ПОСЛЕДНИЙ ПЛАЦДАРМ ДЛЯ НЕСЛОМЛЕННЫХ

*

ПОСЛЕДНИЙ ПЛАЦДАРМ ДЛЯ НЕСЛОМЛЕННЫХ

Сергей Жадан. Все зависит только от нас. Избранные стихотворения. Перевод с украинского П. Барсковой, И. Белова, Ст. Бельского, М. Галиной, Дм. Кузьмина, И. Сида, Б. Херсонского, А. Цветкова, А. Щетникова. Составитель Дмитрий Кузьмин. Ozolnieki, «Literature Without Borders», 2016, 128 стр. (Поэзия без границ).

Год назад, в прошлом марте у Сергея Жадана и «Собак в космосі» вышел альбом — «по-библейски злой и по-собачьи честный»^[1]. Он называется «Пси» («Псы»). На одной из видеозаписей перед исполнением в Ивано-Франковске Жадан предупреждает: «Мы выступали в нескольких предыдущих городах, и некоторые журналисты написали, что песня называется „Псих”, она не „Псих”, она „Пси”, это множественное число».

В ответ на присуждение президентской премии за роман «Месопотамия» Жадан сказал: «Убежден, что и представители власти, и представители общества в равной степени должны нести ответственность за то, что происходит со всеми нами», — и передал премиальные деньги детским садам и интернатам Луганской области. Спустя три года, в 2017 году зарегистрирован благотворительный фонд Сергея Жадана: «Фонд — удобная форма делать эту работу — прозрачно и сообща, привлекая новых людей».

Все цитаты, приведенные выше, даны здесь в переводе. Украинский — язык, казалось бы, близкий, на деле гораздо дальше от русского, чем это ошибочно кажется не знакомым с ним людям.

«Мы с друзьями понимаем, что поддержка образования и культуры должна быть систематической и долговременной, что развитие гуманитарной сферы фактически определяет, каким будет наше общество через пять-десять лет. <…> Нас не так мало, мы можем очень много. Главное — не бояться и не отчаиваться».

Почему я отвожу столько текста беглому политпросвету, зачем пишу в рецензии на переводной поэтический сборник о группе, играющей ска-панк? Затем, что «Буде те, що заслужили, сталося, що мало статись. / Збудуться усі прокляття, справдяться усі прозріння, / покладайся на пророків і молодше покоління»^[2]. Потому, эстеты-сотоварищи, что сегодня писать об украинской современной литературе, старательно отводя глаза от ее контекста, — все равно что идти случайным туристом по чужому городу, переступая через трупы, и восхищаться, скажем, архитектурой, жизнелюбивыми цветами, красотой убитых. Избирательная слепота, хоть назови ее пацифизмом, не спасет от ответственности. Каждое молчание (умолчание) равняется говорению, бездействие равняется действию.

«Все, что с ними со всеми сейчас происходит, — и есть время. / Нужно только понять, что оно происходит именно с ними» (перевод Дмитрия Кузьмина). Во «Все зависит только от нас», новой книге избранных стихотворений Сергея Жадана, переведенных на русский язык, отсутствует датировка: тексты довоенные и военные разделены на части, но оказываются в одной парадигме. Например, «Военкомат», написанный еще в 2008 году — в иную эпоху («Но я ей говорю, — ма, ну шо за дела, / какой военкомат? Мы давно ни с кем не воюем…»). Несмотря на то, что сейчас Жадан отказывается его читать на выступлениях^[3]. Но если и не знать хронологии, само стихотворение говорит за себя: оно написано именно в свое, конкретное историческое время.

Книга вышла в серии «Поэзия без границ» — то есть без кордонів і без меж. Я писала в 2015 году про «Життя Марії» (после нее вышла новая: «Тамплієри Донбасу»), многие стихотворения из которой были переведены во «Все зависит только от нас». Писала, что каждый в ней остается со своим одиночеством один на один, и в названии рецензии главным словом было: сиротство (возможно, просто вчитала в нее собственную самотність). Писала о вневременности и внепространственности^[4].

Теперь, оглядываясь на непоправимо озвученное, написанное, читая в переводах разных авторов эти же стихотворения, понимаю банальное: взросление осознается зачастую постфактум. Конечно, я имела в виду не столько «вневременность» вообще, сколько «вневременность» военного опыта. Мертвые давно похоронили своих мертвецов, а мы умираем сейчас, и нам не менее больно. Как ни парадоксально, сегодня неуклюжие слова о вневременности умаляют значение стихотворений Жадана. Сегодня мы взрослеем (или, точнее, стареем) так стремительно, что сами за собой не успеваем.

О пространных, абстрактных «мы» чаще всего читать брезгливо. В наследство от катка «коллективизации» (в том числе наукообразного языка) досталась аллергия на местоимения первого числа множественного числа. Сергей Жадан всегда писал и пишет о нас и нам. (Нам. Не ставлю кавычек, ставлю акцент на отсутствии кавычек.)

В давней статье под подзаголовком «Геть сором!» («Прочь/долой стыд!»; под другим углом можно еще трактовать как «Совсем стыд!») украинский поэт Олег Коцарев писал: «Одной из заметных особенностей творчества Сергея Жадана, особенно на раннем этапе, стала его склонность к эпатажу. Преимущественно это была инвективная лексика и ирония относительно канонов и явлений искусства. <…> В свое время мне довелось побывать на защите кандидатской диссертации Сергея Жадана в Харьковском национальном университете имени Василя Каразина. Диссертант рассказывал об украинских футуристах двадцатых годов, а одна из старших преподавательниц, которая присутствовала на „процедуре”, слушала-слушала, а потом вдруг повернулась к своей коллеге и сказала приблизительно такое: „Все это хорошо, но стихи с матюками писать — это разве можно?!”»^[5] (Перевод мой — А. Г.)

Семь лет назад были выпущены два сборника, составителем которых был Жадан: «Десять поетів…» и «Десять українських прозаїків останніх десяти років». В 2010 году «мы» у Жадана были другими, это была проза и поэзия молодости, и я, в свои четырнадцать в живом еще Донецке, как это обыкновенно и бывает — с неслучайной случайностью, встретившись с этими и другими книгами Жадана или под его редакцией, знала наверняка: такой должна быть любовь и молодость, именно такой. До чего распространенный в то (продолжительное и счастливое, в общем-то) время диагноз: «закосить под Жадана». Сегодня молодость, сколько бы нам ни было лет, осталась в условном 2010-м: там — за блокпостами — в наших покинутых и разбитых домах.

Проигранная нами однажды борьба

никому ни о чем не говорит;

в ирландских барах мужские руки

касаются клавиш

и поют гимны легкой беспризорности.

Каждая клавиша —

другой звук,

натруженные пальцы настраивают инструмент,

чтобы что-то прибавить еще

о нашей любви

и муке.

                  (перевод Игоря Сида)

Прибавим и мы — что-то еще — о нашей любви и муке, «превращая голос в тень, а джаз в болезнь». Этот мой текст, скорее всего, останется единственным, где я считаю уместным и единственно верным употребление местоимения «мы», хоть и приходится невольно оправдываться. Неизбежные смыслы, наросшие плесенью на самих словах, высказывание омертвляют. Очистить историю браузера — и говорить, так, как будто являешься первым артикулирующим: жизнь, смерть, любовь, свобода, сердце. Жадан говорил и говорит. И в его музыке не зияют пустоты эвфемизмов: «Потому, в конце концов, что больше смерти / каждый из нас боится / остаться / один на один / со своей / жизнью» (перевод Игоря Белова), а «великая славянская идея» — акробатка женевского цирка, сложенная вдвое и упакованная в чемодан, и в теплых внутренностях земли Донбасса — «черный цвет смерти, черный цвет жизни».

Сходятся мужчины,

угрюмо стоят женщины,

дети бросают золотые

апельсины

брусчатки.

<…>

плачут мужчины,

вянут женские сердца,

и у детей

в стиснутых кулаках

растут жемчужины

музыкального слуха.

                      (перевод Станислава Бельского)

Точный, максимально близкий к первоисточнику перевод с близкородственного языка — иногда (к сожалению) некая партитура, не сама музыка. Не найти аналога, не пожертвовав драгоценной концовкой: у детей в любом случае растут «жемчужины», не «перлини». «Перлини музичного слуху» — не только означают «жемчужины» (какое все же увесистое слово для русского уха), но и сами по себе звучат музыкально, переливаются. Соприкасаются смысловые стороны, сохраняется суть, но она же и приносится в жертву: можно лишь буквально поверить на слово, рационализировать…

И вопрос не в «чистоте» созвучия (погоня за звуком — не менее, чем за голым смыслом — заведомо обречена как на мнимый результат, так и на полный провал). Старый вопрос, как всегда, о потерях и приобретениях, и еще — сколько Жадана остается в Жадане. И еще — выбрал бы Жадан «жемчужины», если бы в его распоряжении не было «перлин»?

Ольга Балла пишет о раннем Жадане как о мифе, цитируя в том числе эти строки: «Тяжелые соты письма / Уже тускнеют тем золотом, из которого зарождается язык», — и называет так свою рецензию. «Тяжелые соты письма»^[6]. Это золото, это солнце и это сердце естественны для самой ткани текста Жадана, остраняющей их, освежающей — для русского уха. Слишком веские, громкие слова для современной русской поэзии со всем неподъемным грузом прошлого иначе звучат и переживаются в поэзии украинской. Конечно, Жадан — не о тяжести, ни в каком значении.

Да, в некоторых переводах он потяжелел, но эта тяжесть — не от потери, а от прибавления. Перлини (пэрлыны)/жемчужины — в какой-то степени гиперболизированный пример, но наглядный для понимания. Возможно, именно поэтому Ольга Балла говорит о близости «раннего» Жадана Багрицкому и Светлову, «раннесоветским поэтам с их жестокой революционной романтикой», возможно, поэтому проводит параллели с Борисом Рыжим. Сходство и вправду есть, по крайней мере в литературном масштабе фигур, но различий больше: и не столько в ракурсах «распада» и «рождающегося нового мира» дело. Генезис тут — о чем применительно к Жадану уже многократно упоминалось — американская литература XX века; Буковски, Берроуз, Гинзберг…

Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой

балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково

размышляли о собственных душах в окружении

узловатых железных корней машин.

Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце

Садилось на последние пики над Фриско, в этих

Водах ни рыбы, в горах —

Ни отшельника, только мы,

Красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,

сидели, усталые, со своими мыслями^[7].

Багрицкий, Светлов — возможно, но скорее Михайль Семенко — его философско-эстетическим взглядам была посвящена диссертация Жадана, о которой упоминает Коцарев: «Багнеться бути / кондуктором на товаровому потязі / в похмуру ніч / темну ніч / осінню дощову / сидіти натормозі у / кожусі…» («Хочется быть / кондуктором на товарном поезде / в пасмурную ночь / темную ночь / осеннюю дождевую / сидеть на тормозе / в кожухе»). Или: «Subway, Metro, Untergrund, підземка — / які чудесні потвори — плюс ще 1000-тонний кран! / Це ж не урбанізм тільки, а якась індустріялізована істерика / для наших радянських хуторян! <…> як у Берліні — / в нас в Харкові таксі і / омнібус»^[8]. («Subway, Metro, Untergrund, подземка / — какие чудесные уроды — плюс еще 1000-тонный кран! / Это же не урбанизм только, а какая-то индустриализированная истерика / для наших советских хуторян! <…> как в Берлине / — у нас в Харькове / такси и омнибус»^[9]).

Эти тексты расстрелянного в 1937 году поэта при переводе на русский язык очевидно не присваиваются автоматически, не начинают «принадлежать» русской поэзии (а харьковский метрополитен открылся спустя добрых сорок лет). Украинская современная поэзия развивается иным путем, и не стоит полагать, что она держится где-то на шаг позади — просто путь ведет в другую сторону. Это не только «поэзия молодого народа, у которого все еще впереди» (Ольга Балла), — это поэзия народа со своей историей свободы.

Потому и веришь в «жемчужину»: это написал Сергей Жадан, а не Борис Рыжий; Да, на русском языке «жемчужины» звучат жестче, но чужеязычный текст не переводим — при любом мастерстве — без определенных трансформаций. И в случае со стихотворениями Жадана — это единственно верный путь. Именно в том и состоит приобретение, именно потому оно не только компенсирует, но и торжествует над потерями. Тексты Жадана — всегда разговор, они не могут адресата не подразумевать.

Невозможно переоценить значение издания этой книги переводов на русский язык во время сегодняшних событий, она сама по себе является не только фактом литературы, искусства etc, но и в не меньшей (может быть, и большей) степени важным политическим высказыванием. Как и вышедшие в том же 2016 году «Огнестрельные и ножевые» Жадана в переводах Игоря Белова и Станислава Бельского — в серии «Kraft».

Жадан пишет о нашей жизни, попирающей нашу смерть. Как учатся ходить после аппарата Илизарова — учиться говорить, освобождаясь, вынимая из речи металлические спицы, через боль, отчаяние, ложную безнадежность, нелепое косноязычие и равный трусости стыд, преодолевая подъязычный страх.

Главное — это страх, который

кладется под язык

и не дает говорить правду,

да, страх…

                       (перевод Дмитрия Кузьмина)

В недавнем интервью писателю Владимиру Рафеенко на вопрос «Что тебе больше всего не нравится в людях?» Жадан отвечает: «Самовлюбленность и страх. Все зло от них. <…> А страх — он вообще ломает, лишает нас нашей идентичности, лишает свободы»^[10]. И потому — вот эта кажущаяся ирония в стихотворении «Праздник, который всегда с тобой» выходит за свои пределы: «Поэзия — вот последний плацдарм для несломленных, / достойная отповедь всеобщему безверью».

Смотреть на жизнь сквозь окна автостанций,

умереть в дороге, которая никогда не закончится —

лет десять тому назад ты тоже

так часто пользовалась

чужим шампунем,

что твои волосы иногда теряли

свой собственный запах.

<…>

Что изменилось? Выросли деревья,

исчезли старые кинотеатры

и молочные магазины...

                       (перевод Игоря Сида)

Потеря собственного запаха — возможно, это хорошее определение интонационной проблемы перевода с близкородственного (и отдаляющегося в силу стремительной эволюции) языка. В этом смысле все инвективы, которые ревнители традиций предъявляют верлибру, теряют смысл: сегодняшний верлибр можно назвать довавилонским языком, позволяющим слышать друг друга и понимать.

Это, конечно, не значит, что верлибр упрощает задачу перевода, в каком-то смысле, наоборот, — усложняет. Если в конвенциальном стихе держит «скелет», как бы дающий некоторые преимущества при соблюдении заданных правил в системе координат оригинала и в то же время — индульгенцию на вольности на грани дозволенного ради сохранения формы, то свобода верлибра накладывает еще большие обязательства перед переводом. Тем важнее то безоговорочное «узнавание» голоса Жадана, которое чаще всего случается во «Все зависит только от нас». В переводе Дмитрия Кузьмина:

Я знаю, почему все так получилось:

слишком сильная зависимость от словарей,

от лексем и прочих дифтонгов, развалившихся на языке,

ничем не оправданное доверие к ним...

<…>

ничем ее не остановить

никак ее не разубедить

около 100 тысяч слов и словосочетаний

и даже не поговоришь с ней

Или другие примеры — если угодно, «ритма и рифмы». Например, прекрасный перевод Бориса Херсонского уже хрестоматийного «Наши дети, Мария, растут, как будто трава…» можно сравнить с переводами Елены Фанайловой, Юрия Володарского и Анны Аркатовой (и приблизительно осознать сложность этого стихотворения); перевод Дмитрия Кузьмина «Третий день сквозь жирную муть…» точнее всего по отношению к тексту (и интонационно в том числе). Перевод Марии Галиной «Мы приехали к ночи, пересекая тьму…», сквозь который слышится ее интонация, но это — диалог, прибавление нового оттенка…

И одна из женщин шла с фонарем в руке,

словно ведьма несет луну, ну а вслед за ней

пастухи и солдаты вышли в путь налегке,

и под их ногами не расступался снег.

На «циничный» вопрос, благодатно ли сегодняшнее время для деятеля искусства, Жадан ответил: «Я не говорил бы ни в коем случае о войне как об источнике вдохновения. И ни в коем случае я, конечно, не говорил бы про благодатность этого времени. Я думаю, что все мы, я думаю, что и вы, и я отказались бы от этого вдохновения в пользу того, чтобы у нас был мир, и чтобы не гибли наши соотечественники»^[11] (перевод мой — А. Г.). Можно размышлять в сослагательном мирном наклонении, как менялся бы (менялся бы?..) и о чем писал Сергей Жадан, если бы не война, — можно, конечно, но совершенно непродуктивно.

Однажды мы, двадцатилетние студенты, в течение нескольких часов, стараясь друг друга не перебивать, обсуждали «Тезисы к политизации искусства» Александра Скидана. Это кажущееся коротким эссе — 2004 года — о многом, но в том числе — об обезличивающей коллективизации и об обезличивающей же конкретизации товарообмена, когда «все конвертируется во все»^[12]. В попытке разобраться в проблеме адресата (в частности, «искусства ради искусства» и искусства, так или иначе политизированного) у одного из нас вырвалась реплика, по смыслу приблизительно такая: да зачем вообще обращение к пресловутым массам!

Но если кто-то еще лелеет надежду, что существует некая граница между поэзией и […], то «грады» давно вторглись в нашу зону комфорта.

Анна ГРУВЕР

Харьков