Калинин Максим Валерьевич родился в 1972 году в Рыбинске. Окончил Рыбинский авиационный технологический институт. Поэт, переводчик с английского. Автор шести поэтических книг. Лауреат новомирской премии «Anthologia» (2016) за книгу «Сонеты о русских святых». Живет в Рыбинске. Постоянный автор «Нового мира». Вступление и комментарии — авторские.
Максим Калинин
*
ГУРИЙ НИКИТИН
Главы из книги
Художник Игорь Грабарь назвал Гурия Никитина «живописцем от Бога». Но всякий дар — от Бога, Которого Никитин так часто изображал на стенах и сводах церквей и соборов по всей России. Писал по мере сил, но с выдающимся мастерством и неизменной любовью. Поэтому уместнее назвать иконника Гурия живописцем Господа Бога.
Его еще можно называть Гурий Никитич (Никитин) Кинешемцев (около 1620 — 1691).
Он родился и всю жизнь прожил в Костроме, семьи не завел и, хоть в роду творческих людей не было, писал иконы и фрески, был знаменщиком — мастером, намечающим контуры будущей росписи. В возрасте сорока лет Никитин сделался главой иконописной артели, с которой по наступлении весны ездил по всей стране на роспись храмов Божьих. Побывал в Ярославле, Ростове, Переславле, Москве. Говорят, что костромскую артель заносило даже в Тобольск. Заказы на иконы шли к нему не только из столицы, но даже из заморских стран. Некоторые образы становились чудотворными. При росписи храма умел выстраивать композицию так, чтобы сюжет плавно перетекал от фрески к фреске, а не пестрел отдельными картинками. Мог в несколько тончайших штрихов так завихрить ниспадающие одежды, чтобы фигуры обретали движение.
Вообще, Гурий был эпиком: чего стоит одно житие пророка Елисея, живописно растекшееся по целому ярусу Ильинской церкви Ярославля, но и в малых «лирических» формах достигал вершин русской изографии, пример тому — икона «Спас Вседержитель», хранящаяся в том же Ярославле. Здесь просится сравнение Никитина с титанами Возрождения, причем литературными, — Данте или Шекспиром, но уместнее вспомнить Пушкина. Как Пушкин на основе западных форм стихосложения обогатил русскую поэзию, равно — русский язык, так и Гурий Никитич, в рамках иконописного канона обрабатывая изографические сюжеты из Библии Пискатора, был новатором в искусстве фрески своего времени и создал целую школу последователей. Гравюры Фисшеров в никитинском переводе становились необычайно русскими, хотя излишняя живописность и декоративность могли заслужить упрек в обмирщении. Как сказал тот же Грабарь: «Композиции Никитина и Савина (второй знаменщик в артели Никитина и товарищ его — М. К.) в каждом новом цикле становятся все свободнее, всё дальше от старых переводов, но, несмотря на это, все их искусство еще озарено каким-то замирающим отблеском великих преданий».
Гурий Никитин, нередко выполнявший заказы Оружейной палаты, в кормовые, то есть получавшие постоянное жалованье, иконописцы выбран не был. Но при этом он прожил в относительном достатке, даже имел несколько лавок в торговом ряду. Последнее свидетельство о нем — печально: «Двор пуст иконописца Гурья Никитина, он умре во 1691 году, был бездетен» (из подворной переписи 1706 года). Где похоронен мастер — неизвестно, скорее всего, на погосте Богородицкого Игрицкого монастыря близ Костромы, который ныне разрушен. На каком месте находится он в табели о рангах русских изографов? Сложно сказать. Ведь за ним, следующим за Феофаном Греком, Даниилом Чёрным, Андреем Рублёвым и Дионисием, открывается такая бездна, в которой трудно что-либо разглядеть.
Великих иконописцев было достаточно много, но имён их, так же как и работ, история почти не сохранила. Хотя, если смотреть подольше и повнимательней, в бездне за плечом Гурия Никитина может замаячить лицо Силы Савина — второго знаменщика костромской артели, а за ним и третьего — Василия Осипова, а дальше и все остальные шестнадцать артельщиков покажутся из тьмы. Все, чьи имена навеки запечатлены в клейме на северной стене Троицкого собора Ипатьевского монастыря в Костроме.
1
Когда греческие мастера
Живописно украшали
Алтарь Печерской церкви,
Произошло
Чудо предивное:
Икона Богородицы
Изобразилась сама собой
И воссияла
Светлее солнца,
А после
Из уст Пречистой
Выпорхнул голубь[1].
В моей работе
Ни в одной из церквей
Не случалось такого.
Господь Бог
И ангелы Его
Не числятся в составе
Моей артели.
И являет Он
Истинное чудо
Тем,
Что позволяет мне,
Бесталанному,
Украшать
Жилище Его
По мере сил.
10
Под северным склоном
Свода Воскресенской церкви,
За письмом Вознесенья
Я сомлел на лесах
И полетел вниз.
«Господи» — успел я сказать.
На «помоги»
Не хватило мига.
И вдруг
У самого пола
Большая мягкая ладонь
Подхватила меня
И поставила на ноги.
Ни жив ни мёртв
Смотрел я,
Как ладонь,
Растопырившись в воздухе,
Стала умаляться.
И, сжавшись
До двух моих,
Дала мне затрещину
И исчезла.
14
Когда я возвращаюсь
С работы домой,
Меня, наверное,
Путают с гусаком.
Я несу
Негнущуюся шею,
Словно Андрей Боголюбский,[2]
И двумя руками
Держусь
За путин[3] в пояснице.
Почему мы изображаем
Господа нашего
На потолке?
Невелика заслуга прихожан
Глазеть, задрав головы.
Напишу им в следующий раз
Троицу на полу,
Чтоб запорхали ангелами,
Только б не натоптать.
21
В Переяславле
Сила Савин поинтересовался:
«Гурий,
Почему у тебя такая манера[4] —
Почти всем, тобою нарисованным,
Ты удлиняешь
Ноги и тулово,
А головки — как горошинки.
И так не все в ангелов верят,
А в таких „нечеловеческих”
Тем более».
— «А тебе есть с кем сравнить?» —
Засмеялся я.
— «Куда мне.
Но тебе они вдруг да являлись.
Бог тебя знает».
— «Ляг на пол, Сила».
— «С чего бы это?»
— «Ляг, вверх лицом».
Я встал рядом с ним,
Лежащим.
«А теперь
Каким ты меня видишь?»
— «Верно, Гурий.
Отсюда — ты точно твой ангел,
Тело ввысь утягивается,
А башка — не больше ореха».
— «Вот и я так же
На святых смотрю:
Снизу вверх.
Давай, вставай».
Дал я ему руку,
Сила поднялся,
Почесал затылок:
«Слушай, Гурий,
А почему у тебя в росписи
Смерть другим манером сделана —
Бледная, плюгавая
И на человека похожа?
На неё ты как смотришь?»
— «Заткнулся бы ты,
Сила».
25
Когда я шёл через поле,
Облак
Заволок мне дорогу,
Чёрный и страшный,
Словно дым из горящего дома,
Откуда не успели выскочить хозяева.
«Господи» — вымолвил я.
И тут
Выплюнул облак
Двуногую животину:
Телом — человек,
Но не больше кошки,
Уши свиные,
А нос — вроде клюва,
Не у всякой цапли такой.
«Иисусе Христе» — не сдавался я.
И с неба обрушился гром,
И я сполз спиной
По наступившей тишине,
Но продолжал:
«Сыне Божий».
И дождь
Принялся надрываться,
И расползлись лужи,
И забурлили
Кровавыми пузырями.
Что мне оставалось?
«Помилуй мя».
И ветер пронзил меня
Тысячью раскалённых нитей
И, свив две косы,
Проткнул мне оба глаза.
Ослепший, я прошептал:
«Грешнаго».
И прозрел,
Чтоб увидеть,
Как тварь
Припустила прочь через поле.
Позже у Митьки Григорьева[5]
Валялся под лавкой мешок,
Который скулил и ползал.
Митька пинал его,
А иногда — крестил
И хохотал на каждый взвизг.
А после
На Митькином Страшном суде
В Воскресенском соборе
Борисоглебска[6]
Один из бесов
Показался мне
Знакомым.
27
В юности я думал,
Что картина должна быть живой.
Живее самой жизни.
И люди должны дрожать от холода,
Глядя, как севастийцы[7]
Вмерзают в озеро,
Или утирать пот,
Видя, как Илья-пророк
Уносится в небо
На огненной колеснице.
И самолюбие моё тешили слухи,
Что паству тошнит
Рядом с моей фреской,
Где псы слизывают гной
С Лазаревых струпьев,[8]
А иные прихожане
Пускают слюнки
У изображения хлебов,
Лепимых Саррой.[9]
Но однажды я
Вложил всё своё уменье
Во фреску Хождения по водам
Тивериадского моря:[10]
Изобразил лодку с апостолами
Избиваемую волнами
Посередь пучины,
И лицо моё горело
От ветровых оплеух,
А губы — покалывала морская соль.
Но когда я утром
Вернулся в храм —
Лодки не было.
И только Спаситель
Шагал по воде,
Как накануне.
33
Если мне нужно
Показать,
Что происходит внутри дома,
Я не стану
Стучаться в дверь
Или в окно.
Я властью живописца
Сломаю стены[11],
Но само зданье
Не разрушу,
Оставлю стоять на опорах
И, как бы извиняясь,
Прикоснусь к ним
Лёгким узорочьем[12].
Так и в душе своей
Хотел бы я сломать стены,
Чтобы не прислушиваться с тревогой
К тому,
Что делается снаружи,
А когда придёт за мною
Ангел или бес,
Не скрипеть дверью,
А просто
Переступить порог.
53
В тот день
Ветер
Мог выдуть
Душу из тела.
В Троицком соборе
Дрожали стёкла
И трепетало
Пламя костра,
В котором апостол Павел
Сжигал ехидну[13].
А из крыла
Святого Духа
В центральном куполе
Выпало пёрышко
И, трепеща,
Заскользило
По волнам воздуха
Вниз.
И все богомазы,
Кто с лесов,
Кто с полу,
Следили
Плавный полёт.
А когда пёрышко
Всё-таки упало,
Я подошёл
И поднял с половицы
Кусок штукатурки
Почти с мою ладонь.
1 Собор Успения Пресвятой Богородицы в Печерском монастыре построила и расписала артель из двенадцати греческих мастеров, неожиданно прибывшая к игумену Феодосию из Константинополя по указанию Богоматери.
2 Андрей Юрьевич Боголюбский (ок. 1111 — 1174) — Великий князь владимирский. Вследствие травмы у него возникла затрудненность кивательных движений шеи, что только усиливало надменный вид правителя.
3 Путин или путец — внезапная боль поясницы.
4 Удлинение нижней половины торса с целью придания фигуре монументальности характерно для манеры Гурия Никитина.
5 Дмитрий Григорьев (1642 — между 1695 и 1710) — Дмитрий Григорьевич Плеханов, потомственный иконописец (сын Григория Степанова Куретникова, по прозвищу Плехана), крупнейший мастер фрески в Ярославле второй половины XVII века. Работал в Москве, расписывал собор Воскресения Христова в Романове-Борисоглебске (1679), собор Успения Пресвятой Богородицы в Троице-Сергиевой лавре Сергиева Посада (1684), собор Софии Премудрости Божией в Вологде (1686 — 1688), церковь Димитрия Солунского Дмитриевского прихода (1686) в Ярославле и др. Главная работа — церковь Усекновения Главы Иоанна Предтечи в Толчкове, Ярославль (1694 — 1695). С Гурием Никитиным ярославец мог совместно работать в Архангельском соборе в Москве, а также в росписи собора Успения Пресвятой Богородицы и церкви Воскресения Христова в Ростовском Кремле. Говорилось о влиянии Никитина на ярославского мастера.
6 Собор Воскресения Христова в Романове-Борисоглебске был основан в 1652 году.
7 Сорок севастийских мучеников (память 9 марта / 22 марта) — сорок воинов-христиан римского войска были загнаны в покрытое льдом озеро, откуда их не выпускали, требуя отречения от Христа.
8 Из притчи Христовой о богаче и нищем Лазаре. «Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы, приходя, лизали струпья его» (Лк. 16: 19 — 31).
9 Эпизод сюжета о том, как Авраам принимал у себя Святую Троицу — приготовление трапезы для ангелов: «И поспешил Авраам к Сарре и сказал [ей]: поскорее замеси три саты лучшей муки и сделай пресные хлебы» (Быт. 18:6).
10 Хождение по водам Тивериадского моря: «И тотчас понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпустит народ. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине; и вечером оставался там один. А лодка была уже на средине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный. В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился? И, когда вошли они в лодку, ветер утих. Бывшие же в лодке подошли, поклонились Ему и сказали: истинно Ты Сын Божий» (Мф. 14: 22 — 33).
11 Прием «прозрачного домика» — изображенного без передней или боковой стены и, таким образом, одновременно видимого изнутри и снаружи, — в русской живописи впервые применил Гурий Никитин (в Италии — Джотто ди Бондоне, 1266 — 1337).
12 Узорочье — узор, украшенье.
13
Роспись северной стены Троицкого собора
Ипатьевского монастыря: «Спасшись же,
бывшие с Павлом узнали, что остров
называется Мелит. Иноплеменники оказали
нам немалое человеколюбие, ибо они, по
причине бывшего дождя и холода, разложили
огонь и приняли всех нас. Когда же Павел
набрал множество хвороста и клал на
огонь, тогда ехидна, выйдя от жара,
повисла на руке его. Иноплеменники,
когда увидели висящую на руке его змею,
говорили друг другу: верно этот человек
— убийца, когда его, спасшегося от моря,
суд Божий не оставляет жить. Но
он, стряхнув змею в огонь, не потерпел
никакого вреда. Они ожидали было, что
у него будет воспаление, или он внезапно
упадет мертвым; но, ожидая долго и видя,
что не случилось с ним никакой беды,
переменили мысли и говорили, что он
Бог» (Деян. 28: 1 — 6). * * * ...Разговор о Высшем не закончен. Вышедший в XXI веке на новой языковой и понятийный уровень, он, пожалуй, относится к самой опасной и экспериментально-чуткой области речевой деятельности, иначе говоря, он обладает максимальной степенью смысловой катастрофичности. Максим Калинин вступает в этот разговор на свой страх и риск. Он пишет книгу сонетов о святых, потом книгу, описывающую русские соборы, и вот перед нами фрагменты из его новой поэтической вещи, посвященной иконописцу («изографу») — Гурию Никитину, жившему в XVII веке, т. е., почти три века спустя после небывалого взлета русского иконописного искусства, в период отмечаемого большинством искусствоведов «обмирщения» иконописи и религиозной фрески. И это, скорее всего, не случайный выбор поэта. Что значит обмирщение? Это усталость от высочайшего уровня разговора о неочевидном и, как ее следствие, переход ко все более материальным и наглядным вещам, обладающим зримой эффектностью, земной убедительностью, доступностью для обыденного восприятия. Читателю предстоит ситуация пограничная, ситуация утраты старого языка, на котором говорили о Высшем, впрочем, не окончательной, и поиска новых средств выражения (использования, например, гравюр Библии Пискатора), найденных на Западе. По своему жанру книга родственна житиям святых, ее можно так и назвать — поэтическое житие церковного художника Гурия Никитина, написанное верлибрами. Житийные списки чем они «моложе», тем больше содержат в себе наглядного, очевидного — изобилия чудес прежде всего. И в книге их достаточно, вопреки, казалось бы, явному отказу основателя христианства от возможности убеждения при помощи чуда. Что ж, с одной стороны, берет свое «слишком человеческое», с другой — неотменяем эффект Высшего, входящего в ограниченный быт и обусловленный интеллект и даже в ограниченные законы природы — подобно метеориту, влетающему в плотные слои атмосферы, носитель Высшего, его проводник, начинает волей неволей светиться ореолом чудес, очевидных или сокровенных. Но Гурий все же не устает себе напоминать о том, что высшее чудо — это сокровенное воплощение Бога в человеке. Ему трудно говорить об этом, для него это слишком опасно — вхождение абсолютно Другого в человеческую природу, он предпочитает иное, более дистанционное отношение с Высшим... Вообще, это страх целомудренный, страх перед высшей духовной реальностью, отмеченный Рильке («Каждый ангел страшен»), целомудренный страх ограниченного перед Безмерным. Смирение — это не тупая забитость, как писал Бердяев, а реалистическое видение себя и мира. Но именно причаститься Безмерному, преодолев свой страх, призывает Благая Весть, и в этом ее парадоксальный реализм. И здесь герой книги — на распутье, как и его духовное творчество. Однако смирение не мешает Гурию Максима Калинина демонстрировать свое отношение к возможностям иконописца, ведущего разговор о Высшем настолько, насколько это ему дано. Вот он изобразил на церковной стене с максимальной вовлеченностью в событие лодку с апостолами, «избиваемую волнами посередь пучины». Но когда я утром Вернулся в храм — Лодки не было. И только Спаситель Шагал по воде, Как накануне. Лодка уплыла, превратившись из духовно-реалистичного изображения — в «вещь», реализовав себя как новое творение. Парадокс деятельности художника заключается в том, что максимально реалистичное исчезает из «нарисованного», становится новой реальностью, существующей в пока что неведомой области. И в этом смысле — поэт или живописец — он всегда создает новую реальность, либо просветляющую мир, либо затемняющую его. Но могущий возникнуть излишний пафос снимается добрым и очень русским юмором героя «жития в стихах». Гурий Никитин стремится украсить мир, внести в него больше красоты, причем красоты не столько внешней, сколько говорящей о Высшем, играющей на «повышение» неочевидной красоты, красоты, в любом случае ведущей к неочевидному, которое, будучи хоть раз достижимо, затмевает своей скрытой до поры силой и глубиной все явные и яркие красоты мира. Позволю себе в конце своего послесловия заметить: все, что обладает красотой очевидной — ей не является, об этом знали и японские поэты, и русские иконописцы. В красоту скромной «пастушьей сумки» нужно погрузиться, как показывает нам Басё. И только тогда ты сможешь ее почувствовать и пережить как красоту Вселенной. Помимо того, что видят очи (оче-видного), существует еще и то, что видит сердце — красота сердце-ведения, а не очевидности, и Гурий Никитин — тот, кто ищет свои пути к такой красоте, разделяя тем самым творческий импульс автора книги об изографе Никитине. Андрей Тавров Из эссе «Глубже, чем очевидное»