«ЗНАЕШЬ, ГДЕ Я БЫЛ?.. ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ, В СВИРСКЕ»

Авченко Василий Олегович родился в 1980 году в Иркутской области, вырос и живет во Владивостоке. Окончил факультет журналистики Дальневосточного государственного университета. Автор книг «Правый руль» (М., 2009), «Глобус Владивостока» (М., 2012), «Владивосток-3000» (М., 2011, в соавторстве с Ильей Лагутенко), «Кристалл в прозрачной оправе» (М., 2015), «Фадеев» (М., 2017). Финалист премий «Национальный бестселлер» и «НОС».

Василий Авченко

_*

«ЗНАЕШЬ, ГДЕ Я БЫЛ?.. ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ, В СВИРСКЕ»

К 80-летию со дня рождения Александра Вампилова

Иркутская область, городок Свирск. Он — в стороне от «федеральной» трассы, по которой я уже несколько дней гоню праворульный Surf из моего Владивостока в Красноярск. Случайно в Свирск не попадешь, сюда нужно заезжать намеренно.

Вернее, никому не нужно. О нем и в прежние-то времена мало кто знал.

Нет, нужно. Мне. Это мой родной город.

_{Месторождение}

Как бы самонадеянно или даже нагло с моей стороны это ни звучало, с Вампиловым я ощущаю странную, не объяснимую рационально связь.

Первое. Драматург появился на свет в Иркутской области, а именно в Черемхово, в 1937-м. Я — тоже в Черемхово, только на сорок с лишним лет позже. Вампилова увезли оттуда в его Кутулик соседнего Аларского района, меня — к родным в Свирск, это рядом с Черемхово. Потом уже — во Владивосток; так получилось.

Черемхово — райцентр, шахтерский город, неожиданно богатый на драматургов: Вампилов, Михаил Ворфоломеев, Владимир Гуркин («Любовь и голуби»). В старом роддоме теперь — «дом малютки». Коляски у входа, на ограде — доска. Каменная, черная. Удостоверяет: Александр Валентинович Вампилов родился тут.

«Черемховский подкидыш» — в шутку называл себя Вампилов и даже привел в «Старшем сыне» такой куплет:

В Черемхове на вокзале

Двух подкидышей нашли.

Одному лет восемнадцать,

А другому — двадцать три…

Второе: Свирск. Это Вампилов — единственный — его заметил, зафиксировал, упомянув в «Утиной охоте»:

«ЗИЛОВ. А почему ты не спишь?.. <…> Нет, из этой конторы надо бежать. Бежать, бежать… Ну сама посуди, разве это работа?.. Знаешь, где я был?.. Представь себе, в Свирске. Вчера после обеда — бах! Садись — поезжай. Куда? На фарфоровый завод. Зачем? Грандиозное событие: реконструировали цех. Изучить, обобщить, информировать научный мир. О чем? Заводик-то — ха! Промартель. Гиблое дело. Тоска…»^[1]

И третье: Вампилов постоянно напоминает о себе.

Вот и перегоняя этот самый Surf, в Черемхово я попал ровно 18 августа — между днями рождения (19 августа 1937 года) и гибели (17 августа 1972-го) Вампилова.

А накануне еще заезжал на Байкал — и это на 35-м году моей жизни; Вампилов за два дня до 35-летия в Байкале утонул. Поэтому заходить в воду было не по себе, но Байкал оказался неожиданно тепел и ласков.

…Что-то мне нужно у Вампилова вычитать, что-то понять.

_{Город, лишившийся «Космоса»}

В Свирске я не был четверть века — с последних советских лет. Детская память зафиксировала его летним, благополучным, немного сонным. Еще крепкие ветераны-фронтовики (один из них — мой дед-танкист), мамы с колясками, дядя Коля на мотоцикле — тоже с коляской… Потом Свирск накрыли 90-е, но в эту пору я его уже не видел. Дед и бабушка умерли там (годы жизни деда совпали с годами жизни СССР: 1922 — 1991), дядя переехал к нам во Владивосток и умер здесь. Зилов-Даль из фильма «Отпуск в сентябре» чем-то мне его напоминает.

Мне казалось, этот город существует не в пространстве, а во времени, «тогда», а не «там». Единственным осязаемым свидетельством реальности Свирска была запись в моем паспорте. Поверить в то, что сюда можно доехать на машине, было нереально, Свирск и Владивосток относились к разным измерениям.

Оказалось, Свирск живет и в пространстве. И даже остался похожим на себя. Я по-прежнему в этом городе ориентируюсь.

Вот тут была «Кулинария», куда мы ходили тратить выигранный в лотерею рубль. Там — кинотеатр «Космос», мы посещали его с сестрой. «Культтовары». Станция тупиковой железнодорожной веточки. Дачи. Корпуса «Востсибэлемента», где делали батарейки (и не только батарейки). Было еще два заводика — авторемонтный и рудоремонтный; три предприятия на маленький, тысяч 20 в советское время (сейчас меньше), городок. Правда, фарфорового не было — это Зилов присочинил.

Новый физкультурно-оздоровительный комплекс. Фонтан на месте вечной лужи. На берегу Ангары — старый парк культуры и отдыха с непременным колесом обозрения. Гаражный кооператив, где хранились наши мотоциклы «Иж» и «Урал». Из детства помню кругленькие «пазики», а теперь здесь — территория правого руля.

«Востсибэлемент» пытается ожить — один цех действует, в нем делают аккумуляторы «АкТех». Работает русско-японское СП по переработке леса.

А вот кинотеатр «Космос» не выжил. В нем поселился магазин.

Улица Лермонтова, наш дом — кирпичный, четырехэтажный. Какой-то парень — не в себе, с тревожными глазами — просит закурить…

Соседки моих покойных бабушки и дедушки — Галина Алексеевна и Тамара Семеновна — утверждают, что сразу меня узнали. Они показывают мне могилы, у которых я ни разу не был. Городское кладбище — на сопке, лучший вид на Свирск — отсюда. Как с неба.

Это столичные поэты могут щеголять, словно личным подвигом, рождением на станции Зима. А мы здесь все родились в таких вот закутках-кутуликах, по сравнению с которыми даже Зима впечатляет. За Уралом много мест, где и дорог-то нет; поэтому и тексты Вампилова здесь воспринимаются иначе, чем в столице. Вот Валентине («Прошлым летом в Чулимске») говорят: «Сестры у тебя выучились, по иркутскам живут да по красноярскам, а ты чем хуже? Ведь ты, поди, и в городе ни разу не была». В Москве или Петербурге это «по иркутскам да по красноярскам» явно звучит по-другому.

Вампилов о друзьях детства: «Мы не сбежали, не дезертировали. Просто все десять лет, пока мы учились в школе, мы собирались уехать из нашего поселка. К этому готовили нас история и география, физика и литература…»^[2]

_{Строки и между ними}

Про что Вампилов? «Про жизнь», «про человека», как еще сказать. В чем его — пошлое слово — «актуальность»?

Попалась старая вампиловская книжечка, даже брошюра — «Билет на Усть-Илим». Издательство «Советская Россия», скромный тираж в 100 тысяч. Очерки о Сибири, о комсомольских стройках, о Кутулике… «Белый снег! Мы взорвем твою тишину грохотом наших заводов, ревом наших турбин, мы исполосуем твою бесконечность сотнями дорог. Покорный, неприметный, ты будешь скрипеть под нашими сапогами»^[3] — почти по-прохановски. «У Юры доброе, как солнце, лицо, он могуч и проживет, наверное, сто лет. Мы все хотели спросить его, чего это он завяз на складе при таких-то плечах и щеках? Но опять мешал дизель»^[4].

Вампилов описывает Восточную Сибирь полувековой давности. Я ни тогда не жил, ни там не жил (а что родился именно там — так это всего лишь стечение обстоятельств). Но почему-то описываемая им реальность мне гораздо понятнее, чем жизнь, происходящая здесь и сейчас, которая, по идее, должна мне быть куда ближе. Открывая глянцевый журнал, вижу, что он написан на языке, которым я не владею: непонятные названия еды, видов спорта, заведений, курортов каких-то, что ли… Кто эти люди, откуда они взялись, неужели мы росли вместе? Чуждо, странно и, главное, неинтересно.

А в очерках Вампилова — близко, понятно, интересно.

В его драматургии все куда тяжелее. Порой до беспросветности.

Вот, уже в раннем «Доме окнами в поле»: «Говорят, чтобы добиться признания, надо умереть. Не обязательно. Можно просто уехать…»

«Прощание в июне»: «Веселитесь, но не забывайте, что вы на похоронах…»

Одолеет ли Зилов клокочущий в душе ад? Найдет ли Золотуев из «Прощания в июне» непродающегося человека? Станут ли чужие близкими, как в «Старшем сыне»? Может ли один дать другому денег просто так, как агроном из «Двадцати минут с ангелом»? Будут ли люди вечно ломать палисадник, который чинит Валентина из «Чулимска», или научатся ходить в обход?

В мае 1972 года Вампилов подавал заявку на фильм «Сосновые родники». Излагал фабулу: «…вся эта история замышляется для того, чтобы, говоря высоким слогом, сохранить и приумножить человеческое в человеке»^[5].

Высокий слог, общие слова — но где взять другие?

Полубурятская внешность Вампилова напоминает об алтайских скулах Шукшина, ушедшего двумя годами позже. Оба — русские, сибирские, с азиатчинкой. Шукшин — не о «чудиках», как и вампиловские «Провинциальные анекдоты» — не анекдоты. Это все — о том, «что с нами происходит». Почему мы такие? Можем ли быть другими?

Наверное, пьесы лучше смотреть, чем читать. Текста от автора в них почти нет — лишь скупые ремарки. Это романное пространство обширно, как Сибирь, а в пьесе нужно уместить все в лаконичные реплики — подлинная эквилибристика. Мысли Вампилова прячутся между строк из соображений не цензурных, но жанровых. Хотя та же «Утиная охота» уже стремится переродиться из драматургии в прозу — ремарки удлиняются, тяжелеют, обретая фактуру прозаического «мяса»…

А может, не из драматургии надо вычитывать? Есть письма, записные книжки. Не всегда понятно, от себя ли Вампилов в них высказывается — или примеряет фразы каким-то своим персонажам.

«Бетховен не повторится. Чем дальше от Бетховена, тем больше человек <…> будет становиться животным, хоть и еще выше организованным. В будущем человек будет представлять из себя сытое, самодовольное животное, безобразного головастика, со сказочным удобством устроившегося на земле и размышляющего лишь о том, как бы устроиться еще удобнее. Время Пушкиных и Бетховенов будет рассматриваться как детство человечества. Головастик скажет: „Как ребячились люди! Занимались какой-то поэзией, как это?.. Музыкой. Что это такое? И зачем она им тогда понадобилась?”»^[6]

«Создают голодные — сытые разрушают»^[7].

«Вот мы строим, лазаем в грязи, а построим город, положим асфальт, насадим тополей, и тогда приедут сюда они — с бабочками, в манжетах, будут разгуливать по главной улице, и стыдно нам будет ходить по ней в спецовках»^[8].

«Человек все-таки чем-нибудь должен заниматься. Иначе его существование становится бессмысленным и вредным»^[9].

«В душе пусто, как в графине алкоголика. Все израсходовано глупо, запоем, раскидано, растеряно. Я слышу, как в груди, будто в печной трубе, воет ветер»; «Ничего нет страшнее духовного банкротства. Человек может быть гол, нищ, но если у него есть хоть какая-нибудь задрипанная идея, цель, надежда, мираж — все, начиная от намерения собрать лучший альбом марок и кончая грезами о бессмертии, — он еще человек и его существование имеет смысл. А вот так… Когда совсем пусто, совсем темно…»^[10]

«Лучшие, самые красивые, возвышенные слова сейчас до того скомпрометированы газетами и ремесленниками, столько от них пыли, плевков и ржавчины, что — сколько надо думать и чувствовать, чтобы эти слова употреблять в их высшем назначении»^[11].

«В столице трудно родиться поэту. Москвичи с детства все знают. Задумчивых в Москве нет. Всех задумчивых в Москве давят машинами. Поэты родятся в провинции, в столице поэты умирают»^[12].

«Зрелость — рутина, и счастье — рутина, болото, тупик»^[13].

Проснувшиеся, как положено, после гибели драматурга критики писали столько — и настолько по-разному, — что Валентин Распутин сказал о «восторженном непонимании Вампилова».

Это непонимание заметно даже в мелочах. Возводят фамилию «Зилов» к «ЗИЛу» — «автомобильно-дорожная, неживая фамилия». Может, и так. Но, двигаясь на «сурфе» по Забайкалью, проезжал я мимо городка Аксеново-Зиловское — Вампилову, конечно, известного. Там же — и станция Зилово. Вампилов сочетал театральную условность с журналистской конкретикой. Так, церковь-планетарий в «Утиной охоте» взята прямо из иркутской жизни. А Иркутское ЦБТИ (в бюро технической информации трудятся — не всегда образцово — вампиловские Зилов и Саяпин) даже возмущалось пьесой: мол, клевета, «заказ»…

Книжка искусствоведа Бориса Сушкова, вышедшая в 80-х, начинается так: «Звезда Александра Вампилова все еще скрыта от нас и тускло мерцает в тумане перестройки… Без опыта <…> театра Вампилова нам эту перестройку не совершить...»^[14]

И ВВП, наверное, не удвоить.

Вот уже и Безруков сыграл чулимского Шаманова в новой экранизации — а то самое непонимание осталось.

Зато восторженность, кажется, уходит.

…А может, нужно вычитывать вообще не из текстов, а из самой его жизни? И тогда, значит, и из смерти?

_{Загадка «славного моря»}

«Когда эта лужа успокоится?» — записал Вампилов однажды реплику о Байкале какого-то из своих героев.

Владимир Бондаренко сформулировал: смерть Вампилова «не просто неожиданна и трагична, она — нелепа <…> Так называемая „загадка Вампилова” — в его трагической незавершенности»^[15].

Вот это у Вампилова: «Я смеюсь над старостью, потому что я знаю — я старым не буду»^[16] — оно откуда?

Или такое: «Жизнь в основном проиграна»^[17]…

И что это за рубеж 35-го года? На 35-м году ушли великие пилоты Чкалов и Гагарин — но они все всем доказали. Вампилов же только взлетел, набрал первую космическую, сам, может, не успел понять, что он уже на орбите… Или — все он понимал, это другие отстали?

Смерть — часть «творческого наследия», последний текст. Творчество Есенина, или Маяковского, или Фадеева, или Рыжего уже нельзя воспринимать вне петельно-револьверного контекста.

Но у Вампилова — как-то слишком нелепо: в воду канул. Что эта смерть объясняет, что добавляет в его пьесы, помимо трагизма, который и так присутствовал у Вампилова везде, пусть и сплавленный с комизмом?

О том дне со слов писателя Глеба Пакулова, который был с Вампиловым в одной моторке, мне рассказывал в Нижнеудинске журналист Николай Савельев, когда мы выпили за Вампилова и закусили купленным в Култуке байкальским омулем. Вампилов сидел на руле, попросил у Пакулова закурить. Отвлекся, лодка наткнулась на «топляк». «Саня» упал в воду, поплыл, у берега сердце застыло. Глеб держался за перевернувшуюся лодку, его спасли.

Потом спрашивали: он плавать-то умел? Умел, и хорошо. Сердце больное? Да вроде было в порядке…

В ледяной воде, я знаю, сразу немеют конечности. Потом онемение идет вглубь, до сердца — считаные сантиметры.

Могут сказать: душная атмосфера застоя убила гениального драматурга… А как быть с тем, что Вампилова убило наше священное море, чудо и гордость? Что его принял в жертву непознаваемый сибирский Солярис?

Смерть — не где-то далеко впереди, она всегда караулит рядом, а судьба терпит беспечность лишь до поры.

«Стечение обстоятельств» — назывался рассказ Вампилова, с которого все началось. Роковым стечением, в котором слышится ток ледяной байкальской воды, все и закончилось.

Не убивал себя, не «сжигал». Был человек на взлете, в расцвете, только-только начал получать то, что заслужил, — постановки, славу… Ни войны, ни даже мертвого запоя. Лодка налетела на бревно, человек утонул. Словно небо на минуту отвернулось от него. И настало для Вампилова вечное Забайкалье.