ЯРОСТЬ СЕРДЦА

ЯРОСТЬ СЕРДЦА

Наталья Ключарева. Счастье. М., «РИПОЛ-классик», 2016, 286 стр.

Начнем с убийства сюжетной интриги. Эта книга окончится свадьбой. Прежде того у пары будут двое детей и веселая жизнь во Франции. И да: жених — ангел. Почти настоящий. Совсем настоящему жениться не положено, но все-таки этот почти-почти настоящий.

Нет, все это произойдет не в галлюцинациях одного из персонажей, а во вполне реальном мире, созданном вот этой книгой «Счастье»^[1]. Дамский роман? Не похоже на прежние книги Натальи Ключаревой, да? Похоже. Еще как похоже. Суть — в нюансах. О них мы расскажем в меру подробно, ибо суть этого романа не сводится к фабуле. Она той фабуле противоположна. Говорю же: Ключарева верна себе.

Еще дебютная ее книга «Россия. Общий вагон»^[2] вызвала у автора этой рецензии ассоциации со знаменитым «Поколением Х» Дугласа Коупленда. Причем в сюжетном плане между теми книгами не было почти ничего общего, сходство исчерпывалось общим неприятием окружающей действительности молодыми людьми в условиях невозможности и бесперспективности активного сопротивления. Здесь же, в новом романе, формальных параллелей больше. Да, у Ключаревой герои чуть помоложе, но Коупленд определил довольно широкий диапазон «кризиса середины молодости» — от двадцати до тридцати лет.

А кризис у персонажей «Счастья», безусловно, налицо. У первого из главных героев, у Алеши, он вызван причинами из разряда тех, что в незапамятную старину именовали «экзистенциальными», у прочих поводы более очевидны. Естественно, присутствует национальная специфика: различные варианты McJob, доступные Дегу, Энди и Клэр, обеспечивающие им даже относительно безбедную жизнь, в наших палестинах оборачиваются или необходимостью ежедневных прыжков с одной работы на другую, а с другой — на третью, или существованием уж совсем на краю нищеты. Последний способ, конечно, можно позволить лишь не имея детей: тоже существенное отличие наших сограждан на третьем десятке от американских сверстников. Пожалуй, общая, хотя и не главная причина, изгоняющая из социума, в романах «Поколение Х» и «Счастье» одна — алкоголь. Важный нюанс: у Коупленда пьянством страдал (наслаждался?), хоть и «за кадром», в относительно давнем прошлом, один из главных героев, а в книге Ключаревой драма вызвана алкоголизмом родителей. Увы, надо признать: отличный русский прозаик Наталья Ключарева не любит алкашей. Раз за разом пьяницы в ее книгах коверкают жизнь окружающим и прежде всего — детям. Так это или нет в действительном мире, разбираться стоит отдельно. Доверимся пока картине, созданной автором.

Хотя один положительный и сильно пьющий господин в книге присутствует. Школьный учитель. Вполне достоевский тип, сохранивший интересные представления о порядочности:

«Чтоб я пил при детях?! Исключено!» — «Мы, Алексей Степанович, и не такое видели!»

Действительно. Видели. Оттого и благодарны непутевому педагогу, вспоминая его через много-много лет:

«— Каким же он был изначально, если после долгих лет самоуничтожения и растраты его хмельная болтовня казалась нам касанием ангельских крыл?

— Или какими нищими были мы, если смогли на годы вперед напитаться рассказами пьяного чудака».

Кстати, еще один момент, заставляющий вспомнить Коупленда. И у него, и в этой книге диалоги главных персонажей с посторонними или временно посторонними лицами бодры и упруги, а между собой они иногда говорят совсем книжным образом. Нет-нет, это не натяжка и не заимствование. Близкие люди порой действительно разговаривают о важном. А о важном удобнее так: точно, долго, нужными и верными словами, чаще всего обитающими в пожилых книгах.

Коли уж придираться, то скорее претензии можно высказать к пояснениям вроде: «…тихо спиваясь и вдохновенно объясняя не нужную никому тригонометрию, он вошел в их дикие неприрученные души…»

Точно не всегда успевает автор переключить регистры. Но это, конечно, частные замечания. Их немного. Гораздо больше интересных текстовых находок, опять-таки по-ключаревски фирменных. Когда очевидные вещи, порой даже тавтологии, звучат подобно буддийским коанам, ставя разум на место:

«Чем настойчивей она твердит свое „уходи”, тем сильнее мне хочется уйти».

И такие же фирменные, в два-три слова описания, когда картинка оказывается будто представленной на экране трехмерного телевизора. При том что ни о цвете, ни о размерах, ни о иных формальных характеристиках объекта не сказано ровно ничего:

«Бесплатная поликлиника, от одного вида которой поднималась температура».

А по мере движения текста то ли недостатки исчезают, а открытия делаются привычными, то ли на них перестаешь обращать внимание. Очень уж книга затягивает. Повторю: не занимательностью сюжета отнюдь. И не тотальным сдвигом героев относительно условной нормы. Хотя сестры исходно находятся в экстремальных обстоятельствах. Все-таки не дать детям даже имен — редкость для самых ненормальных семеек. Вот и тянутся барышни, повзрослев, не к здоровой серединке, а к иной грани асоциальности. К светлой, наверное. Нормально так тянутся. Попадая в ту же самую, описанную Коуплендом «космополитическую элиту бедноты» — вспомним, опять-таки, жизнь во Франции. Далее проблемы с законом, в российском варианте куда более суровые, нежели на Юго-Западе США, субтотальная катастрофа и полуоткрытый финал.

А теперь вот что: в некотором смысле все написанное выше имеет ровно нулевое значение. О романе можно говорить из совершенно других посылок. Например, как о семейной драме. Действительно, к финалу у приличной, хоть и железной бабушки одна внучка оказывается в тюрьме, другая — в психиатрической больнице, а дочка, мать этих барышень, являет собой конченую алкашку. Вспомнив же, что сама эта бабушка происходит из семьи репрессированных, разговор удастся перевести в плоскость драмы социальной.

Или вот еще вариант: книгу можно прочесть как очередную апологию христианства в творчестве Ключаревой. Действительно, имена-то все сплошь говорящие: Алеша, братья Петр и Павел. Дарья в ходе повествования становится Марией. Наличествует общая и ненавязчивая готовность к жертве. Хотя на сей раз относительно простого выхода вроде случившегося в «Общем вагоне», когда главные герои гибнут, а остальные обращаются в православие, автор не предлагает. И даже отсекает такую возможность на весьма дальних подступах:

«Одно время Санька, пытаясь найти источник пополнения иссякающих сил, подалась в религию, но от этого ей стало еще хуже. Чувство вины выросло в геометрической прогрессии, а арсенал пропасти пополнился образом ада, что поставило Саньку на порог безумия».

С остальными изводами вероисповеданий не лучше. Видимо, детская травма — все-таки не на 100% выдумка ушлых психологов. Что-то в жизни чувствительных персон она и вправду способна поломать. Вплоть до выключения такой необходимой для спокойной жизни функции, как способность прощать или хотя бы искренне и навсегда забывать:

«Я прощала по Нагорной проповеди, прощала по Лууле Виилме, прощала по Луизе Хей, прощала по Свияшу. Я исписывала тонны блокнотов своей ненавистью, а после сжигала их на масленичном костре. Выкидывала в реку любимые кольца, чтобы вместе с ними утонуло непрощенное. Ходила к шаманам, ламам, гипнотизерам, драгдилерам, монахам, психотерапевтам... Но я до сих пор не могу выговорить слово „родители” и вздрагиваю, когда мои собственные дети называют меня мамой...»

Какие возможны еще варианты прочтения? Про сказку с ангелами и невестами мы уже упоминали. О! Антиутопия. Действительно, организаторов экологических лагерей у нас пока еще не сажают за подготовку государственного переворота, изощряясь, как правило, в предъявлении хозяйственных обвинений, но это дело времени. С оранжевой вероятностью следующий строй окажется жестче нынешнего — вне зависимости от того, что за структуры придут к власти. Будем привыкать.

Стоп. Горшочек, не вари. Наверняка есть, наверняка, еще какие-то методы чтения романа. Только все это напоминает известную притчу о слепых, пытавшихся определить форму слона, сепаратно ощупывая его хобот, ноги и прочий организм. Или в лучшем случае — школьное рассуждение на тему «что хотел сказать автор». Да что хотел сказать, то и сказал. Например, очень убедительно проговорено о преимуществах вольной жизни над жизнью офисной. Не только для читателя убедительно, но и для персон, населяющих мир романа:

«На следующее утро Алеша так глубоко задумался, прислонившись к гремящему трамвайному стеклу, что проехал свою остановку. И опять не пошел в офис».

Хотя, конечно, потребны некоторые сверхспособности, рядовому человеку в общем случае недоступные:

«Но если речь шла о зарабатывании денег, которых никогда не было, Санька эксплуатировала свой дар нещадно, на самых черных, прикладных работах вроде рисования пивных этикеток, оформления витрин супермаркета или создания логотипа какой-нибудь захудалой конторы».

Ничего себе, да? Раз — и придумала пивную этикетку! Нет, я предельно далек от иронии. Дизайнеров я знаю, и мое восхищение их работой сродни восхищению способностью летать без мотора и крыльев. Равно как и способностью людей вроде Дарьи-Марии не отрываясь от рабочего места шить мишек или кукол. И ведь мишки-то эти несут бездну индивидуальности в каждом изгибе своих плюшевых тушек. Даже картинок не надо, мишки эти — точно на ладони. Да, вот так вот и проникаешься завистью, читая. Совершенно иной мир иных людей. Плохо им, наверное, среди нас, обыкновенных.

Да, отметим еще один важный момент. Впервые, кажется, в прозе Ключаревой появляются антигерои. До этого у нее преобладали две сущности: чудики и Стена. Стену образовывали обыватели или представители госструктур. Здесь они тоже, конечно, есть. Бабушка, упомянутая выше. Проворовавшийся прокурор. Или туповатый милиционер. Но, как ни странно, эти-то персоны как раз дают надежду. К примеру, окажись на месте того мента нормальный, Катю б отдали ребятам на передержку. Был на периферии моего круга знакомств подобный эпизод. Правда, там девочку у подобравших ее на улице приятелей оставил полузнакомый им участковый. Про глаза того ребенка, прожившего в нормальной квартире почти неделю до того, как за ней явилась мамаша, можно написать отдельный роман. Словом, система, как ни удивительно, состоит из людей, в сущности, не злых. Просто уж очень тщательно соблюдающих инструкции. Это преодолимо. Но зло в книге спрятано хитрее.

Хотя один резко противный персонаж налицо. Вечная борчиха со всем сущим Ида Моисеевна Бронштейн. Описание ее порой карикатурно, но менее омерзительной она от этого не кажется:

«Дождавшись телекамер, старушка деловито улеглась под бульдозер».

Таким вот личным примером дама заряжает ребят на идиотские подвиги. Меж тем, в силу возраста и воспитания, молодые люди-то более чем готовы к выходкам. Самый адекватный обитатель мира «Счастья», Алеша, и тот порой несет околесную:

«…будут у меня дети, они вырастут и осознают, в каком мире живут, и спросят: а где ты был, что делал, почему не помешал? И что я им отвечу? Я в лес ходил?»

А чего такого? Все ж более достойное занятие, нежели биться в чужой войне одних дурачков с другими. Война-то яйца ломаного не стоит и гроша выеденного:

«На месте леса планировалось построить гипермаркет, большую транспортную развязку, пару заправок и паркинг. Когда около половины деревьев уже было вырублено, жители окрестных домов спохватились и вышли на стихийный митинг. Покричали, обматерили прораба и, успокоенные, разошлись. Через полчаса бензопилы снова взялись за дело».

Мало ли тех, кому гипермаркет и паркинг нужнее? Но нет. Молитвами Иды Моисеевны в орбиту идиотизма вовлекается все больше народу. И с очень печальным финалом. Да, там еще прокурор изо всех сил старается, но до него нам дела нет: он и так представитель Стены, да и вороватый к тому ж. Он хотя бы добрым не притворяется. Не то — г-жа Бронштейн. Вот прикинем: пойдут вместе воровать старый уголовник и молодой. Попадутся. Что будет старый делать? Правильно — всеми силами отмазывать молодого. Во-первых, старому так и так сидеть, а во-вторых, за преступление в составе организованной группы дают намного больше. Диссидентка же активно топит и себя, и Саньку — совсем уж невинную и невольную соучастницу. Жертву чужой битвы.

Впрочем, с Идой тоже все ясно более или менее. Таких можно научиться избегать годам к тридцати, а желательно — много ранее. Куда страшнее Катя. Да-да, вот этот маленький монстрик, выкинутый из неизбежно-белого «Мерседеса». Можно, конечно, предположить, будто несчастья сами концентрируются вокруг нее, но очень уж нетривиальными штришками рисует Ключарева поведение славной малютки. Ад ведь он такой, ад ведь хитер.

Ну, и да: Катя воплощает собой самый-самый базовый, сквозной мотив книжки: ужас сбывшейся мечты. Сестры, кажется, знают это с раннего детства:

«Я вышла в коридор и тихонько, ужасно стесняясь, сказала: „Добрые ангелы, пожалуйста, чтобы нам не разлучаться...”

Потом вернулась и легла к Саньке на матрац. Мне стало тепло от нее, потом жарко, еще жарче... И когда приехала „скорая”, у нас обеих была температура под сорок, и в больницу мы попали вместе!»

Ну, и вот каждый раз примерно так: с ребенком, со свадьбой. Со всем, короче. А ведь желать-то не перестанешь! Об этом еще в книге про шагреневую кожу написано, много-много лет назад. И ангелов просить об исполнении желаний не перестанешь. А они будут те желания исполнять, изумляя просителя. Вот этот конфликт кажется действительно вечным и важным. Об этом и читать интереснее всего.

Хотя не только об этом, конечно. Опять вспомним Коупленда. В книгах, написанных после «Поколения Х», он не то чтоб смирился, но большей частью уже говорил о том, как найти нишу в этом мире, где мир тебя не тронет. Само собой, переменился стиль. Сделался иронично-успокоенным. А у Ключаревой — нет. Осталась ярость дыхания, кажется, все та же, что и в «Общем вагоне». Повторим: изменился вектор приложения этой ярости. Теперь вместо активных действий, направленных против Стены, или вместо надежды на церковь предложено «жить в детей» — выход, опробованный внутренней советской эмиграцией семидесятых годов ХХ века. При сохранении, конечно, пассивного сопротивления Стене. Нормальный выход. Не хуже других и не лучше. Главное, автор его не навязывает и на нем не останавливается, предпочитая все-таки говорить о сущностях, обладающих более общим значением. О природе ласкового зла, например. Обо все том же ужасе сбычи желаний и опасностях доверия ангелам. Об интересном и многом, одним словом. О том, узнавать о чем не устаешь, а самому проверять — страшновато.