Янышев Санджар Фаатович родился в 1972 году в Ташкенте. В 1995 году окончил филфак Ташкентского государственного университета. Автор пяти книг стихов. Составитель двуязычной антологии современной узбекской поэзии «Анор — Гранат» (2009). Лауреат поощрительной премии «Триумф» и премии журнала «Октябрь». Живет в Москве.
Санджар Янышев
*
НАРОД ЧЕТВЁРТОЙ ЗАВАРКИ
Наследство
Оставить на память часы или аквариум — не великое дело.
К часам нужна история («их купил твой прадед во время Первой мировой… часы эти были на руке твоего отца, когда его сбили над Ханоем, он оказался в лагере для военнопленных; и было у него только одно место, куда он мог их спрятать…» — все помнят этот драматический рассказ, прекрасный в своей циклической завершённости); у аквариума нет никакой истории.
Лучшее наследство, которое ты можешь передать своим детям, —
твои друзья.
Один-два, не больше.
Разница между двадцатью годами и сорока ничтожна в сравнении
с пропастью между пятнадцатью и шестнадцатью.
Новая связь — если всё сложится и срастётся — укрепит твои позиции:
не сейчас, много позже; возможно, тебя уже здесь не будет.
Но если не получится, не беда: в конце концов, свобода от твоих взглядов, от твоих вкусов, от твоей бессонной любви — не самый плохой вариант наследства.
Потому что все равно — и с этим ничего не поделаешь! —
с ними останутся: тот
изумивший тебя образ, то высосавшее тебя чувство, тот напугавший тебя звонок, та уничтожившая тебя подпись.
У тебя был красивый почерк.
* *
*
Одно из первых событий, связанных с несправедливостью и свободой.
Ты гуляешь во дворе с другом, невесть откуда возникает другой мальчик, и друг твой уже с ним.
О чем-то пошептавшись, они уходят в сторону гаражей.
Ты больше не нужен.
Справедливо ли он поступил по отношению к тебе? Нет.
Свободен ли он был так поступить? Да.
Бывает ли свобода справедливой?..
Особенно больно мне было, когда я поступил так с моим братом.
Он стоит и смотрит нам вслед.
Секунда — и мы скроемся за гаражами.
Скрылись.
Дадахан
А я бы задал деду моему два вопроса.
Как жилось тебе до Бабули — с той Женщиной, что родила старшего твоего сына, а потом умерла, — как жилось тебе в первой жизни? Был ли ты счастлив? Любил ли?..
Второй вопрос менее важен, но больше спросить мне некого (и мой собственный опыт здесь нулевой).
Понял ли ты что-то новое о себе, впервые увидев труп своего врага?
Кафия
Рифмой назвали: «кафия» значит — «рифма».
Семь классов окончила, письма писала латиницей: с шестнадцати
до двадцати — потом не писала: муж из Берлина с щитом вернулся — писать стало некому.
Читая газету, шевелила губами: внутри себя слушала, чтоб не ошибиться в главном.
Звала себя «Бабушка-генерал» — хотя весь род, в том числе со стороны Деда, называл её Мамой.
Много лет проработала уборщицей в Союзе писателей; однажды меня взяла с собой — и солидные дяди-узбеки в костюмах ей кланялись и улыбались, как близкой родственнице, например, сестре папы или маме ближайшего друга.
По пятницам с важностью сообщала: «У меня сегодня Творческий День».
Была чистюлей: собирала по дому катышки ворса, ниток, волос, вкладывала мне в кулак невесомый шарик: «Иди, положи в ведро, не смотри… не смотри, говорю!»
В бутылке из-под шампанского хранила сотни монеток по 10 копеек.
Бывало, плакала; три раза, помню, рыдала в голос: когда хоронила мужа; когда смотрела по телевизору спектакль «Дальше — тишина»; когда я ушел на Анхор с сестрёнкой — и не предупредил.
В семь лет я сломал челюсть, лежал в «челюстной» больнице (почему это в тюрьме «сидят», а в больнице «лежат»? у болгар, я слышал, наоборот); она приносила мороженое и растапливала на солнце — чтоб я мог его пить сквозь сшитые проволокой зубы; «Поют колеса — тра-та-та» — читала мне вслух.
С работы шла на базар, приносила нам с братом фрукты — и очень расстраивалась, когда всё съедали, не оставив ей вишенку или черешенку.
Вот за каждый из этих разов я рву себе сердце.
Бабуля, я научу своих внуков не быть такой сволочью, как я…
И зачем я пошел тогда на Анхор!..
* *
*
«Эй, Санджар-манджар, бер менга битта инжир!» — бегали за мной две такие.
Не дал я им инжира.
Мне было шестнадцать, им лет по девять.
Только однажды так разозлился, что взял ее — ту, что была зачинщицей, черноглазую Таню, — за две руки и крепко, до боли, сжал.
Вся выплеснулась, но и треснувшим женским нутром повторила: «Эй, Санджар-манджар!..»
И не было у меня никогда такой Тани.
Инструкция [по обращению с родителями]
Вложи ей в правую руку мышь, пусть почувствует пальцами стык двух одинаковых клавиш (курок на сборах полвека назад был гораздо туже, но ведь тоже требовал нежности, особенной нежности), пусть покрутит колёсико.
Да, много кнопок, не страшно, главное — не нажимай одновременно две.
Пультом от ящика ведь научилась?..
(Кстати, про пульт: привыкай уже класть его в одно место, например, вот сюда, рядом с телефоном; а не то куплю тебе пультище с датчиком звука, будешь свистеть, пока не отыщешь!)
Развиваем мелкую моторику.
Один клик — дополнительный час жизни.
Составляем алгоритм, диктуем, пусть запишет пока от руки.
Навести стрелочку на желтый квадратик, зафиксировать мышь, щёлкнуть два раза, два раза не щёлкается, значит — один, потом эту большую кнопку.
Всё откроется, вот увидишь, папа, главное — не паникуй.
Чо не сгибается, всё у тебя сгибается, видишь, а этот палец не должен сгибаться, им ты будешь печатать текст.
Ну, давай «абырвалг» для начала.
Шучу.
Мама мыла Сеню — печатай.
Видишь, палочка мигает — там печатай.
И сохраняйся, каждые пять минут сохраняйся.
Пользуйся «поиском»: поищи свою фамилию.
О ком же еще-то? — читай вот, гордись.
А туда не ходи, там голые тётки.
Алло, что опять не так?
Мамочка, видишь мое сообщение?
Поводи мышкой.
Поймала стрелочку?
Там есть такая вертикальная полосочка, с бегунком.
Делай буквально то, что скажу.
Нет, это не трогай.
И это не трогай.
Как — всё исчезло?!
Какого он цвета?
Так, жми на крестик в правом верхнем…
Нет, косой такой крестик, как на Андреевском флаге.
«Поделиться» — значит, присвоить, подумай: оно тебе надо?
Мам, это не моя страница, это твоя страница.
Да, моя фотография на твоей странице.
Прекрати ставить мне «лайки», ставь иногда «энгри».
Напиши что-нибудь, одно слово — я сразу увижу.
Нет, я в этом году не приеду.
* *
*
А ты — чем голоден?
Мы родились в Обществе Чистых Тарелок.
Был такой детский рассказ, выдуманный для воспитания родительского спокойствия за наш хороший аппетит.
Но дело не в нём.
Второе послевоенное поколение, мы не оставляем после себя крошки, в своем Хлебном Городе мы принимаем беженцев и делим с ними лепёшку, делим кишмиш, делим всякую участь.
Мы сами эвакуанты.
Цена выброшенной луковицы, высохшего хлеба, пролитого супа — чья-то (наша) жизнь.
Луковицу можно прорастить в стакане, зеленый хлеб отдать в махаллю — им накормят коров, и у кого-то завтра будет молоко, суп нужно промокнуть оставшимся хлебом и отдать собаке, которая тоже человек.
Мы часто переедаем и погибаем от несваренья.
Другой «побочкой» нашего крохоедства явилось то, что мы испытываем милость к муравью, жалость к дождевому червю, удивление пауку, в общем, трепет перед любой формой жизни.
Глядя на гниющие в траве паданцы мы испытываем боль.
Вид лежащей на дороге горбушки вызывает в нас гнев — столь же праведный, сколь несправедливый.
Отец
Профессиональный художник, ничего стоящего из своих тюбиков он так и не выдавил.
Задолго до моего появления сделал кучу оказавшихся бесполезными фотографий.
То были «этюды» для будущих пейзажей и портретов.
Старики и дети, множество детей, еще больше стариков.
Самая благодарная натура — изрытая морщинами кожа: тенехранилище света.
Спустя полвека извлечённые из-под пыльных холстов и выложенные в сеть снимки эти явились ценнейшим документом времени.
И — как следствие — обрели художественный смысл.
Ничто из того, чем он жил следующие полвека, что произвел своими нервными узловатыми пальцами, на что дышал своими тяжёлыми лёгкими, что трогал своим слезящимся взглядом, не стоит одной (любой) из этих чёрно-белых картонок.
Ничто, включая мое существование.
Я смотрю на своё раннее изображение: младенец на горшке взирает на сосредоточенного в полёте человека, оставшегося за границами кадра.
Говорят, человек должен делать то, что у него получается наилучшим образом.
Лучше всего я умею терпеливо стирать узловатыми пальцами чайный налёт с внутренней поверхности пиалы.
* *
*
Тадам-тадам, тадам-тадам.
А вокруг народ четвёртой заварки.
Он скорее даст себя поработить — нежели поработит, хотя никто его перед таким выбором не ставит.
Поставьте меня перед таким выбором — и я уеду в Москву, вслед за миллионами моих братьев.
Не ставьте меня перед таким выбором — и я сделаю приятное этой женщине, заговорив неожиданно по-русски.
Народ чистых пяток (я проверял!), народ, научивший меня удивляться.
Эй, народ, покуда я рос, теряя кожу по заусенцу, пока зачинал в чужих землях зеленоглазых детей, пока отучивал их разбрасывать понапрасну семя, пока возвращался, пока я сажал своё дерево на могиле обнявшихся предков, пока поливал его и тянулся корнями к костям, ты успел шевельнуть левой бровью на вымя мелькнувшей коровы, да правой —
на куст гармалы, поедаемый этой коровой.
Ташкент — Термез, нескорый.