Карасёв Евгений Кириллович родился в 1937 году в Калинине. Поэт, прозаик, постоянный автор «Нового мира». Живет в Твери. Первая публикация стихов Евгения Карасёва («Распахнуть окно и сорвать яблоко») состоялась в нашем журнале 20 лет тому назад.
Евгений Карасёв
*
СТРАННАЯ МАЛОСТЬ
На дебаркадере
Я на забытом дебаркадере
покачиваюсь на усталых волнах.
Останки полузатонувшего катера,
проржавевшие днища понтонов.
Многое из сгинувшего только угадываю,
воспоминания расплывчаты, бледны.
Словно восстанавливаю кадры
утраченной ленты.
Вот от этих причалов,
корешок истый,
я отвалил далёким летом.
…Колыхается беспризорная пристань —
умаявшийся пловец без спасательного
жилета.
Метеозависимость
В мальчишечьи годы,
не обладая чуткостью нужной,
я недоумевал:
почему мать так заботит погода?
Завтра северный ветер иль южный?
Слушая радио, она затихала
в момент передачи метеосводки.
Будто внимала
упреждающие беду нотки.
И первое, что делала, просыпаясь, —
раздвигала занавески с тенью
покачивающейся берёзы.
До последнего маясь,
поверяла прогнозы.
Я понял маманю, когда собственные
появились дети
и повылетала из башки всяческая дребедень.
И до сих пор меня завтрашний волнует ветер.
И солнечным или дождливым
будет грядущий день.
На старом дворе
На старом дворе у развалин сарая,
привадив продрогший куст,
гнётся рябина, в сиротстве страдая,
казалось, впитав всю окрестную грусть.
В солнечный день или в слякотный,
когда я вконец затужу,
к никлой рябине с горькою ягодой,
не зная зачем, прихожу.
Золоторотец, шатун голоштанный,
я стылой бедняге помочь не могу.
Разве привет передать долгожданный
от дуба на том берегу.
Да вспомнить, как шумно
мальчишки играли
на добром, приютном дворе.
И дранка светилась на крыше сарая,
точно была в серебре.
…Я не смущаю рябину речами,
не вытрясаю душевный сор.
Стою и плачу, молча, как в храме,
слушая певчий хор.
По санному следу
По санному следу
однажды из дома
унёс меня ветер
былкой соломы.
По санному следу,
по санному следу —
былкой соломы,
былкой соломы…
Тот след уж истаял —
ни вех, ни отметин.
И в жизни негаданной
всё по-другому.
Но носит бедовый,
взбалмошный ветер
былку соломы,
былку соломы.
Странная малость
Я, наверно, давно бы сломался,
вызвал жалость,
как бомж безутешный.
Если бы не странная малость,
слабая надежда.
Что меня держит, растерянного,
до сих пор в смятении мечущегося:
желание найти потерянное?
Невстреченная женщина?..
Или спасает мелодия,
едва различимая, знакомая,
связывающая с бедолажной родиной,
с оставленным домом?..
Перебираю чаемое и нечаемое,
в явных местах и в поддоне.
Будто на остывающем чайнике
грею с мороза ладони.
Вглядываясь в пережитое
Ночь. Платформа в выбоинах.
Сыплющий искры паровоз,
как разрезающий тьму болид.
Многое выболело.
И многое ещё болит.
Ведущие к дому метки
высматриваю под неприветливым небом.
Но то ли радующие отметины редки,
то ли вообще их не было.
И всё же огонёк побрезжил:
сквозь время жёсткое, злое —
в сутеми снежной
окно чужое.
Нежданный праздник
Думал ли я, что после расхристанных дорог,
потерь
буду посиживать дома у горящего камина.
Неужто Сим-Сим открыл дверь
в заветные палестины.
И хоть камин ненастоящий
и тепла от него как от одеяла
в детском спецприёмнике,
дух, от притягательной штуковины исходящий,
удаляет бывшего бедолагу
от ледяной кромки.
В какой же надо было торчать яме,
на каком хлебе,
чтобы, греясь у поддельного пламени,
чувствовать себя на седьмом небе.
Но рядом с этим настроением радостным,
досадное, как соседская дрель,
ютится и ощущение зыбкости праздника.
Кажется, Сим-Сим вот-вот закроет дверь.
Ключ под ковриком
Ключом, меня ждавшим под вытертым ковриком,
с сердцем своим не в ладу,
я дверь открываю, побитый, покорливый,
умаявшись мыкать по тонкому льду.
Запах прихожей, уже подзабытый,
пыль виснет седой бахромой.
Ловил журавля я, искал ли прибыток.
И вот возвратился домой.
В знакомом углу материнские боты.
Я снова бедовый пострел.
Но радость недолга: проиграны лоты.
И сыплется пепел со стен.
В доме ни крошки. Лишь соль в солонице.
Да два источённых мышами куля.
И за окошком всё та же синица,
бездумно променянная на журавля.
В заботах привычных, в одёжках неброских
пичуга щемящую кликает грусть.
О чудо! О диво! Бутылка «Московской»!
И я принимаю на грудь.
Под шелест листьев
За окошком темень последние просветы штопает.
С нелёгкими сижу мыслями.
Утихомирившийся ветер шёпотом
разговаривает с пропавшими из глаз листьями.
Словно страдалец, болью мучающийся
и имеющий шансов мало,
отрешённо слушаю шепоток убаюкивающий,
как бормотание шамана.
Мне кажется: я на грани комы —
угнетён, растерян.
Одно ободряет — дома
помогают и стены.
Вся эта греющая рухлядь:
комод, шкаф со старой одеждой —
не дают вконец рухнуть,
теплят надежду.
И другое утешает: день прошёл
без происшествий,
далёких и близких.
…Вслушиваюсь в шелест
шепчущихся листьев.
На материнских сотках
Садом ли это назвать, огородом —
отдыхаю на оставленных матерью
дачных сотках.
Беспечные капустницы в брачных
играются хороводах
под слышимые лишь легкокрылыми нотки.
Грядки поливает нежданная зазноба —
соседка по участку.
Сколько я сил угробил,
несбыточное разыскивая счастье!
Вчера ещё на вагонных полках
неуловимую радость
я в недосягаемом представлял далеке.
А она рядом!
На материнском наследном клочке!
…Над лейкой хозяйничающей подруги
радужный виснет туманец,
редиска, укропчик с лихвой окупают
смету потерь.
Белых бабочек свадебный танец —
заблукавшая в лето метель.
Розы в саду
Розы в саду, розы в саду,
в утренней знобкой росе.
То ли во сне, то ли в бреду
в несказанной брожу красе.
Где-то в родной стороне,
в доме с облупившейся охрой
грустят в материнском окне
герань и ванька-мокрый.
А тут роскошных цветов пир,
ни ханыг, ни собак беспризорных.
Беспечальный, ухоженный мир,
ограждённый решёткой узорной.
Кто, за какую мзду
на праздник нежданный завлёк?
Или птицу по пути к гнезду
притягательный смутил манок?
…Розы в саду, розы в саду —
забылись передряги, морока.
И всё же смутно, как через слюду,
пробиваются герань и ванька-мокрый.
Осенний дождь
За окном осень. Дождь.
Дождь не идёт — тюкает по жести.
На улице он мелкую вызывает дрожь,
в тёплой комнате успокоительным
оборачивается средством.
Однообразный, монотонный звук
в темень позднюю
убаюкивает, как унылый перестук
усталого поезда.
Жёсткие выплывают вагоны,
запахи многолетние,
ревизоры в строгих погонах.
И переживания безбилетника.
…Свет не включён и стёкла
ещё просвечивают:
деревья, дома — точно в водяной пыли.
Что-то мягкое наваливается на плечи —
и я улетаю, куда днём
погребли журавли.
Птичка под окном
Ко мне под окно каждый день
прилетает птичка скромной красы.
Я слышу её звонкую звень,
точную, как часы.
Утра доброго вестник,
отбившись от пернатой рати,
она бодрой своей песней
поднимает меня с кровати.
За стёклами полутемно,
ветки чёрными чудятся.
К птахе привыкнуть б давно,
да разве привыкнешь к чуду.
Привыкнуть — равно потерять
мир за пределами буден.
Тащить пожитки и знать —
завтра всё так же будет.
Я привыкал к беде,
отпетой, перекатной голи.
К рыжей, из колеи воде
и даже — сердечной боли.
…Светлеет живее окно,
ветки зеленью красятся чудной.
К птахе привыкнуть б давно
да разве привыкнешь к чуду.
Грустный ночлег
Я в деревенской избе у приветливых людей —
попросился переночевать с дорожки.
Звёзды, точно шляпки набитых невпопад
гвоздей,
стынут в закрытом от комарья окошке.
Теплящаяся лампада
бросает отсвет на Божий лик.
Мне чудится: я куда-то падаю,
даже слышу свой собственный крик.
Вся жизнь — от мальчишеской робости
до нынешних смутных дней —
промчалась, как скачущий к пропасти
тревожный табун лошадей.
…Очухиваюсь: тихо в радушной избе,
беспросветная посапывает голытьба.
Такие углы сплошь
в моей судьбе.
А может, это и есть судьба.