СГЛАЗ ЖЕЛЕЗНОГО ВЕКА

СГЛАЗ ЖЕЛЕЗНОГО ВЕКА

Денис Новиков. Река — облака. Составители Ф. Чечик, О. Нечаева. Вступительная статья К. Кравцова, подготовка текста, примечания О. Нечаевой. М., «Воймега», 2018, 488 стр.

Поэзия Дениса Новикова — яркое явление в русской литературе конца ХХ века. Заметное настолько, что к пятидесятилетнему юбилею поэта, увы, давно уже покойного, выходит не просто сборник его избранного, но работа, можно сказать, академического уровня в плане состава и полноты. Книга «Река — облака» — максимально полная, в ней представлены как ранее публиковавшиеся стихи автора, так и нашедшиеся в черновиках и архивах близких ему людей, а также эссеистическая проза. Причем уже публиковавшиеся стихи представлены не сборниками, как это делается обычно, а по хронологии, по годам. Причина этому — довольно хаотичная в плане книгоиздания прижизненная судьба Дениса Новикова: некоторые стихи публиковались несколько раз, в коллективных и индивидуальных сборниках, некоторые — только в периодической печати. «С учетом вышесказанного мы решили отказаться от традиционного представления по книгам <…> и предпочли хронологический принцип», — пишут составители в примечаниях к сборнику. И это решение, этот благородный, титанический труд издателя Александра Переверзина и составителей Ольги Нечаевой и Феликса Чечика помимо возможности внимательного прочтения поэта открывает еще одну соблазнительную возможность, возможный соблазн: читать книгу как летопись, а ее автора — как поэта социального, даже политического, встроенного в эпоху перехода от восьмидесятых к девяностым, свидетеля исторических перемен, методичного фиксатора слома сознания. И этот соблазн особенно силен потому, что именно таким поэтом Денис Новиков и был и рассмотрение его как «чистого лирика» (которым Денис Новиков, несомненно, был тоже) отнюдь не делает из него поэта-эскаписта. Денис Новиков — поэт с изначальным, предзаданным трагическим мироощущением. Живи он в другое время, его поэзия не была бы «светлой» все равно, условно говоря, он продолжает линию Тютчева, а не Фета. Но период примерно с 1980-го по 1995 год оказался мрачно, трагически идеальным для развития такого голоса: сначала безысходно серые, давящие годы бесконечного СССР, а потом — исход из этой безысходности, который Денис Новиков рассматривает, отнюдь не симпатизируя «застою», тем не менее как крушение, захлопнутую, а не открытую дверь.

Здесь следует отметить, что сам термин «развитие» в отношении Дениса Новикова не вполне точен. Он начал очень рано и очень мощно, его голос не набирал силу, а сразу был обретен. Вот, собственно, стихотворение, которое открывает книгу. Написано оно, когда автору было шестнадцать лет:

Сырой, как арбузная корка,

и серенький, словно обложка

болгарского диска битлов,

был вечер, упрямо и колко

накрапывал дождь, неотложка

ныряла в провалы дворов.

И я пожелал ей удачи,

вернее, не ей — человеку,

на помощь позвавшему... Я

купил два билета без сдачи

в ненужную мне дискотеку,

чтоб спрятаться и от дождя.

И дальше заложенные здесь признаки будут звучать все с той же силой — наблюдательность внешняя и внутренняя, строгость и сдержанность рефлексии. И уже здесь явно обозначенные меланхоличность, тусклость пейзажа говорят не об общей романтической тоске юноши, а о взрослой невеселой и трезвой ясности мировосприятия. И дальше, на протяжении примерно двух десятилетий, все так и будет плыть тяжелыми ватными облаками, небо будет давить на землю и не раскрасится в цвета, а если и раскрасится, то только за тем, чтобы через миг обесцветиться, слинять, перестать обманывать: «Красное лето, зеленый патруль. / Встали в шеренгу и оцепенели / <…> / Это не оторопь энного дня / напоминания отрокам кармы, / часа, когда стекленеет броня, / и различимы снега и казармы» — здесь Денису Новикову восемнадцать.

Периодизация, которой можно подвергнуть стихи Дениса Новикова, связана не с движением поэтики, не с нарастанием того, что изначально явлено во всей полноте, а с обстоятельствами жизни лирического героя, или здесь уместнее говорить — все же именно автора, потому что «Река — облака» — тщательнейшим образом собранный лирический дневник, фиксирующий движения как в душе поэта, так и в окружающем его общественном пространстве. Вот, например, юноша-поэт угнетен перспективой попасть в армию: «Умерь напрасные дебаты, / что будет? — будут аты-баты / под бокс подстриженных людей», а вот — в 1988 году — фиксирует происходящий тектонический сдвиг:

Когда сбывается прогноз

(неверящий, проси прощенья) —

воспринимаются всерьез

все остальные сообщенья.

Но политический дневник

и причитанья Толкуновой

не ведают, что в них проник

каким-то чудом привкус новый.

В стихах Дениса Новикова, с юности вполне самостоятельных, тем не менее, сквозит и круг его общения, и круг чтения. Выражается это опять же не в просодии, а во взгляде на мир, а также в прямом назывании имен — стихи посвящены Александру Башлачеву, Михаилу Айзенбергу, Тимуру Кибирову. И, собственно, в поэтических координатах конца XX века поэзия Дениса Новикова, пожалуй, расположена между Айзенбергом и Башлачевым.

С Михаилом Айзенбергом, в то время — участником, как и Денис Новиков, альманаха «Альманах», стихи Новикова роднит подчеркнутая сдержанность, аскетичность интонации, визуальная наблюдательность, сосредоточенная на графическом, а не живописном. Из стихотворения, посвященного Михаилу Айзенбергу:

Вот лежит человек, одинок,

поднимается к небу дымок

из его сигареты, набитой

черт-те чем и набитой на треть.

Если выпотрошить, растереть

на ладони — одною обидой

будет больше на этот режим,

и на критику с мест, и зажим

мусульман со своим газаватом…

Но именно Александр Башлачев, автор, в качестве именно поэта, а не рок-звезды, кажется, недооцененный, оказывается из современников к Новикову ближе всего — из-за безудержной склонности обоих к игре слов, к обретению новых смыслов через остроумие, отнюдь не призванное смешить.

Просодически Денис Новиков — поэт, конечно, традиционный. И здесь существует для кого-то — опасность, для кого-то — напротив, соблазн, объявить Новикова автором, работающим вне языкового поиска, намеренно избегающим, чурающимся новаторства. Об этом — с приятием — пишет и автор предисловия к сборнику Константин Кравцов, попутно цитируя и Илью Фаликова. «„В литературно-ситуативном плане — то же самое. Истинный поэт, верный стиху, Денис явился в пору распада стиха <…> Этот факт не отменяет возникновения нового качества (тематического, стихового, фонического и т. д.). Новиков принес новую ноту, всецело принадлежа единому оркестру отечественного стихотворства, не вчера появившегося. ‘Не пес на цепи, но в цепи неразрывной звено‘”^[1]. А вот еще, оттуда же: „Кто сказал, что высокая лирика ныне невозможна? Все говорят. Денис Новиков шел поперек этим разговорам. Конечно, лучше этого не видеть…”»^[2] «Беда Новикова (или его победа — как посмотреть) — продолжает Кравцов, — в том, что он был поэтом, традиционным не только по своей поэтике, но и по самоопределению. А если так, то это миссия и судьба»^[3].

Однако, может быть, это «новое качество» все же шире, чем своеобразие звучания в однажды установленных пределах? С уверенностью можно сказать, что поэтом-новатором, и новатором не только взгляда, но и языка поэзии Денис Новиков все же является. И новаторство это — именно в уже упомянутом игровом начале, в раскрытии возможностей юмора в поэзии. И это роднит Дениса Новикова не только с Александром Башлачевым, но и с Тимуром Кибировым, посвящения которому среди стихов Новикова тоже есть. И в этом плане Новиков не отстоит от условного «постмодернизма», концептуализма конца XX века. Не только не отстоит, но и отнюдь не противостоит ему, а где Кибиров, там и до Пригова рукой подать. Но ближе всего, просодически, мелодически и в том, что поэтическое остроумие оказывается здесь серьезной игрой, нешуточным каламбуром, да, именно Александр Башлачев.

Жаль, обморожены корни волос,

вышел — попал в молоко.

В прошлый, Отечество спасший, мороз

я еще был далеко.

За семь морей от окрестных лесов,

от коммуналки отца,

смутно врубаясь из люльки Весов

в культ Кровяного Тельца.

Семеро душ от еврейской семьи,

сколько от русской — бог весть,

но уцелевшие корни твои

тоже считают: Бог есть.

Кровь ли чужая не сходит мне с рук,

иль мазохистка душа

нынче себя же берет на испуг,

всласть «Беломором» дыша?

Ладно. Не жить. Выживать. Из ума.

С вавилонянами бог,

с нами природная милость — зима,

порох и чертополох.

Два бивуака парят в небесах,

пав среди звездных полей,

белый журавль, я усну на Весах,

без ощущенья корней.

Да и Цой здесь местами слышится — «Сердце бьет в эрогенную зону…», «Нет денег. В сотый раз обшарил / Карманы куртки — денег нет». Рок-поэзия, как к ней ни относись, все же одна из ключевых точек отечественной словесности, да и общественной жизни конца прошлого века, и мимо поэта-летописца, поэта-наблюдателя, каким был Денис Новиков, это пройти не могло.

Но самый близкий для Дениса Новикова автор, конечно, не современник, а предшественник, творимый здесь в качестве такового совсем по Борхесу, Георгий Иванов.

А мы, Георгия Иванова

ученики не первый класс,

с утра рубля искали рваного,

а он искал сердешных нас.

Ну, встретились. Теперь на Бронную.

Там, за стеклянными дверьми,

цитату выпали коронную,

сто грамм с достоинством прими.

Ключевое слово здесь, пожалуй, «достоинство». Достоинство не просто обреченного, но уже при жизни вышедшего за скобки жизни наблюдателя, Иова не вопиющего, но констатирующего факт. К этому располагала, как уже было сказано, и эпоха, но если в случае Иванова историческая ситуация не оставляла возможности иных оценок происходящего, то в случае Дениса Новикова это был выбор, и не столько историко-политический, этический, сколько эстетический. Денис Новиков не оплакивает ушедшую страну, СССР ему вовсе не нравился, а Иванов дореволюционную Россию любил. Однако изначальное трагическое мировосприятие, особого рода сила тяжести заставляют Дениса Новикова прочитывать современную ему эпоху как однозначно безысходную — именно там, где многие обрели выход.

Большой редакторской и составительской удачей было включение в сборник «Река — облака» не только поэзии, но и прозы Дениса Новикова. Не только потому, что она тоже весьма интересное литературное явление, но и потому, что она оказывается о том же самом и еще больше проясняет, утверждает позицию поэта. И не последнюю роль здесь играет то, что перед нами колумнистика, жанр в постперестречной России заново оформляющийся, модный, а значит — соответствующий духу времени и ставящий автора в позицию отношений с этим временем, с этим духом, со-временную.

Два текста, «Допустим, как поэт я не умру…» и «Мнимолетное», посвящены творчеству и личности Георгия Иванова, еще в одном, «Раздача, или Цитатник распадающегося сознания», о Георгии Иванове тоже сказано немало. И все это — среди рассуждений об эмиграции, эстетике ностальгии, позорно проигранном чемпионате по футболу — первом, в котором участвовала Россия не в составе СССР, языковом менталитете. Себя и Иванова Денис Новиков называет пассеистами, людьми, тоскующими по прошлому, и говорит о том, что его печаль, как и ивановская, была дарована ему изначально, а на чужбине, настоящей — Новиков не раз пытался эмигрировать и возвращался — и метафорической — новая Россия другая, чужая страна, не страна его детства, обрела почву, в глубину которой и уходят обмороженные корни.

«Тебя это трогает — Да. — Надолго ли? — Навсегда. — Может ли это что-то поправить, уберечь от сглаза настоящего железного века? — Думаю, что нет» («Раздача, или Цитатник распадающегося сознания»).

Евгения РИЦ

^{Нижний Новгород}