ИНТУИТИВНО ПОНЯТНЫЙ ТЕКСТ?

Успенский Павел Федорович родился в 1988 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Кандидат филологических наук, PhD: Тартуский государственный университет. Доцент Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Автор книги «Творчество В. Ф. Ходасевича и русская литературная традиция (1900-е гг. — 1917 г.)» (Тарту, 2014) и ряда статей по истории и поэтике русской литературы. Живет в Москве.

Файнберг Вероника Владимировна родилась в 1997 году в Москве, выпускница Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва). Научный сотрудник музея Л. Н. Толстого. В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Москве.

Павел Успенский, Вероника Файнберг

_*

ИНТУИТИВНО ПОНЯТНЫЙ ТЕКСТ?

Языковая поэтика «Стихов о неизвестном солдате» О. Мандельштама

Начнем с трюизма: удивительная особенность «Стихов о неизвестном сол-дате» (1937) — завораживать читателя. Гениальное стихотворение, оно вырастает из самого себя и сообщает о самом себе гораздо больше, чем все попытки его интерпретировать. Для большинства читателей «Стихи о неизвестном солдате» существуют в зоне своеобразного парадокса: некоторые строки или образы могут казаться сложными и не вполне ясными, но стихотворение в целом кажется интуитивно понятным.

Апелляция к интуиции, к какому-то особому, иррациональному пониманию, — достаточно частый аргумент в разговорах о стихах Мандельштама, хотя он редко приводится в напечатанных текстах. Напомним устное замечание И. Бродского о «подсознательно-бессознательном уровне» стихов поэта^[1], а также признание современного анонимного читателя: «Я Мандельштама учу наизусть стихотворение за стихотворением <…>, я что-то не понимаю, но в каком-то другом смысле я все это хорошо понимаю»^[2].

«Стихи о неизвестном солдате» бытуют в двух, практически не связанных между собой аудиториях — читательской и исследовательской. Читатель, как это ни банально звучит, получает эстетическое удовольствие от текста, и ему достаточно завораживающей убедительности стихотворения. Исследователь же стремится объяснить текст, и интуиция здесь не может служить существенным аргументом.

В мандельштамоведении неоднократно предпринимались попытки дать интерпретацию «Стихам о неизвестном солдате». Некоторые из них основывались на идее подтекста — «уже существующего текста, отраженного в последующем, новом тексте»^[3], с установкой, согласно которой «адекватное понимание поэтической посылки мандельштамовского текста должно быть основано на вскрытии подтекста»^[4]. Соответственно, предлагался довольно внушительный список произведений, которые должны послужить «ключом» (если не «отмычкой») для «Стихов о неизвестном солдате». Другие исследователи объясняли стихотворение, исходя из его образности или биографии автора.

В настоящей статье мы бы хотели отказаться от позиции интерпретаторов текста, объясняющих его общий смысл каким-то определенным образом и отвергающих какие-то другие прочтения. Мы исходили из того, что и подробный комментарий М. Л. Гаспарова, и разбор стихотворения Ю. И. Левина, и статья В. М. Живова, и наблюдения О. Ронена, Б. М. Гаспарова и других исследователей не только внесли существенный вклад в анализ поэтики стихотворения, но и во многом формализовали его смысл^[5]. Перед нами стояла другая задача — объяснить, почему стихотворение при всей его сложности многим читателям кажется интуитивно понятным. Иными словами, в триаде автор — текст — читатель нас прежде всего интересовала связка текст — читатель.

С нашей точки зрения, ощущение интуитивной понятности «Стихов о неизвестном солдате» возникает благодаря особому устройству языка этого стихотворения. Сразу оговоримся, что исчерпывающе объяснить интуитивность через язык, по-видимому, невозможно, однако именно языковой аспект позволяет приблизиться к формализации обсуждаемой особенности читательского восприятия.

В поэтическом языке Мандельштама важнейшую роль играет переосмысление «готовых» языковых элементов — коллокаций и идиом (фразеологии в широком смысле слова)^[6]. Сложные индивидуальные смыслы и образы регулярно возникают в отталкивании от заведомо известных любителю поэзии явлений языка. Приведем лишь один пример: первая строка стихотворения 1937 года — «Вооруженный зреньем узких ос» — строится на антонимическом переосмыслении идиомы видно невооруженным глазом / взглядом. Стертое языковое клише трансформируется в оригинальную метафору, описывающую понимание глубинных закономерностей мироздания.

На этом же примере можно очертить и основной механизм восприятия подобных языковых трансформаций. И лексический ряд идиомы, и лексический ряд строки стихотворения актуализируют в сознании читателя одни и те же семантические поля. Благодаря этой актуализации строка Мандельштама не воспринимается как аномальная или странная. Хотя читатель на рациональном уровне может не понимать, что означает фраза «вооруженный зреньем узких ос» и как именно человек может быть вооружен таким зрением, на предсознательном уровне высказывание ему кажется понятным: языковый опыт подсказывает, что если сочетание слов невооруженный и глаз/взгляд в языке нормативно, то вполне допустимо сочетание слов вооруженный и зренье, поскольку эти слова входят в те же накладывающиеся друг на друга семантические поля, что и в первом случае^[7].

Примеры отталкивания от «готовых» языковых элементов в стихах Мандельштама не всегда столь просты и линейны. Они выстраиваются в достаточно сложную классификацию, в которой, в частности, выделяются и замены слова в идиоматической конструкции, и актуализация фразеологизма, и контаминация разных коллокаций и идиом. Соответственно, в некоторых случаях несколько изменяется и эффект восприятия таких конструкций. Однако очерченного выше механизма достаточно, чтобы перейти к основному сюжету нашей статьи.

«Стихи о неизвестном солдате» — своего рода квинтэссенция работы поэта с русским языком. Именно в этом стихотворении переосмысление коллокаций и идиом достигает у Мандельштама наибольшей концентрации. В самом деле, «Стихи о неизвестном солдате» с их космической образностью и трагическим звучанием сотканы прежде всего из «готовых» языковых сочетаний и проявляющихся в них метафор. Более того — языковой план позволяет прояснить не только многие «темные места» текста, но и его поэтику. Как мы покажем ниже, пласт переработанной идиоматики в «Стихах о неизвестном солдате» во многом конструирует этот текст как таковой.

Чтобы продемонстрировать работу поэта с языковой фразеологией, мы решили отказаться от идеи сгруппировать все примеры по ячейкам классификации, выбрав более наглядный способ — построчный комментарий. Ниже приводится текст стихотворения^[8], который перебивается нашим комментарием. Подчеркнем, что мы не ставили своей задачей прокомментировать все языковые особенности «Стихов о неизвестном солдате» — нас преимущественно интересовали смысловые эффекты, связанные с «готовым» языковым планом (впрочем, в некоторых случаях мы отступали от выбранного принципа ради прояснения семантики отдельных строк).

_*

<1>

Этот воздух пусть будет свидетелем,

Буквальный призыв к воздуху стать свидетелем, очевидцем происходящих событий дополняется идиоматической «традицией»: ср. (клясться) пред небом и землею и «...я скажу вслух их слова сии и призову во свидетельство на них небо и землю» (Вт. 31:28)^[9].

Традиционно в этой строке стихотворения принято видеть реминисценцию из «Современной оды» Н. А. Некрасова: «И — беру небеса во свидетели — / Уважаю тебя глубоко»^[10]. Эта реминисценция восстанавливается и на основе ритма, и на основе лексического совпадения. Однако с учетом идиоматики фактор текстового сходства перестает быть столь существенным — это не конкретная перекличка, а частотное, не привязанное к автору, идиоматическое выражение.

Дальнобойное сердце его,

И. М. Семенко предлагала рассматривать прилагательное дальнобойный как перенос эпитета: в данном случае подразумеваются дальнобойные орудия, пробивающие сердце^[11]. Мы не можем полностью согласиться с этой идеей, поскольку не очень ясно, к какому именно слову должно быть изначально отнесено прилагательное. Представляется, что здесь срабатывает другой механизм, и этот пример можно считать контаминацией двух коллокаций: дальнобойное орудие и сердце бьется. Одно слово — дальнобойное — здесь актуализирует коллокацию дальнобойное орудие. В то же время в дальнобойном сердце проступает семантика бьющегося сердца (из коллокации сердце бьется).

И в землянках всеядный и деятельный

Слово деятельный актуализирует коллокацию деятельный человек, поддерживая, таким образом, антропоморфное описание природных сил (см. сердце в предыдущей строке).

Океан без окна — вещество.

По наблюдению И. М. Семенко, в строке можно увидеть идиоматическое выражение океан воздуха^[12]. Думается, что это выражение разбивается и разносится по разным строкам строфы, а его идиоматический смысл (‘много воздуха’) в текст не включается — в словосочетании океан без окна воздух называется океаном напрямую, уже без семы ‘много’. Выражение в итоге оказывается мотиватором метафорического ряда.

До чего эти звезды изветливы!

Все им нужно глядеть — для чего? —

В осужденье судьи и свидетеля,

В этой строке двоится семантика выражения в осужденье. С одной стороны, оно означает ‘неодобрение, порицание’, однако за счет судьи и свидетеля у слова осуждение возникает юридическое значение — ‘судебное обвинение’. Этот судебный контекст тем не менее оказывается нелогичным и рекурсивным, потому что обвиняются здесь судья и свидетель, т. е. те, кто как раз не должны подлежать суду. Семантика порицания таким образом выходит на первый план, но юридические ассоциации стремятся перекрыть это значение.

В океан без окна — вещество.

Помнит дождь, неприветливый сеятель,

Связь дождя и сеятеля основана на коллокации дождь сеет(ся) или на аналогичных по смыслу, но грамматически по-другому оформленных выражениях — небо/тучи сеют дождь (ср.: «Мелкий дождь сеет с утра…», И. С. Тургенев; «Серое небо низко повисло, и беспрерывно сеет на нас мелкий дождь», В. Гаршин). Отталкиваясь от фразеологического плана, Мандельштам создает образ дождя-сеятеля, продолжая антропоморфное описание природных сил в стихотворении.

Безымянная манна его,

И. М. Семенко обратила внимание, что в этой строке словосочетание безымянная манна «завуалированно подразумевает выражение манна небесная»^[13].

Как лесистые крестики метили

Здесь проявляется стремление к словесной рекурсии: строка основана на коллокации метить (помечать) что-либо крестиком. Это согласуется с образом топографической карты, где тот или иной участок (например, лес) помечен крестиками (см. разные трактовки смысла этих строк^[14]). При этом в тексте изменен актант: крестики сами метят собой океан или клин боевой (так мы понимаем, что речь, возможно, идет о деревянных могильных крестах, то есть смертях, которые множатся).

Океан или клин боевой.

Боевой клин — «военный технический термин»^[15].

Будут люди холодные, хилые

Выражение холодные люди (холодный человек) в нормативном узусе обозначает людей строгих и бесстрастных, однако в приведенной строке слово холодные лишается этого переносного значения и понимается как ‘замерзшие’. По всей видимости, так происходит благодаря контексту: эпитеты хилые и холодные представлены как однородные определения, образующие характеристику людей. Непротиворечивой эта характеристика может быть только в том случае, если слово холодные понять буквально (поскольку бесстрастный, строгий человек не воспринимается хилым и слабым). Такое понимание подкрепляется и следующей строкой.

Убивать, холодать, голодать, —

По отношению к людям глаголы холодать и голодать всегда употребляются в паре (в значении ‘бедствовать, нуждаться’^[16]). Таким образом, в буквальном перечислении тягот, которые будут претерпевать люди на войне, проступает устойчивое сочетание, усиливающее семантику ‘бедствования’.

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

В этих строках буквализована могила неизвестного солдата. Это словосочетание обозначает мемориальный архитектурный объект, поставленный на месте символического погребения неопознанного солдатского тела. И в этих строках, и в названии стихотворения Мандельштам оперирует сочетанием неизвестный солдат как отдельным именем, не метонимически обозначающим множество убитых, а называющим отдельного человека с его знаменитой могилой (под сводами Триумфальной арки в Париже).

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,

Как намек на технический термин может быть воспринята хилая ласточка, поскольку прилагательное хилая, по наблюдению исследователя, применяется к машинам: хилая машина — «слабосильная, ненадежная, опасная в обращении»^[17]. Нам, однако, не удалось обнаружить выражение хилая машина в источниках до 1937 года. Возможно, поэт фиксирует в стихах разговорную конструкцию, не отраженную в текстах его времени.

Как мне с этой воздушной могилой

Воздушная могила, по предположению Б. М. Гаспарова, идет не только от поэтических выражений, но и из жаргонных фраз летчиков и моряков: воздушный гроб, летать (плавать) на гробах, угробиться (т.е. разбиться)^[18]. Если так, то словосочетание воздушная могила можно понимать как синонимичное по отношению к устойчивым коллокациям в профессиональной языковой среде. Добавим, однако, что это словосочетание допустимо рассматривать и как синонимическое развитие воздушной ямы (при определенном понимании яма оказывается синонимом могилы). Сама воздушная яма появляется ниже.

Без руля и крыла совладать.

Традиционно эта строка рассматривается как цитата из «Демона» Лермонтова: «На воздушном океане / Без руля и без ветрил», причем ветрила, очевидно, заменяются на крыло. В свете нашей темы важно, что строка «Без руля и без ветрил» вошла во фразеологический фонд русского языка и получила значение ‘без ясного направления и определенной цели в жизни’^[19]. По-видимому, идиоматизация цитаты произошла в 1910 — 1930-е годы, поскольку словарь Михельсона еще не фиксирует ее как фразеологическую единицу. См., однако, примеры: «В этом торопливом бунтарстве без руля и без ветрил, в этой неистовой погоне за немедленной известностью…» (С. К. Маковский, 1921); «Он утрачивает душевное равновесие, плывет по морю житейскому без руля и без ветрил» (Н. В. Устрялов, 1927); «Вторая ошибка в том, что вы мечтали „без руля и без ветрил”, как и куда толкнет случай» (К. С. Станиславский, 1938).

Интересным образом, при таком узуальном контексте значение выражения начинает двоиться. С одной стороны, в свете строфы, где и появляется без руля и крыла, смысл языкового фразеологизма не учитывается и выражение прежде всего отталкивается от строки Лермонтова. Однако лермонтовская метафора буквализуется: если у поэта XIX века светила метафорически уподоблены кораблю, то в «Стихах о неизвестном солдате», как следует из контекста, речь идет не о метафоре, а о настоящих частях самолета.

С другой стороны, Мандельштам, надо полагать, подразумевает и языковое значение фразеологизма уже без лермонтовской семантики. Так, невозможность самостоятельно справиться с воздушной могилой оказывается связанной не только с отсутствием буквальных руля и крыла, но и с личностными качествами самого субъекта. Он как будто предстает человеком ‘без ясного направления и определенной цели в жизни’. Этот план подкрепляется глаголом совладать, у которого актуализируется идиоматическое значение (см. выражение совладать с собой). Заметим, что в следующей строфе идиомы, описывающие уже Лермонтова Михаила, продолжают разворачивать этот же план — разговор о человеческом характере и свойствах личности.

И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчет,

Здесь совмещаются коллокации дать отчет^[20] и отдавать себе отчет (с заменой себе / тебе).

Как сутулого учит могила

Как уже было замечено, эта строка — парафраз поговорки горбатого могила исправит^[21]; по-видимому, в строке возникает окказиональная синонимия — учить / исправлять (помимо легко опознаваемой синонимии сутулый / горбатый).

И воздушная яма влечет.

Воздушная яма, по характеристике Б. М. Гаспарова, оказывается одновременно «синонимом романтической „бездны” и аэродинамическим термином»^[22]. Добавим, что в свете предшествующей строки воздушная яма становится и синонимом могилы.

<2>

Шевелящимися виноградинами

По всей вероятности, в этой строке переосмысляется выражение гроздья гнева^[23]. Семантически это подкрепляется и семой ‘угрозы’, и далее глаголом висеть («И висят городами украденными») и лексемой ягода («Ядовитого холода ягодами»).

Угрожают нам эти миры,

Эту и предшествующую строки грамматически можно понять двумя способами: либо миры сами представляют собой угрожающие виноградины, либо они угрожают с помощью виноградин. По-видимому, разрешить этот вопрос невозможно, а сам образ допустимо считать рекурсивным: шевелящиеся виноградины угрожают нам самими собой.

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Золотые обмолвки являются синонимическим развитием выражения золотые слова (с заменой по общему семантическому признаку речи слова — обмолвки). Тема непрямой речи («обмолвки») ассоциативно переходит к теме ябедничества, а дальше по фонетической ассоциации — ябеда / ягода — возникает тема ягод.

Ядовитого холода ягодами

Частотная коллокация ядовитые ягоды в строке разбивается на составные элементы, и прилагательное от ягод переносится к холоду, порождая, таким образом, сложную метафору (описывающую то ли созвездия (см. словосочетание в астрофизике — холодная туманность), то ли газовую атаку).

Растяжимых созвездий шатры —

Строка переосмысляет несколько выражений. Прежде всего, шатры созвездий синонимически основаны на коллокации шатер неба (которая также встречается в виде шатер звездного неба). Слово растяжимые, возможно, появляется рядом с шатрами в связи с тем, что шатер ставят, натягивая его на основание, каркас. При этом нельзя исключать, что прилагательное растяжимые может переосмыслять термин расширение Вселенной^[24].

Золотые убийства жиры…

Золотые жиры в языковом плане, возможно, являются перифразой рыбьего жира (на основе цветового сходства). Разумеется, речь идет только о языковой мотивировке, представляется, что неизбежно возникающая детская семантика в текст не переносится (с трактовой Сошкина, согласно которой в «Солдате…» возникает детский образ новогодней елки, мы согласиться не можем^[25]).

<2a>

Сквозь эфир десятично-означенный

Слово десятичноозначенный актуализирует термин скорость света, который метонимически переносится на эфир^[26].

Свет размолотых в луч скоростей

Слово луч, надо полагать, заменяет слово пыль из идиомы размолоть в пыль. Семантика вытесненного слова поддерживается дальнейшей строкой: «Весть летит светопыльной обновою».

Начинает число, опрозрачненный

Светлой болью и молью нолей.

Как заметил Е. Сошкин, слово моль может актуализировать выражение траченный молью, а также высказывания, в которых человек как легкий объект истребления сопоставляется с молью^[27]. В самом деле, в этих строках говорится о начале движения света, который включает в себя сцены уничтожения солдат в разных битвах. В таком контексте моль способна отсылать к выражению бить как моль (ср. в «Джоне Боттоме» (1926) В. Ходасевича: «Ослабли немцы наконец. / Их били мы, как моль»). На этот семантический план работает и семантика боли (светлой болью).

И за полем полей — поле новое

Выражение поле битвы^[28] дано с эллипсисом (впрочем, битва появляется в последней строке строфы: «И от битвы вчерашней светло»), при этом само слово поле в строке обыгрывается, что может несколько затемнять этот простой случай переработки коллокации. Отметим, что словосочетание поле полей образовано по модели библеизмов, вроде Песни песней или Царя царей (см. и другой пример использования этой конструкции в строчке «Чаша чаш и отчизна отчизне»).

Треугольным летит журавлем —

По мысли Ю. И. Левина, треугольным... журавлем — «образ от боевого клина <...> и от журавлиного клина в „Бессоннице…” 1915 г.»^[29]. Представляется, что вспоминать раннее стихотворение не обязательно, поскольку строка в первую очередь строится на переосмыслении языка. Так, прилагательное треугольный синонимически заменяет слово клин из коллокации журавлиный клин, а журавлиный при этом трансформируется в существительное журавль. Контекст стихотворения, а именно клин боевой в третьей строфе, подкрепляет сложную семантику строки.

Весть летит светопыльной обновою,

И от битвы вчерашней светло.

Словосочетание весть летит связано с нормативными коллокациями, в которых новость сочетается с глаголами полета: вести прилетели, до нас долетели вести и т. п. Выражение весть летит здесь буквализуется, так как речь идет о летящем свете. См. также комментарий к строчке «Свет размолотых в луч скоростей».

Весть летит светопыльной обновою:

— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо^[30],

Я не Битва Народов, я новое,

От меня будет свету светло.

Уже высказывалось предположение, что последняя строка ассоциируется со словами Христа Я свет миру^[31]. Нам, однако, представляется, что здесь — с учетом социальных коннотаций, важных для всего стихотворения^[32], — обыгрывается также выражение светлое будущее (в таком случае слово будущее как бы буквализуется в глагольной форме — будет светло). Стоит отметить, что в мандельштамовской строке из-за использования слова свет возникает двусмысленность (свет может быть понят и как мир, и как физическое явление) и одновременно риторический эффект — стечение однокоренных слов.

<3>

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей^[33],

И своими косыми подошвами

Луч стоит на сетчатке моей.

Ю. И. Левин обратил внимание на то, что в строке «И своими косыми подошвами» прилагательное косые использовано вместо прилагательного босые^[34]. Вместе с тем в строках переосмысляется коллокация косой луч (по догадке А. К. Жолковского, образ такого косого, т. е. наклоненного луча мог возникнуть под влиянием учебника физики или оптики^[35]). Одновременно здесь семантизируется глагол стоять. С одной стороны, нельзя исключать лексического воздействия идиомы стоять в глазах (‘казаться, представляться’). С другой — свет или луч в языковом узусе способен лежать (свет лежал на чем-л.), падать (свет падал на что-либо), а иногда и стоять. По всей вероятности, сходные примеры из распространенного употребления в обсуждаемой строке переосмысляются, буквализуются. Интересно, что в целом смысл обсуждаемых строк предстает сложной семантической вариацией фраземы свет бьет в глаза.

Миллионы убитых задешево

Строка является сложным случаем синонимии. В словосочетании убитые задешево наречие задешево переосмысляет идиому ни за грош (‘напрасно, даром’), которая, как правило, появляется в связи со смертью или тяжелым несчастьем, метафорически воспринимающимся как окончание жизни: см. поговорки пропал ни за грош и погубили его ни за грош, приводимые в «Словаре...» Даля. Помимо синонимической замены, Мандельштам смещает семантику этого выражения, перенося его в военный контекст, и оно в модифицированном виде обозначает минимальную стоимость человеческой жизни на войне. Такое значение в свою очередь отталкивается от буквального понимания распространенных выражений, в которых жизнь соотносится с экономическим контекстом: цена человеческой жизни, жизнь — бесценна, ценность человеческой жизни и т. п.

Протоптали тропу в пустоте, —

В словах протоптали тропу проступает идиома проложить дорогу (‘создать путь, по которому впоследствии смогут пройти другие’). Эта метафорическая дорога помещается в буквальный, хотя и трансцендентный, контекст: миллионы убитых своей смертью проложили ее для новых, будущих погибших. Смерть осмысляется как долгий путь, тому подтверждением служат слова всего <...> хорошего, которые употребляются в житейских ситуациях прощания.

Доброй ночи, всего им хорошего

От лица земляных крепостей.

Изначально разговорные выражения, употребляемые в повседневной, будничной речи, переносятся в семантическое поле ‘смерти’. Ночь, очевидно, получает осложненную трактовку и воспринимается как синоним смерти, а второе выражение из-за смены контекста приобретает ироничное звучание. От лица — канцеляризм (ср.: от лица общественности)^[36].

Неподкупное небо окопное —

Неподкупное небо вызывает в памяти коллокацию неподкупный судья (ср.: «В осужденье судьи и свидетеля»).

Небо крупных оптовых смертей —

Оптовые смерти — оптовые закупки (ср. товарно-денежную тему всего стихотворения).

За тобой, от тебя, целокупное,

Я губами несусь в темноте —

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных — пасмурный, оспенный

Здесь продолжается антропоморфизация окружающего мира (ср. коллокации пасмурный человек, оспенное лицо).

И приниженный гений могил.

Гений могил уже интерпретировался как фосген^[37]. Для нас, однако, важно наблюдение М. Л. Гаспарова: «...гением могил (как genius loci), вероятнее всего, назван газ фосген»^[38]. В самом деле, словосочетание гений могил построено по модели выражения гений места (в данном контектсе само место уточняется). Нельзя не добавить, что в строке одновременно антитетически переосмысляется литературная коллокация высокий гений^[39]. Сложная метафора, таким образом, возникает на основе устойчивых выражений.

<4>

Хорошо умирает пехота,

Конструкция хорошо + действие актуализирует семантику легкости этого действия, ср. выражение хорошо идет.

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка,

Если речь идет о лице, эпитет приплюснутый в подавляющем большинстве случаев употребляется по отношению к носу. Здесь к улыбке он, видимо, переносится по смежности, производя новый образ. Фонетически приплюснутый соотносится с плюсной (см. ниже).

И над птичьим копьем Дон-Кихота,

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека —

Им обоим найдется работа,

Найдется работа воспринимается как устойчивое разговорное выражение, ср. для вас у меня в редакции всегда найдется работа.

И стучит по околицам века

В строке время получает пространственную характеристику — околицы века (имеется в виду окраина времени, какое-то его периферийное место). Эта метафора подкрепляется идиомой глухие годы / глухое время, в которой прилагательное, определяющее время, наделяет его, в частности, коннотациями, связанными с пространством через ассоциацию с глушью (ср. глухая деревня, глухое захолустье).

Костылей деревянных семейка —

Эй, товарищество, шар земной!

Коллокация шар земной здесь употреблена в своем переносном значении, как метонимическая замена человечества. Этот масштаб, на первый взгляд, противоречиво соотносится со словом товарищество, обычно обозначающем небольшую группу людей. Однако противоречие снимается, если считать, что здесь обыгрывается язык коммунистической идеологии (см., например, официальное название Первого интернационала (1864 — 1876) — «Международное товарищество рабочих»).

<5>

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска,

В этой строке совмещаются модицифированные фразеологические конструкции. Во весь лоб предстает модификацией выражения во весь рост, причем значение ‘полностью’ в строке сохраняется. Выражение от виска до виска, в свою очередь, строится по модели выражения от уха до уха, которое может как быть идиоматичным (улыбка от уха до уха), так и нет («А череп у него аккуратно кругл, совершенно гол, только от уха до уха, на затылке висит рыжеватая бахрома кудрявых волос», М. Горький).

Чтоб в его дорогие глазницы

Дорогие глазницы подобны слабоидиоматическому выражению дорогие глаза (‘любимые’), но с учетом товарно-денежной темы стихотворения слово дорогой включает в себя семантику априорной ценности человека (ср. с комментарием к «Миллионы убитых задешево»).

Не могли не вливаться войска?

Глагол вливаться, по всей вероятности, актуализирует здесь коллокацию льется свет (и другие выражения, в которых на языковом уровне свет соотносится с жидкостью). Это поддерживается и остаточной темой зрения в этой и предшествующей строках (глазницы). Войска, соответственно, наделяются семантическим компонентом света.

Развивается череп от жизни

Семантически странное выражение от жизни, надо полагать, основано на устойчивых сочетаниях от рождения + по жизни, вместе формирующих понятный смысл строки: начиная с рождения, череп растет и развивается в течение жизни. При этом предлог от может быть понят и в значении ‘из-за’, и в таком случае, при буквальном прочтении, жизнь становится причиной развития черепа.

Во весь лоб — от виска до виска,

Чистотой своих швов он дразнит себя,

На анатомическое значение слова шов (ср. костный шов) накладывается эпитет, характерный для слова шов в контексте рукоделия, — чистый шов (ср.: «Как вышел хорошо и чисто / Тобою проведенный шов», В. Ходасевич, «Без слов»). См. далее развитие этой темы: шитый чепец. Эта строка также развивает ряд рекурсивных образов стихотворения.

Понимающим куполом яснится,

Слово купол, в строке отнесенное к черепу, актуализирует выражение звездный купол^[40]. Семантика небесного пространства проявляется через несколько строк: «Звездным рубчиком шитый чепец». Актуализация выражения, таким образом, позволяет сопоставить развитие черепа и Вселенную.

Точно так же сопоставлению черепа и Вселенной способствует глагол ясниться. Его значение ‘делаться ясным, светлым’ производно от значения прилагательного ясный. Ясный, в свою очередь, в устойчивых языковых выражениях также может соединять человеческий и природный планы. Так, небо и голова (помимо того, что оба эти понятия иносказательно могут обозначаться словом купол) в языке объединены коллокациями ясное небо и ясная голова (об уме человека, способного хорошо мыслить и быстро понимать). Глагол ясниться, таким образом, делает семантический план строки еще более связанным. Возможно, под влиянием коллокации ясная голова в строке возникает и слово понимающий.

Мыслью пенится — сам себе снится, —

Череп способен пениться мыслью, потому что эта метафора основана на выражениях, сопоставляющих мысль и интенсивный процесс нагрева жидкости, ср. мысли кипят, мысль бурлит и т. п.

Чаша чаш и отчизна отчизне —

Словосочетание чаша чаш построено по аналогии с известными библеизмами: Песнь песней, Царь царей, Святая святых и др., в которых семантика превосходной степени лаконично выражена с помощью грамматической конструкции.

Отчизна отчизне. По мысли Ф. Б. Успенского, здесь «невольно возникает мысль о родстве конструкции отчизна отчизне с традиционной формулой Pater patriae ‘отец отечества’»^[41]. Семантически измененная конструкция отчасти проявляется в слове отец в конце фрагмента: «Шекспира отец»^[42].

Звездным рубчиком шитый чепец —

В этой строке продолжается соединение образа черепа с понятиями, связанными с темой шитья. Неровный черепной шов сравнивается с рубчиком, выпуклыми полосками на ткани. Здесь этот рубчик как бы образован из звезд: так подчеркивается космическое, возвышенное происхождение человеческого черепа.

Чепчик счастья — Шекспира отец…

Фраза отталкивается от идиоматики европейских языков, в которых русскоязычное выражение родиться в рубашке / сорочке, сообщающее о везучести человека, называется чепчиком счастья. В русских говорах XIX в. на месте рубашки / сорочки фиксировался, впрочем, и чепец^[43].

<6>

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Первая часть строки — ясность ясеневая — по всей вероятности, отталкивается от разговорного выражения яснее ясного и, как и приведенное выражение, означает ‘предельную степень понятности’, ‘очевидность’. Сема первого слова фраземы — сема ‘ясности’ / ‘понятности’ — остается, но выражается существительным (ясность), а значение второго элемента разговорной конструкции меняется — вместо однокоренного слова в строке находится прежде всего созвучное. Интересно, однако, что Мандельштам мог его воспринимать как однокоренное, так как в «Словаре…» Даля ясень толкуется в гнезде «ясный». В таком случае и яснее ясного, и ясность ясеневая предстают не только выражениями с одинаковым смыслом, но и этимологическими фигурами (figura etymologica).

Этимологизируя разговорную конструкцию, Мандельштам придумал словосочетание, содержащее два смысловых компонента: ‘понятность’ и ‘качество дерева’. Это позволяет объяснить вторую часть строки. Зоркость яворовая — не что иное, как синонимическая перифраза ясности ясеневой (явор — это вид клена). Таким образом, в этой строке мы сталкиваемся с двойным модифицирующим «переводом» разговорного выражения.

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Как уже отмечалось исследователями, эта строка актуализирует термин — красное смещение звезд^[44]. Однако стоит обратить внимание и на то, что в контексте темы зрения краснота может быть воспринята и в буквальном смысле. И ясность ясеневая, и зоркость яворовая однозначно встраиваются в ряд «глазных» образов стихотворения (см. выше), вызывая в памяти житейскую ситуацию — покраснение глаз (уточнение чуть-чуть прибавляет разговорности), см. коллокацию красные / покрасневшие глаза. Характеристика, связанная с глазами, здесь кажется неслучайной — в следующем двустишии появляются оба неба в лексическом окружении, свойственном описанию глаз / взгляда. Так проявляется неопределенность субъекта и рекурсивность действия: зоркость (свойство глаз) мчится в свой дом, т. е. либо в глаза, светящиеся тусклым огнем (подробнее см. в следующем комментарии), либо наоборот: из глаз — в небо.

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Хотя словом зоркость описывается сам источник света («Ясность ясеневая, зоркость яворовая / Чуть-чуть красная мчится в свой дом»), в этих строках, возможно, речь идет о том, что свет звезд отражается в глазах смотрящего (ср.: «Луч стоит на сетчатке моей»). Образ затоваривания, т. е. наполнения, в таком случае связывается со способностью субъекта воспринимать видимое, ср.: вливающиеся в глазницы войска. Такая интерпретация объясняет удвоение неба: оба неба — это оба глаза, в которых отражается видимый свет. При этом словосочетание тусклый огонь может быть понято как присущий самим глазам свет, ср. коллокации тусклый взгляд, огонь глаз / в глазах. Если так, то слово обмороки логично соотносится с человеческой природой воспринимающего субъекта и сообщает о его реакции на видимое.

Кроме того, на это может накладываться и другое прочтение, также поддерживающее семантическое поле перцепции: оба неба, по догадке С. Г. Шиндина, восходят к термину полушария мозга^[45]. Гипотеза исследователя опирается на апологию черепа в предшествующих строках. Добавим, что такое понимание поддерживает языковой игрой: оба неба предстают синонимом двух небесных полушарий, которые, в свою очередь, могут ассоциироваться с полушариями головного мозга (сама лексема полушария характерным образом в тексте не встречается).

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Слово союзный со значением ‘совместный’, ‘дружественный’ (союзное решение, союзная нам Франция) употреблено здесь в несвойственной ему безличной конструкции. Вследствие этого грамматического сдвига и неизбежного наложения новой семантики (союзный — относящийся к Советскому Союзу) это слово читается как советизм с семантикой «постановления»: ‘нам (всему народу) дружественно только избыточное’. По всей видимости, под избыточным подразумевается война в сопоставлении с не осознаваемым в качестве ценности прожиточным минимумом — воздухом.

Впереди не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный —

Прожиточный воздух — прожиточный минимум (ср. товарно-денежную тему всего стихотворения).

Эта слава другим не в пример.

Инверсированное выражение не в пример другим.

И, сознанье свое затоваривая

Полуобморочным бытием,

По замечанию О. Ронена, здесь обыгрывается марксистская аксиома бытие определяет сознание^[46].

Я ль без выбора пью это варево,

В этой строке проявляется слабоидиоматическое словосочетание без выбора, которое в специальных комментариях не нуждается. При этом ситуация выбора (точнее — отсутствия выбора) и глагол пить актуализирует не конкретный, а обобщенный бытийственный смысл происходящего. Он соотносится с идиомой пить / испить горькую чашу чего-либо (страданий, горя, мучений). Пью это варево предстает синонимическим развитием этого выражения, причем занятно, что «вытесненная» из строки чаша уже возникала в тексте стихотворения (см. «Чаша чаш…»).

Свою голову ем под огнем?

Уже отмечалось, что в строке использована идиома под огнем^[47]. Сам же образ трактовался как самоубийство разума^[48], предлагались также другие неубедительные интерпретации этого образа. В силу своей экспрессии он требует визуализации, однако он рекурсивный и представить его зрительно чрезвычайно трудно. Думается, что и экспрессия, и интуитивная понятность строки достигаются за счет идиоматики. На уже выделенную идиому под огнем накладываются такие идиомы, как грызть себя, есть себя (поедом), а также, вероятно, коллокация голова горит. Указанные фразы в строке буквализуются, но их метафорический смысл помогает читателю легко воспринимать этот парадоксальный образ.

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

О. Ронен обратил внимание, что слово тара может заменять слово чары, причем слово чары семантически отыгрывается в слове обаянье^[49]. Добавим, что эта замена, по-видимому, возможна благодаря разговорному выражению чары обаяния^[50]. Примечательно, что прилагательное пустой дополнительно семантически связывает строки: оно входит в коллокацию пустое пространство, но также соотносится с тарой (см. коллокацию пустая тара).

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

См. выше комментарий к строкам «Ясность ясеневая, зоркость яворовая / Чуть-чуть красная мчится в свой дом» (стоит оговорить, что здесь повторенная и слегка измененная строка, в отличие от ее варианта в начале фрагмента, скорее всего, актуализирует термин красное смещение звезд).

Слышишь, мачеха звездного табора,

Загадочный образ мачехи звездного табора проясняется при сопоставлении со строками «И висят городами украденными / <...> Растяжимых созвездий шатры». Созвездия сравниваются с шатрами и табором, акцентируя тему цыган и связанных с ними культурных ассоциаций: цыгане — это народ, который кочует и ворует. Их передвижные «города» называются украденными или метафорически, подразумевая «обращение оседлого в кочевое»^[51], или метонимически, обозначая то, что украдено и унесено цыганами^[52]. Образ мачехи, по всей видимости, вырастает из темы кражи: поскольку звезды — это украденные, перемещенные на ночное небо объекты, ночь для них — не родное место обитания, не родная «мать», а мачеха (напомним, что мать и мачеха слова очень идиоматичные, они образуют целый ряд фразеологизмов, поэтому появление в тексте одного из этих слов, как кажется, почти неизбежно актуализирует фразеологический план языка).

Ночь, что будет сейчас и потом?

Строка отталкивается от разговорного выражения Что сейчас будет!, произносимого с особой экспрессивной интонацией. Однако за счет обращения к ночи и благодаря инверсии экспрессивный смысл нейтрализуется и на первый план выходит риторическое сопоставление ближайшего будущего и будущего чуть более отдаленного (сейчас и потом).

<8>

Наливаются кровью аорты,

Идиома наливаться кровью означает ‘покраснеть от прилива крови под влиянием гнева’ и, как правило, сочетается с глазами. В процитированной строке идиоматический смысл уходит, и словосочетание буквализуется — ‘аорты наполняются кровью’.

И звучит по рядам шепотком:

— Я рожден в девяносто четвертом...

— Я рожден в девяносто втором...

И, в кулак зажимая истертый

Обратим внимание на небольшое узуальное смещение: вместо (зажимая) в кулаке — в кулак. Возможно, эта особенность словоупотребления мотивирована идиомой зажимать в кулак (‘подчинять своей воле’). Смысл идиомы, по всей видимости, в текст не привносится, но она может выступать как мотиватор лексического ряда.

Год рожденья, с гурьбой и гуртом

Словосочетание с гурьбой и гуртом, если опираться на словарь Даля, предстает идиоматичным словосочетанием, строящимся на синонимах: «гурьбой, гуртом, общими силами, дружно или сообща, всею толпою, все вместе» (статья «Гурт»).

Я шепчу обескровленным ртом:

Обескровленный рот перекликается с налившимися кровью аортами в начале строфы. Само словосочетание предстает синонимическим переосмыслением таких выражений, как побледневшие губы, бледные губы, которые понимаются в усиленном, медицинском смысле (побледневшие — обескровленные).

Я рожден в ночь с второго на третье

Января — в девяносто одном

В первой строке проявляется грамматически фиксированная конструкция в ночь (с X) на Y, которая четко маркирует темпоральную тему строк. Однако продолжение темпоральной темы в следующей строке не вполне конвенционально. Девяносто одном можно интерпретировать двояко: если один — это числительное, то в строке называется год рождения говорящего субъекта; если же в слове одном видеть неопределенное местоимение, то это — обобщение дат предыдущих реплик (т. е. в 1890-е, в каком-то году этого десятилетия). Употребление слова один «в обеих ипостасях ненормативно»^[53]. Таким образом, в любом случае строка отталкивается от нормативных языковых конструкций.

Ненадежном году — и столетья

Впрочем, с учетом ненадежного года эту и предыдущую строки можно прочитать несколько по-другому: в одном ненадежному году предстает цельным высказыванием. Тогда исчезает необходимость видеть в употреблении слова один ненормативность, однако при таком прочтении предыдущее высказывание лишается целостности: Я рожден в девяносто… Поэтому можно высказать гипотезу, что слово один задействовано одновременно в двух конструкциях: Я рожден в девяносто 1одном | 2одном ненадежном году. Следующим шагом закономерно предположить, что в этой конструкции на месте 1одном — эллипсис, и поэтому читательское сознание легко достраивает нормативное употребление — Я рожден в девяносто [первом], [в] одном ненадежном году.

Окружают меня огнем.

Слово окружают проявляется здесь одновременно в двух значениях. Первое, по сути, аналогично семантике таких выражений, как окружить заботой, только здесь в качестве дополнения (обозначающего атмосферу, в которую помещают объект внимания) выступает огонь. При этом в контексте стихотворения слово окружать приобретает и военный смысл. Столетья окружают героя огнем подобно тому, как на войне окружают противника.

_*

Как показал в своей статье Ю. И. Левин, «Стихи о неизвестном солдате» развиваются темами, подобными музыкальным темам в оратории или симфонии, причем они «развертываются и скрещиваются преимущественно не фабульно-сюжетным, а чисто семантическим образом»^[54].

Наши наблюдения позволяют добавить, что этот принцип семантического переплетения вырастает из трансформации нормативных, устойчивых языковых сочетаний в неожиданные или парадоксальные образы, объединяющие в себе сразу несколько тем. На протяжении всего текста (а особенно — в его начале) проявляется несколько ключевых приемов обработки идиоматики. Например, вся линия антропоморфизированного описания внешнего мира выстроена на основе переноса эпитетов, характеризующих человека, на природные явления (см. всеядный и деятельный воздух, изветливые звезды, неприветливый сеятель-дождь, и т. д.), а также за счет сдвига семантики нормативных словосочетаний (см. дождь сеется — дождь-сеятель, помечать / метить крестиком — крестики метили, свет бьет в глаза — луч стоит на сетчатке). Смешение тематических линий также связано с переработкой идиоматики. Так, постоянно присутствующая товарно-денежная тема вводится в стихотворение именно с помощью маркированных устойчивых выражений, встроенных в несвойственный им контекст: воздух прожиточный (прожиточный минимум), обмороками затоваривая, оптовые смерти (оптовые закупки), заготовлена тара (ср.: тара для каких-либо заготовок).

Переработанная идиоматика сконцентрирована в начале текста — это неудивительно, поскольку в нем задаются все центральные тематические линии. Характерно, что они основаны не столько на отдельных впечатляющих и утрированно необычных образах, сколько на смещении достаточно простых и понятных идиоматических конструкций.

Например, ключевая линия света видна в выражениях, удивляющих и восхищающих своей странностью и несводимостью к привычным образам: «Свет размолотых в луч скоростей», «Весть летит светопыльной обновою», «Своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей». Однако, взяв на вооружение описанный в нашей работе принцип, в этих строках можно увидеть модифицированные, но тем не менее узнаваемые сочетания размолоть в пыль (которая потом отыгрывается в слове светопыльный), вести прилетели, босые подошвы, косой луч, свет лежит на чем-либо, свет бьет в глаза.

Таким образом, апокалиптические, визионерские образы «Стихов о неизвестном солдате» сплетены из языка, связаны с его глубокой переработкой. Первый, базовый уровень — язык с его устойчивыми сочетаниями и уже спрятанными в них метафорами (вроде света, который может, подобно человеку, стоять на чем-либо или бить) — последовательно трансформируется во «вторичное» семантическое поле или, говоря метафорически, в тканевую основу, по которой дальше можно точечно «вышивать».

Создав эту «общую ткань», Мандельштам дальше разрабатывает ее важнейшие мотивы и образы, лишь иногда вплетая в нее новые смысловые линии. Если использовать упомянутое и безусловно продуктивное сравнение «Стихов о неизвестном солдате» с музыкальным произведением, то можно сказать, что Мандельштам вводит несколько тем и дальше сложным образом варьирует их. Идиоматика при этом активизируется только в отдельных «сильных местах» текста и в самом его конце.

Так, специально выделенным и в некоторой степени независимым является фрагмент о черепе, где создается новый образный ряд. Однако он предстает в обрамлении уже акцентированных тем. В свете общей семантической переработки идиоматики, здесь возникает семантизация «третьего порядка», та самая вышивка по уже изготовленной ткани.

В этом фрагменте развиваются важные для всего текста темы зрения, «денежной» ценности человека («Чтоб в его дорогие глазницы / Не могли не вливаться войска»), звездного неба («Понимающим куполом яснится», «Звездным рубчиком…»), которые уже представляют собой трансформацию нормативных коллокаций (дорогие глаза, свет льется, небесный / звездный купол). В связке с этими темами вводятся и новые — тема шитья («Звездным рубчиком шитый чепец»), чаши («Чаша чаш…», «Мыслью пенится…»), а также рекурсивный образ «...сам себе снится», который для всего стихотворения становится очень существенным и заявляет рекурсию как отдельный прием и одновременно содержательную тему. Разумеется, и этот фрагмент основан на модификации первичного языкового уровня: чистотой своих швов — чисто проведенный шов, (череп) мыслью пенится — мысль кипит.

В финале, не похожем на все предыдущие части стихотворения, в полной мере реализуется этот принцип наложения нового, «ударного» пласта идиоматики на уже и так семантически осложненный текст. Товарно-денежная тема в сочетании с темой чаши («И сознанье свое затоваривая / Полуобморочным бытием, / Я ль без выбора пью это варево») дальше подкрепляется рекурсией, которая и раньше была точечно встроена в текст (лесистые крестики сами собой помечали океан или клин боевой, сам себе снится).

Строка «Свою голову ем под огнем», где отзывается тема черепа, представляет собой рекурсию, которую проблематично визуализировать^[55]. Однако даже в этом предельно трудном и фантасмагорическом образе распознается идиоматика, а именно — напластование выражений грызть себя, есть себя (поедом), голова горит. Заметим, что в идиомах грызть себя, есть себя уже в некоторой степени заложена рекурсивность, которая не воспринимается как нечто странное, поскольку эти выражения входят в узус и метафорически называют конвенциональные эмоции.

Итак, думается, что и сама ткань текста, и смыслы, которые в нем видятся, — основаны на нормативном языке, и это определенным способом действуют на читателя. Ему, завороженному «космическими» и апокалиптическими картинками, они — при всей их необыкновенной новизне — кажутся интуитивно ясными. Такой эффект одновременной понятности в целом и непонятности в частности (при медленном чтении с остановками на каждом отдельном образе), с нашей точки зрения, объясняется тем, что благодаря идиоматическому плану в сознании читателя актуализируются существующие в нормативном языке наложенные друг на друга семантические поля, которые, однако, получают в тексте стихотворения несколько модифицированное лексическое воплощение (ср.: золотые слова и золотые обмолвки, есть себя и свою голову ем и т. п.). Какими бы сложными ни были новые образы, читатель оказывается способным интерпретировить их на интуитивном уровне, поскольку они так или иначе сводятся к узнаваемым микро-смыслам и метафорам, затвердевшим в языке (хранилищем таких метафор как раз является в первую очередь идиоматика).

В свете нашего разбора можно сказать, что парадокс «Стихов о неизвестном солдате» в том, что это — не только стихи о мировой войне и трагической судьбе человека, но и стихи о языке, о его смысловых возможностях.