Восьмичасовая жизнь

Любовь Колесник. Музыка и мазут. СПб., «Пальмира», 2020, 128 стр. 
(«Пальмира — поэзия»).

«Музыка и мазут» — пятая поэтическая книжка Любови Колесник. Две первые, тоненькие — «Яблоко небес» (1998) и «27» (2007) вышли в Твери, две последние — «Радио Мордор» (2016) и «Мир Труд Май» (2017), носящие явно провокативные названия, — в Москве.

Стихи Колесник, можно сказать, ставят жирную точку на забытой уже поколением поэтессы череде советских конъюнктурных производственных стихов.

от козлового к мостовому
и к башенному и опять
осанна миру неживому
распорет жестяную гладь
и глядь — а восьмичасовая
жизнь регулярная прошла
где люди тихо прогорают
до тыла сварочного тла
а я за мутным плексигласом
в кабинке утлой наверху
тяну наверх чужую массу
не подчиненную стиху

С точки зрения ревнителя «стиха как тайны», никакой «тайны» здесь нет, да и не предполагалось. (В скобках замечу, что в нынешнем контексте эта самая тайна сплошь и рядом оборачивается вычурной невнятицей.) В этом стихотворении тоже найдется пара-тройка не вполне внятных проходных строчек, тем не менее представленная картина выглядит четко, убедительно и достоверно. Уж не знаю, вправду ли Любовь Колесник работала крановщицей в цеху, но заводскую жизнь она знает не понаслышке. Лирическая героиня этого стихотворения, как и почти все лирические/нелирические персонажи ее стихов, — люди нелегкой «восьмичасовой жизни», производственники. Явление для современного стихотворства крайне редкое, если не уникальное. При этом стихи у Колесник получаются жесткие и мрачные, какими, собственно, только и могут быть сегодня стихи такого рода — по крайней мере заслуживающие внимания.

Цех притихший обесточен,
пропуска сданы.
В магазинах люд рабочий
покупает сны.

<…>
Будут в темноте светиться
испокон веков
целлулоидные лица
передовиков.

Трудно сказать, чего здесь больше — издевки или грусти, вернее всего, они образуют неразделимый сплав — свойство подлинных стихов. Вот эта целостность высказывания затрудняет цитирование: у Колесник, как и у большинства представителей ее поэтического поколения, пожалуй, найдется не так уж много отдельных ударных строк, самодостаточных метафор и образов.

Как, например, в стихотворении, где обыгрываются разные смыслы столь редкого в сегодняшнем поэтическом потоке и столь значимого для автора слова «завод».

Завод — не в смысле предприятие,
а натяжение пружин.
Одно недолгое объятие —
и разойдемся, побежим,

<…>
работа, сон, мероприятия,
башка, конечности, живот,
завод — не в смысле предприятие,
а в смысле — кончился завод.

Все так, время вышло, завод, в общем-то, кончился, но жизнь, какая ни есть, продолжается со всеми ее малыми радостями и горестями, тоской и утешительным пьянством. Вообще, дистанция между человеком и лирическим персонажем, на мой взгляд, явление положительное: такая дистанция говорит о способности поэта высказываться от имени множества «других», и эти другие, каждый из них поэту не чужд («Все нормально. Мир живет и может. / Водка есть. Войны пока что нет. / Повариха добрая положит / заводских печеночных котлет. / <…> Не жалею, не зову, не каюсь, / дни идут, размеренно-темны. / Все нормально. Я жива. Я справлюсь. / Главное, чтоб не было войны».)

Вряд ли старый советский, вошедший в ернический фольклор мем «лишь бы не было войны» надо воспринимать слишком серьезно… хотя нынешний мир к большой войне придвинулся очень близко, не говоря уж о постоянных неглобальных войнах.

В книжке есть то ли маленькая поэма, то ли цикл стихотворений под названием «Ржевская битва». Ржев — родной город Любови Колесник, хотя она и родилась в Москве. Кровопролитнейшая Ржевская битва продолжалась с перерывами 13 месяцев. В этих боях общие безвозвратные потери советских войск, по официальным данным, превысили 400 000 человек, а по неофициальным — намного больше. Из 20 000 жителей, находившихся в оккупированном городе, к моменту освобождения в живых осталось 150 («…Гноился глиной ледяной окоп / на месте сада; в горло било сердце, / как в землю заступ. Пот стекал на лоб. / И кто-то вдруг сказал: / — Смотрите, немцы»).

Вообще, поэтессе нарратив, «картинки» удаются лучше, чем, что называется, прямая лирика. Впрочем, я вообще к прямому изъявлению чувства отношусь настороженно, и не без основания, слишком уж оно заезжено.  У Колесник лирики как таковой почти что и нет. Вот в стихотворении вроде бы лирическое начало:

Мы это видели вдвоем
из разных городов, а впрочем,
невзрачен так же окоем,
подзвученный гудком рабочим
и над тобой, и надо мной.
Синеют облачные гроздья…

А вот и концовка:

…стесняясь мира и труда,
висящего чугунным грузом.
И Ленин шлет всех в никуда
помятым гипсовым картузом

Надо сказать, что очертания лирического персонажа у Колесник довольно размыты. Как по мне, это скорее достоинство — то в цеху, то за баранкой, то в офисе. Все это, конечно, может отражать перипетии авторской биографии, а может и не отражать. Лирический персонаж выражен прежде всего через то, что попадает в поле его зрения, на чем останавливается его взгляд. На чем персонаж остановит взгляд, это, конечно, выбор автора, при этом лирическое «я» остается на втором плане.
А бывает, лирический персонаж и вовсе говорит о себе в мужском роде:

В городе цветут акации,
утки сели в водоем.
Два вина купил по акции —
типа с кем-нибудь вдвоем.

<…>
И, нахохленный, окукленный,
сяду, пьяненький дурак —
я, как будто сам не купленный,
ни по акции, никак.

Это лишь один из примеров нередкого у Колесник скользящего гендера. Но в отличие от авторов, меняющих авторские маски и соответственно свой лексикон, ее столь разные лирические персонажи всегда говорят ее собственным узнаваемым голосом. Перемена ролей и даже пола происходит как бы мимоходом, без нажима, без особого акцентирования.

Даже по немногим приведенным здесь стихам видно, насколько тексты Колесник сжаты и, что называется, крепко сбиты. Может быть, поэтому их несколько однообразный, я бы даже сказал — назойливый, угрюмый, но при этом вовсе не «чернушный» посыл не оставляет гнетущего впечатления. Как было сказано, простим угрюмство, а я бы добавил: но нытья не простим. Вот уж чего-чего, а нытья в этой книжке нет. В плотности, вещности стиха можно, раз уж мы вспомнили Блока, расслышать звон щита. И если не противостояние бессмысленному и тусклому свету, то по крайней мере самостояние перед ним.

И все же, все же… Несмотря на насыщенность этих внятных текстов, упругий ритм, безупречную рифмовку, глаз все же цепляется за отдельные ненагруженные строчки. И хотя Колесник очень точно расставляет точки в конце каждого стихотворения (что не всегда удается даже широко признанным поэтам), иные стихи все же оставляют смутное ощущение некоторой, я бы сказал, недожатости. Их бы, воспользуюсь излюбленной терминологией автора, довернуть на одну-полторы нитки. Может быть дело в том, что движение стиха зачастую не то чтобы предсказуемо, нет, но лишено все же каких-то по-настоящему острых поворотов. Как мне представляется, автору в дальнейшем стоит подумать над некими, скажем так, более парадоксальными ходами.

Мне нравится, что в книжке нет никакой нынешней модной тематики, никаких «гендерных проблем», ни «травмы», ни «стигмы». А если что-то такое и есть, то дано очень окольным, то есть поэтическим путем.

я уходил на дно ты вынул меня из мглы
я колебался в иле меркнущей чешуей
и улетел за леской за ледяной шлеей

<…>
тина моя рутина серый небесный снег
что же наворотил он этот твой человек
рыбья моя хребтина хрустнет такая страсть
я говорю спасибо господи я карась

Поверим Любови, сказавшей в одном из интервью, что это стихи о любви, да простится мне этот почти невольный каламбур.
Если говорить о происхождении автора, то ее стихи, как я понимаю, произрастают более всего из Серебряного века, причем, в отличие от поэзии неоакмеизма, Колесник ориентирована на поздних символистов в декадентской (пора избавить это слово от негативных коннотаций), социально-критической ветви их творчества. Да и опыт советского поэтического мейнстрима, пусть и отрицательный, но имеющий те же корни, не надо сбрасывать со счета. Потому что, даже отталкиваясь от чего-то, опровергая, мы так или иначе заступаем в тот же понятийный круг.

Можно сказать, что Любовь Колесник — певец упадка, которому мы все невольные свидетели — по крайней мере я себя таковым считаю, — и воспевает его вовлеченно и ярко — как его «честная часть».

Будет теплей, если сделаться честной частью.
Будет надежнее ждать, когда позовут.
Нет никакого покоя, тем паче счастья,
есть только город, музыка
и мазут.

Ключевые здесь два последних слова, давших название книге. Все правильно — музыка прежде всего, да и без мазута никак.