предисловии, что Вано Крюгер «нежнейший и утонченнейший, что он глубокомысленный, а заодно и впечатлительный, что он эпатажный и своего рода коллаборант „русинского” языкового режима в современной Украине и рафинированного ортодоксального литературного языка».

В книге есть как предисловия, так и послесловия. Таким образом, она выглядит как своего рода беседа литераторов. Ростислав Семкив обращает внимание на метаморфозу Крюгера, который «отбросил безответственную в своих интенциях позу авангардиста» (в сравнении с первой книжкой). Семкив настаивает, что «Крюгер-русин — такой же симулякр, как и Крюгер-Феликс».

Послесловие знакового для молодых поэта Олега Лышеги — это большое стихотворение, вплетение в пейзаж основополагающих для поэзии вещей. В то время как послесловие самого Вано представляет собой исследование транслитерации фамилии Фрейд/Фройд, погружение в идентичность и ее обусловленность. А именно рассматривается тот сегмент, где сталкиваются язык «отца психоанализа» (немецкий) и этничность (еврейская). Поскольку в теории Фройда (взрослого человека) имеют большое значение его впечатления как мальчика Зигги Фрейда, показательна такая цитата из Фройдова письма: «Я никогда не собирался быть кем-либо другим, нежели тем, кем я являюсь, то есть евреем из Моравии, чьи родители пришли из австрийской Галичины».

В книге немало эпиграфов, а названия некоторых стихотворений — словно сжатые сюжеты фантастических событий: «Десант мухоморів-фашистів 25 квітня 1945 року у Берліні під час його штурму Червоною армією»^[58] или «Пoдкарпатскїй Ктулху, оставъ глубокїй сонъ!»^[59] В стихах Вано Крюгера длится жизнь средневекового бестиария, старинных гравюр, роскошного и тревожного духа исчезнувшей империи. «Наш лагідний лев з Радванки / Навіть у київському звіринці/ З ностальгією згадує Петефі»^[60].