Свое, чужое

Старое

Лет 35-40 назад любой разговор о «деревенской прозе», а таких было премного, обязательно сосредотачивался не на художественных паттернах этого течения, а на проблемах деревни как таковой. Обсуждали разнообразные варианты решений. В пределе методов было два: 1) всем дружно вернуться в село; 2) трудиться и зарабатывать в городе, а «заграница нам поможет»; все равно ничего хорошего в Нечерноземье не вырастет.

Жизнь, как всегда, оказалась обидней и проще. Понятие «мы отстали от нормальных стран на столько-то лет» годится для стимуляции пугливого населения. В реальном мире отставание измеряют в миллиардах долларов. Когда они появились, ситуация с продовольствием худо-бедно наладилась, но проблемы деревни никуда не делись. Лишь радикально переменились.

Жар дискуссий о творчестве писателей-деревенщиков подогревался весьма просто: к концу ХХ века абсолютное большинство жителей даже самых крупных городов составляли крестьянские дети либо крестьянские внуки. Поехать «к бабушке в деревню» считалось делом обыденным.

Подспудно многое менялось. Свое независимое существование РФ начала страной, где городские составляли ровно ³/₄ населения. За минувшие тридцать лет пропорция сохранилась. Зато, по данным Росреестра, у нас наличествует почти 60 миллионов неких участков, более или менее подпадающих под определение «дачи». Вернее, подпадавших. Принятый в июле 2017 года закон «О ведении гражданами садоводства и огородничества для собственных нужд» дачи упразднил. Теперь возможны «Садовые некоммерческие товарищества» и «Огородные некоммерческие товарищества». Последние — конструкт теоретический. Кому надобен участок, где нельзя построить даже щитовой домик?

Конечно, это всего лишь терминология. Крючкотворство. Важен факт: практически все у нас имеют худо-бедно опыт работы на земле, а значит как-то сформировали отношение к этому роду деятельности. Литераторы российские за редким исключением тоже происходят не с Луны. Пишут они про дачную^[1] жизнь много, интересно и разнообразно. Мы поговорим об их книгах, принимая отмеченный в начале момент: беспристрастный разговор об искусстве прозы как таковой тут вряд ли возможен. Слишком много личного.

В большой мере разнообразие и несхожесть литераторских взглядов определены совершенно разным генезом наших приусадебных хозяйств. Чаще всего называют два с половиной источника их появления: крестьянские дворы, дворянские усадьбы и подражавшие тем усадьбам дачи разночинной интеллигенции. Еще один (похоже, основной) исток бытования нынешнего человека на условно собственной земле мы опишем позднее.

Основные линии напряжения действительно сформировались меж сиротством крестьянских изб и противоположным им полюсом. Со времен Петра I, радостно и весьма произвольно делившего меж соратниками вновь обретенные земли, «…осталось слово „дача” — оно стало означать роскошный загородный дворец для летней жизни. Очень долго, до середины XIX века, это значение было основным». Времена менялись, к сельской жизни тянулись иные сословия: «Горожане нанимали на лето дачи в крестьянских деревнях — обычные избы, где хозяева жили зимой. Там и вовсе все было просто. Такие дачники сами разбивали клумбы рядом с домом и сажали там цветы. Крестьяне сначала относились к этому как к нелепой барской затее, а затем сами перенимали такое обыкновение. То же относилось и к комнатным собачкам»^[2].

О бессмысленности и скуке «отдыха праздного» не слишком уставших людей много написал Антон Павлович Чехов, но, скажем, Илья Репин предпочитал на дачах именно трудиться. Словом, царило разнообразие. Октябрьская революция все перетряхнула, однако по мере осаждения поднятой ею пыли начали проявлять себя контуры жизни, похожей на прежнюю. Фигуры переменились сильно, структуры — минимально.

Пионерами нового дачного быта вновь оказались творческие люди и государственные сановники. На сей раз порядок был именно таким. Стараниями Максима Горького в июле 1933 года вышло постановление СНК «О строительстве городка писателей» — знаменитого Переделкина. Сходный документ «О постройке дач для ответственных работников» появился полутора годами позже. Зато советская буржуазия немедленно развернулась. Пришлось окорачивать. В 1938 году дачи в двадцать комнат — вполне петровских размеров — осудили, но дачи на восемь комнат разрешили.

Далее было много перемен и зависти. Автор статьи застал финал эпохи.  В конце восьмидесятых, когда шумела перестройка, казенные дачи хозяйственных работников в географическом диапазоне от Среднего Урала до Южной Украины отличались от стандартных наделов неизворотливого большинства лишь чуть большей площадью и в редких случаях — наличием одного-двух садовников на десяток участков.

Хозяйственники страшно завидовали партийным. Мол, у тех — особняки, а мы пашем. Но роль противостояния разных головушек советского Чуды-Юды в собственной гибели — тема уж слишком богатая. Мы только о дачах.  Об эволюции и финале тех дач гораздо лучше скажет человек, заставший расцвет феномена и его трансформации.

Дворцы

Дениса Драгунского легко ловить на противоречиях. Многие этим занимались и занимаются долгие годы, странновато подхихикивая. Человек пишет много, человек пишет разнообразно. Зачастую пишет спонтанно^[3]. Но вот вполне непротиворечивые «дачные» мемуары:

…мы жили в поселке Советский Писатель, но дачу мы снимали, это была не наша собственность. Потом, уже перед смертью, отец купил дом. Сказать, что отец был благополучным советским писателем, я не могу. Он не был богат, не был обласкан властью. Сергей Михалков, Твардовский, Симонов, Леонов — на руке хватит пальцев, чтобы пересчитать тех авторов, которые составляли писательскую элиту. Это были писатели, которые получали квартиры, имели блат, заказы, были не просто выездными, а их брали в состав делегаций, из категории «писатель и борец за мир»^[4];

…На лето родители снимали дачу в писательском поселке Ватутинки. Это такой чудный поселок, где жили многие знаменитые писатели — Константин Симонов, Александр Твардовский, Юрий Нагибин, Юлиан Семенов, Юрий Бондарев, Юрий Трифонов... А когда я был в 10-м классе, мы там дачу уже купили^[5].

Тем не менее читать Драгунского интересно. Перед нами довольно сложный монолог: не совсем поток сознания, ибо высказывания отлично структурированы, но внутренние пружинки мышления, обеспечивающие довольно неожиданные сопоставления, очевидны. При этом реакция на возникшую проблему может последовать через большой промежуток времени, в совсем ином тексте.

Легче показать на примерах.

Двенадцать лет назад, в статье «Печальный сервитут», имеющей роскошный подзаголовок «Как погиб Советский Писатель»^[6], Драгунский вспоминает:

…когда литературовед Владимир Жданов захотел продать моему отцу часть своего участка, получился форменный скандал.

Мы ведь поначалу в Пахре снимали дачу, в том числе и у Жданова — крошечный домик на краю участка, так называемую времянку. Вот отец и предложил Жданову такую сделку. Тот согласился. Боже, что началось! Заседания правления и общие собрания шли одно за другим. Дело в том, что по закону это было разрешено, однако последнее слово оставалось за кооперативом, поэтому-то и была такая суета. Мелкопоместная гордыня победила. Сильнее всего влетело Жданову — как предателю идеи территориальной целостности.

Потом отец все-таки купил дачу, настоящую, на большом участке. Много лет спустя я решил построить себе на этом участке отдельный дом. Времена были уже горбачевские, дышалось посвободней, однако носы были задраны точно так же. Меня в правлении кооператива изумленно спрашивали, как я дерзнул такое замыслить. <…> Особенно всех возмущало, что дом был не очень маленький, по тогдашним меркам. Метров сто двадцать, наверное. Ух.  В общем, мне долго объясняли, что я недостоин.

Но вот, прошли годы, и…

Златой телец боднул мелкопоместную гордыню, и она тихо рухнула, подняв лапки. В поселке зафырчали экскаваторы, застучали молотки, запели пилы и дрели, звонко заматюгались прорабы. Это я изъясняюсь языком писателя NN, комсомольца первых пятилеток. Потом пришли землемеры и принялись резать участки. Сейчас у нас в поселке не пятьдесят хозяев, как прежде, а без чуточки сто. Притом что некоторые особо консервативные поместья остались нетронутыми. Но большинство участков разделилось на две, три и более части. А и то: десять-двенадцать соток — вполне достаточно земли для загородного дома.

Именно что для современного дома, а не для старозаветной дачи. Дело не в верандах с цветными стеклышками — их в нашем поселке никогда не было, это стиль десятых — тридцатых. И не во «всех удобствах» — они в нашем поселке всегда были. Дело в атмосфере дачности. В непременных совместных прогулках, которые теплыми летними вечерами совершали жители поселка.  В приходах гостей без звонка, тем более что телефона почти ни у кого не было. Во всеобщей дружбе и взаимопомощи. Вы не поверите, но у нас в поселке в 1960 — 1970-е годы было то, что в американских учреждениях называют carpool. До поселка было неудобно добираться без машины: электрички не было, а от автобуса пешком идти два километра. Поэтому те, кто был за рулем, подвозили безмашинных друзей-соседей^[7].

Противоречие? Разумеется. Когда исконные обитатели дачного поселка против появления «чужаков» — это плохо. Но приход на ту же территорию новых разбогатевших людей автором тоже воспринимается с крайней неприязнью! Откуда вдруг такая нелюбовь к современным Лопахиным?

Ради ответа позволим себе небольшое обобщение и отступление. За последние сто лет русской литературы самым, наверное, внеклассовым писателем был Иван Шмелев. Читая «Лето Господне», искренне поражаешься авторскому недоумению, высказанному в «Солнце мертвых»: дескать, почему эти мужики столь ужасны? Они ж были добры ко мне маленькому, отец мой прекрасно оплачивал работу их отцов? Как так?

А вот так.

Драгунский же — писатель с ярчайше выраженным даже не классовым чувством, ибо классы у нас при коммунистах почти извели, а с крайне острым восприятием социального. И восприятия своего он не скрывает. Заголовок статьи, написанной в 2015-м, «Свирепость высшей пробы»^[8], предполагает весьма безыллюзорное отношение автора к человечеству: «…четыре пятых — это наивозможнейший минимум плохо образованных, не способных к рациональному рассуждению и спокойному рассмотрению чужой точки зрения, а также (то ли вследствие неучености, то ли как-то само по себе) бессмысленно жестоких людей».

Жестокости этой автор пытается дать рациональное, материалистическое объяснение. Существует «…проблема сиюминутной личной выгоды: и немецкие оккупанты, и русские коллаборанты, и мирные советские люди, настрочившие миллионы доносов, действовали не столько из свирепости, сколько из желания урвать кусочек — отрез на костюм, швейную машинку, должность в тресте, лишнюю комнату в коммуналке. Но ведь это и есть свирепость высшей пробы — убить соседа за нужную в хозяйстве вещь».

Как ни удивительно, направленность статьи — оптимистическая: сейчас теоретически способны убить и ограбить ради сиюминутной выгоды четыре из каждых пяти, а при Иване Грозном или Юлии Цезаре было девяносто девять из ста. С историческими и численными выкладками очень хочется поспорить, но мы не будем. За нас это сделает сам Драгунский.

В финальной на сей момент статье, так или иначе относящейся к теме нашего сегодняшнего разговора^[9], автор объясняет многое. Прежде всего, в самых первых строках, — природу собственного отношения к устройству общества. Отношение это «родом из детства». Из обитания между мирами:

В детстве я жил в замечательном доме. Там обитали сплошные маршалы и министры — на верхних этажах. А я жил в подвальной коммуналке, где с давних времен — поскольку дом был построен еще в XIX веке — жила челядь. При царе — кучера и истопники, при Ленине и Сталине — электрики и сантехники. Ну и их родственники, разумеется. Вроде меня, внука шофера.

Я несколько раз приходил в гости к моим дворовым товарищам, которые были внуками маршалов и министров. Там были бескрайние квартиры со стеклянными дверями. Помню полупустую огромную комнату с белым мраморным камином и малиновым ковром, на котором привольно располагалась игрушечная железная дорога. В углу стояли большие часы с маятником и гирями.

— А гири золотые? — спросил я один раз.

— А ты как думал! — ответил мой приятель.

Я сразу понял, что гири в крайнем случае позолоченные. Но все равно красивые. В них все отражалось: комната, ковер и камин. Я не знаю, завидовал ли я этим ребятам. Но однажды я спросил что-то такое у своего соседа по подвальной коммуналке. Не помню точно, как я сформулировал свой вопрос. Что-то вроде «вот почему мы живем по трое-четверо в одной комнате, а у них шесть комнат на четверых».

Далее идет сложная диалектика, а ближе к финалу — вывод, способный шокировать читателя, знакомившегося с предыдущими эссе Драгунского поверхностно:

Русский народ в подавляющем большинстве своем — не Шариков.  Не надо клеветы. Нет в народе яростного желания «отнять и поделить». Это свойство немногих маргиналов.

Опять самоопровержение? Нет, это стиль: в каждой отдельной статье внутренние противоречия есть, а в совокупности статей противоречий нет. Вернее, нет иных противоречий, кроме антитез, служащих законам логики.

Но есть резюме: человеку нужен дом. При сем человек не хочет и не готов забирать дом Дениса Драгунского. И вообще не готов забирать дом своего ближнего. Так сложились обстоятельства. Во всяком случае — пока. Разбираться в мотивации писателя дело неумное и неблагодарное, но смею предположить: выживший Советский Писатель и новые люди, населившие этот поселок, тоже дали некую почву для выводов. По крайней мере о неустойчивости, предательской ненадежности социальных ролей, шаткости конструкции «свои-чужие»…

Подведя этот маленький итог и пообещав к нему вернуться, обратим внимание на дачи в их первоначальном смысле. На те самые барские поместья, пережившие долгие века. Увы, тут картина будет довольно безрадостной. Винить придется себя. Или, что удобнее, — нынешнюю власть. Действительно, постреволюционные погромы, военные годы и локальные катастрофы нанесли русским усадьбам гигантский ущерб. Но ущерб этот все же несравним с интенсивностью разрушения, к примеру, храмов.

При советской власти — почти с самого ее установления — большинство усадеб были переданы разным учреждениям — от детских садов до колоний и туберкулезных санаториев. Приспособленность жилья к совершенно иным функциям оказалась слабенькой, но лучше, чем ничего. Больше всех, кажется, повезло тем, где разместились структуры, традиционно причисляемые к «факультетам невест».

Так, в городе Алексине Тульской области недалеко от берега Оки построил себе имение Клавдий Никандрович Пасхалов. Сам он был еще патриархальней, чем его имя с отчеством. Даже Константин Победоносцев представлялся ему жутким новатором. С годами стал идеологом Черной сотни — правее только стенка.

Как часто бывает, ретроград Пасхалов оказался замечательным хозяином. Выстроил дачу-дворец в готическом стиле с фонтанами каскадом, с новейшим сантехническим оборудованием. Учинил предивные сады. Умер, назло биографии, самостоятельно, в один год с заклятым врагом Владимиром Лениным, хоть был тридцатью годами старше.

Дачу через некоторое время передали метеорологическому техникуму. Учились там преимущественно девочки, и, говорят, еще в конце девяностых на окнах сохранялись медные ручки. Те самые, пасхаловские. Затем разразилась оптимизация, лишнюю собственность, включая здания, начали списывать с баланса учреждений. Даче присвоили статус «Памятника культуры регионального значения».

Спустя десять лет она выглядела как после прицельной бомбардировки. Сад же превратился в заболоченные дебри.

Церкви стоят дольше. У них толще стены, проще устройство, меньше коммуникаций. Здания же, изначально предусматривающие тщательный, профессиональный уход и заботу, гибнут мгновенно.

Исторических дач, пребывающих в разной степени крушения, Министерство культуры насчитало, округлив, две тысячи. Осенью 2021 года обещают запустить программу восстановления. Из двух тысяч разваленных памятников для начала хотят ремонтировать сто. «Для начала» — это в первые лет десять. А 95% будут разрушаться дальше.

Проблема исторического наследия, конечно, тотальна. Масштаб как минимум — всеевропейский. Конечно, есть и такой вариант — передача старой недвижимости в заинтересованные и небедные частные руки. Именно в усадьбе, побывавшей пионерлагерем, а затем ставшей резиденцией некоего очень высокопоставленного лица происходит действие совсем нового романа Анны Бабяшкиной «И это взойдет»^[10].

Позволю себе двусмысленный комплимент. Психологическая убедительность книги превосходит убедительность сюжетную. Для романа, попадающего в категорию быстро крепнущего у нас рода динамичной, жанровой, но умной и качественной литературы, такие слова могут показаться обидными. Но тут уместно вспомнить один пассаж из довольно старой статьи Леонида Костюкова «Литература как попытка удивиться»^[11]. По мнению автора, вполне, кажется, точному, базовый критерий качества прозы заключен «…в эмоциональной состроенности автора и читателя. То есть детективщик может смастерить очень искусную сюжетную ловушку — и читатель на 386-й странице удивляется в полную силу, а писатель довольно потирает руки. В других жанрах автор вызывает у читателя страх, не пугаясь; вызывает сентиментальные слезы, не плача, и так далее. Но если мы говорим всерьез — а я пытаюсь, — стоит перейти от удивления читателя к удивлению автора. То есть к той ситуации, когда писателя удивляет то, что выходит из-под его клавиатуры».

Кстати, вынужден поправить себя. Абзацем выше я имел в виду не сюжетную убедительность, а фабульную. Фабула тут закрученная, напряженная. Раскрывать ее, конечно, не будем: книга вышла буквально месяц назад. Однако есть важный момент: герои, как и положено героям, попадают в опасные ситуации. Дабы выбраться из этих ситуаций, идут на нетривиальные, рискованные ходы. То есть автор успешно удивляет читателя. А что еще остается, когда очевидные решения выбраны литературой дочиста?

Но куда более глубокое удивление, удивление совсем иного рода, возникает на уровне структуры. Та структура являет собой описание жизни симулякров среди симулякров. С хозяевами (или временными собственниками) владения в пятьдесят гектаров, что превышает площадь государства Ватикан, все относительно ясно:

Марина мечтала устроить «настоящий русский сад». Что-нибудь в духе Чехова, ранних фильмов Михалкова и усадеб из Бунина. Недоласканные и недолюбленные, эти дамочки с широкой душой и еще более широкими бедрами верят, что стоит им устроить вокруг дома темные аллеи и сиреневые облака, как они тут же окажутся героинями романтического сюжета: «Иду я такая вся в белом платье, с маленькой собачкой на атласном поводке, а из-за черемухи выходит он, сгорающий от страсти. Падает на колени, целует руки и умоляет, умоляет о… благосклонности». В руках у нашей героини непременно кружевной зонтик, им она и отбивается от поклонников…

Сам хозяин хитрей. Он понимает необходимость двойной маскировки, скрывающей под умеренно дурной маской совсем уж нехороший лик:

— А правда, что все сады мира устроены из тоски по раю и воплощают представления своих владельцев о нем? — спросил Поленов.

Старинные усадьбы с момента рождения остросюжетной литературы были идеальными аренами действий. Ограниченное пространство, ограниченный выбор орудий, ограниченное число действующих лиц. Однако роман Бабяшкиной заставляет вспомнить не Конан Дойла, а Честертона. У него часто достопочтенные пэры, представлявшиеся в некий момент эпическими злодеями, оказывались мелкими бесенятами, идущими на все, чтобы скрыть плебейское происхождение и плебейского же масштаба пакости.

Но в романе «И это взойдет» мир обманщиков и самозванцев оказывается тотальным. Там прекрасная, талантливая садовница должна выдавать себя за прекрасную, талантливую садовницу!^[12]

 Все вынуждены постоянно оправдываться, даже рассказчица:

Ни один специалист сегодня не представляет весь процесс, в котором он занят, от начала до конца во всех подробностях. Спросите кого угодно! Дирижер не обязан уметь играть на всех инструментах. Модные архитекторы не интересуются современными материалами, но при этом нарасхват. Водителям, даже профессиональным, сегодня ни к чему знать, что под капотом, и уметь ремонтировать автомобиль. Они даже дорог не знают — спасибо навигаторам. Министру сельского хозяйства необязательно даже бывать в деревне. Психологи, пишущие книжки о воспитании детей, прекрасно справляются, будучи убежденными чайлд-фри. А уж сколько я видела консультантов по развитию бизнеса и бизнес-тренеров, ни разу не управлявших даже сигаретным киоском! Толстые прыщавые фитнес-инструкторы — видели таких? Даже консьержки не знают в лицо и по имени людей, живущих во вверенном им подъезде, — а ведь, казалось бы, куда уж проще? Можно продолжать и продолжать. Все имеют некоторое общее представление о своем деле. В этом и есть прелесть нынешнего дня — сложные вещи воспроизводят себя практически сами….

Во-первых, сразу хочется спорить: как это «ни один специалист»? А я? Во-вторых, о невозможности отслеживания всего процесса — от происхождения семени дерева, из которого сделан стол, до составления хартии, подписанной на этом столе, — говорили еще схоласты Шартрской школы много веков назад. В-третьих, с кем мы собрались спорить? С литературной героиней? Тем более с такой обаятельной, влюбленной в свое дело и понимающей его:

Только на нашей земле с ее выматывающей сезонностью и можно создать такой сад. Очень зримая смена зимы-весны-лета-осени, полный круг превращений: абсолютное умирание и абсолютное возрождение — это наш сад. Лондонскую зиму легко можно спутать в иной день с лондонским летом.  А у нас крайности: морозы, весенние ливни, зной.

А все равно финал окажется невеселым. Земля, видимо, на самом деле не терпит самозванства и не то чтоб мстит, но помогать не хочет. Точнее, не хочет помогать своим номинальным хозяевам. Стоп. Так недолго и фабулу раскрыть.

Запомнив опять-таки момент неприятия землей чужаков, глянем на сущности иные. На огороды при избах, стоявших долго или в меру долго, хозяев менявших только по наследству; на огороды, дожившие до наших дней из давней давности.

Избы

Ольга Коробкова написала «Деревенский словарь»^[13]. От «Августа» до «Ящериц», включая «Чугунок», «Цыплят», «Рябину», «Картины». Лиризм книги был предсказуем: Ольга известный поэт, а со времен множества летних каникул, проведенных в деревне, прошло достаточно времени, чтоб забыть нехорошее и оставить в памяти главное. Или мимолетное. Или главное мимолетное. Например:

Шиповник. Начало июня, прошел короткий дождь — свежо и солнечно... Бабушка с большими ведрами идет к колодцу за водой, я иду с ней, а напротив колодца, у соседей, цветет белый шиповник. После дождя он благоухает особенно ярко, а в сердцевинках розочек дрожат-переливаются капли воды. Сок белой розы, сок раннего лета.

Но такие заметки — скорее редкость. Вопреки требованиям жанра, «Словарь» получился удивительно разнообразным. Связным: узор, образуемый «крохотками», расположенными в алфавитном порядке, отнюдь не абстрактен. А благодаря некому синкретизму детского зрения, этот узор позволяет находить весьма отдаленные связи. Помните carpool в элитном писательском поселке из эссе Дениса Драгунского? Вот — иное место, чуть иное время:

Машины. Тогда мы называли так легковые автомобили. И автовладельцев в деревне имелось всего трое. И то — городские. То есть взрослые дети коренных деревенских обитателей, обжившиеся в городе. Каждую машину узнавали в лицо (в капот?). В окно глядя: «Вот, Л-вы поехали… к К-м едет дядя Вова…»  И, по-моему, на всех трех я каталась. Бывало, знаешь, когда сосед должен приехать, да и прогуливаешься эдак чинно под горкой возле отворотки. Увидит — до дому подвезет. Метров тридцать, а все ж радость! Ну, и в город иногда захватывали.

Разница с поселком Советский Писатель совсем не катастрофическая, сугубо количественная. Зато у деревенских лет с тринадцати были мопеды.

Модной ныне гендерной амбивалентности места нет. Мальчики это мальчики, девочки это девочки:

Рябина. Первые девчоночьи бусы. Недолговечные — ягоды срываются с нити, вянут, сморщиваются, но, пока новенькие, только что нанизанные, грех не пофорсить по деревне. И, конечно, краснеющая рябина — это недалекая осень. Но о ней думать не хочется…

Впрочем, лаконизм деревенской жизни побуждает всех — без различия пола и почти без различия возраста — использовать нечастые вторжения большого мира в эту жизнь:

Кино... и немцы. Да, только тоже киношные. На поле, возле соседней деревни Капустино, снимался какой-то эпизод фильма Марлена Хуциева «Бесконечность» Мне было двенадцать, ситуация интересно напоминала аттракционы, цирк, зоопарк — короче, очень «городские» развлечения. А тут вдруг рядом с нашей деревней!.. Колбаски дымовых шашек пачкали нам карманы курток, а за горячими увесистыми гильзами мы бросались наперегонки, толкаясь и наступая друг другу на пальцы. Потом гильзы эти долго и бездельно валялись в ящике комода.

Но, конечно, воспоминания, рассказанные в «Словаре», — это воспоминания девочки. Парень бы говорил о событиях. Хотя события, приводящие к действительно радикальным последствиям, меняющие жизнь, случаются редко. Зато общая эстетика, непрерывность бытия, влияют надолго. Здесь метод алфавитной картотеки, не новый, разумеется, в культуре, подошел идеально. Бабушка располагается между бабочками и бадминтоном. В детстве именно так:

Бабушка. Бабушек было две — мамина мама и ее сестра, а сперва вообще три — еще прабабушка, их мать; умерла она, когда мне было семь. Нет, бабушки там не жили круглый год, но это был их родной дом, и управлялись они с ним виртуозно. Баба Валя тащила на себе быт: готовку — на маленькой электроплитке даже пышки нам пекла, — стирку — вода из колодца, цинковое корыто на траве под березами, корзина белья, и на Сундобу, к бочагу: полоскать. И огород тоже на ней был. Тетя Тася выполняла дела более брутальные: жала траву серпом, электроплитку чинила. Обе печи топила она же, могла и попилить-поколоть дров, дыру в заборе починить; за грибами, за ягодами — это мы с ней ходили.

Неустройство, женское одиночество, уход родственников воспринимаются через мелочи быта и кажутся неизбежными, как годовой круг. Несуществующие клады, безнадежность поиска которых завораживает ищущего; кладбище, где теперь, ко времени выхода книги, оказались почти все; церковь с провалившимся полом, но в обмен получившая табличку «Охраняется государством» — тоже присутствуют в «Словаре». На всем лежит печать того, что в японской культуре называют термином «саби», дословно означающим ржавчину, а по сути — невоспроизводимые искусственными методами налет старины и следы долгой жизни.

Повторим: «Деревенский словарь» имеет сюжет, движение и развитие. Дом — фигура, вроде идеально стабильная, оказывается бродягой, на чью судьбу повлияло устройство страны. Почти самая длинная «словарная статья» посвящена совершенно непонятному для урбанизированного читателя объекту:

Поветь. В сорок с лишним я с удивлением выяснила: мало кто из моих ровесников знает, что это такое. А в детстве запомнилось — «поветка». Это пространство, аналогичное чердаку, только над двором, а чердак — над домом. В истинно деревенских домах там хранили сено, ну а у нас, уже дачников... Да, дачников, дом был в конце тридцатых перевезен из земель, затопленных Рыбинским водохранилищем. В нем жили мои прадед и прабабка, но старшая их дочь — моя бабка — уехала в город, прислав, впрочем, на подрастание свою дочь, то есть мою маму, жившую в деревне до школы. Сын погиб в войну. Младшая дочь работала библиотекарем в поселковом — за семь километров — Доме культуры, в поселке же получила крошечную квартирку-малометражку. Так постепенно деревенский дом превратился в летний, дачный. Хотя, выйдя на пенсию, тетя Тася — та самая младшая дочь, моя двоюродная бабка — жила там с весны и до поздней осени, тогда как бабушка, к примеру, боялась ночевать одна в родном доме. Не знаю, кого она боялась: разбойников, домовых или крыс. Я, человек с довольно богатым воображением, в этом доме всегда чувствовала себя на месте, в безопасности.

Фрагмент одной из двух сотен словарных заметок, а сколько мимоходом сказано про историю страны и общее устроение: «прислав на подрастание свою дочь», например.

И грань установлена: вот дом, вот дача. Важная очень грань. Надо бы и нам попробовать к середине статьи провести границу. Очевидным образом, вне пределов останутся варианты добровольного или недобровольного переселения в сельскую местность на сколь-нибудь постоянное место жительства. Неудачного ли, как в «Елтышевых» Романа Сенчина, удачного ли (в пределах свинцовых рамок эпохи), как в удивительной книге «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова; временного ли, похожего на комедию положений, как в «Крестьянине и тинейджере» Андрея Дмитриева, постоянного ли в теоретической перспективе, как в повести Алексея А. Шепелева «Мир-село и его обитатели», — любого.

Нет. Дача — это место, откуда можно легко уехать. Кроме особых случаев, о них дальше.

Однако бывают состояния промежуточные. Некоторое время назад мы написали статью о нынешней «деревенской» прозе^[14]. Одной из героинь статьи была вологжанка Наталья Мелехина. Ее рассказы тоже исследуют ту самую «грань между городом и деревней», которую так небезуспешно пытались разрушить большевики. О деревне Паутинке автор говорит с любовью и знанием, живет там, сколько позволяет время, но чувство вечной, специфически сельской тоски, не убиваемой самой долгой работой и самыми красивыми видами, неизбывно. Иногда хочется в город. Насколько такое маятниковое балансирование затратно в плане психической и общей энергии, сказать трудно, но, с точки зрения потребителя-читателя, подобный расход сил, безусловно, оправдывает себя.

И еще два важнейших момента, очевидных и у Мелехиной, и у Коробковой. Первый — в деревенском доме должен кто-то жить. Хотя бы половину года. По сути, «Словарь» Коробковой — реквием. Дом еще крепок, но его надо продавать. Там давно не осталось постоянных обитателей, оттого дом устал.  А новый хозяин, не имеющий с жильем корневых связей, непременно его снесет, построив нечто формально лучшее, но совершенно чужое.

С исторической и объективной точки зрения горевать тут смешно: крестьянские жилища в принципе не предназначены для вечности, кроме как в образе музейных экспонатов. А все равно жалко.

Второй момент — необходимость взаимопомощи. Деревня стала похожей не просто на город, а на моногород: сельское хозяйство сделалось отраслью промышленности. Где-то специализируются на молоке, где-то на зерне, где-то даже на дорогом и вкусном сыре. Такой подход, конечно, прогрессивен, но требует сравнительно немного рабочих рук и позволяет экономить. В том числе — на зарплате. А с огорода, в принципе, можно прожить, но уж очень стесненно.

Поэтому горожанин, прибывший в деревню, должен быть готовым в обмен на радости сельской жизни поучаствовать в этой жизни материально. Трудом ли, деньгами, товаром ли. В идеале, конечно, сбалансировав эти варианты в разумных пропорциях. Иначе получится смешно. Вернее — печально и настолько глупо, что все равно смешно. Как в рассказе Анастасии Астафьевой «Хуже татарина».

Рассказ этот завершает ее книгу «Для особого случая»^[15]. В свою очередь, книга оказалась, громко говоря, революционной — сразу в нескольких аспектах. Да, в столь консервативном жанре, как деревенская проза, революции тоже возможны. Прежде всего даже у таких разнообразных и однозначно неопределимых авторов, каким был, например, Василий Шукшин, деревенский житель всегда оказывался себе на уме: богател тихо, разорялся тише того. Активно выражать эмоции могли чудики, пьяницы, гости на свадьбах и поминках, приезжие. Еще старикам дозволено припоминать древние обиды и выдумывать новые. На собраниях можно было иногда пошуметь. Но в целом — тишина. Все живут рядом, друг перед дружкой неудобно, а разные позоры соседи могут припоминать годами.

Зато в сильно опустевшей деревне эмоции и методы их выражения стали бурными. Что Астафьева подробно, разнообразно показывает в своей книге. Именно показывает: свойственная ей кинематографичность была очевидна еще в «Двойной экспозиции», вышедшей в вологодской серии «Том писателей» пять лет назад. При этом вечная оглядка крестьян на город почти исчезла.  К счастью. Вручили награду в главном доме страны — прекрасно, отказываться не станем. Льготы и деньги лишними не бывают, живем дальше.

Такое отношение к городским — не как совсем к инопланетянам, но как к иностранцам — есть обратная сторона пропавшей зависти. Этот мотив отлично звучит в финальном рассказе. Сюжет — проще некуда. Живет в деревне учительница Анастасия Васильевна. Вышла на пенсию, работает в огороде и по дому, пишет стихи. Не очень хорошие, не слишком плохие. Учительские. Стихи с удовольствием печатает общероссийская газета «ЗОЖ», появляются благодарные читатели. Одна поклонница приезжает в гости. Зовут ее Тамарой.

Странности этой мадам становятся очевидны довольно быстро, но Анастасия Васильевна ждет: человек чужой, из чужой среды. Может, на таких и не распространяются правила?

Рассказ Астафьевой цитировать можно обильно, но есть там настолько идеальная формулировка, что не хочется ее заслонять лишними словами: «В деревне гость — только первые три дня гость. Дальше он должен либо поблагодарить хозяев и отправиться восвояси, либо включиться в домашние дела, коих в деревенском быте бесконечно и монотонно много». Тамара же, продолжая чудесить, через некоторое время занимает вакантную должность классической деревенской дурочки. Ее даже отселяют в отдельный дом, приходя, однако, топить печку и подкармливая. Фокус в том, что дурочкой она и оказывается! Психически больным человеком с плохо уточненным диагнозом. Десоциализирована, страдает дромоманией^[16]. Вернее, люди страдают от ее дромомании — ей-то нормально. Тамару увозит сын, но Анастасия Васильевна какое-то время продолжает переписку с ней: а вдруг в городе все такие?

У Астафьевой получился даже не рассказ, но притча. Беспорядок в уме, сумасшествие, как образ беспорядка вообще. Потому что существует некий архетип порядка. Есть гость, есть хозяин, так заведено веками. В идеале — дружная хозяйская семья. Гость имеет свои права и свои нормы поведения. Когда нет катастрофических сломов, устоявшаяся ситуация может продолжаться очень долго, чуть приспосабливаясь к меняющемуся внешнему миру.

Но бывает иначе. Даже чаще бывает именно что иначе. Абсолютное большинство дач, будем называть их для краткости так, имеет в нашей стране странноватое происхождение. И бывают на этих дачах жутковатые вещи. Сейчас расскажем подробнее.

Слобода

В книге «Одноэтажная Америка» Ильф и Петров ту Америку периодически хвалили и ругали. Генри Форда, живое воплощение тогдашней Америки, тоже хвалили и ругали. Но за раздачу своим рабочим земли хвалили однозначно.

Только авторы не знали, или забыли, или рассказывать нельзя было об аналогичном опыте выдачи земель рабочим людям в дореволюционной России. Чаще такое было возможным в специализированных промышленных регионах — вроде текстильных краев нынешних Ивановской и Владимирской областей. В шахтерских местностях бывало. А дольше всего и наиболее заметно, с кодификацией процесса — на железоделательных заводах Урала и Предуралья.

Статус тамошних потомственных рабочих устанавливался веками — опять-таки с Петровских времен. По нынешним временам — жуть. Работа с пятнадцати лет. С восемнадцати — труд на тяжелых и опасных участках. Фактическая невозможность сменить место работы. Механизация была, но такая, что сами машины представляли приличную опасность. Произвол начальства, часто возвысившегося из таких же работяг и потому сугубо злобного.

Но это мы смотрим из XXI века. А тогда, в обмен на труд и риск, рабочие получали жалование, дети, кто мальчики — обязательное (по факту — принудительное) образование с возможностью социального лифта, гарантию занятости, унтер-офицерскую пенсию после тридцати пяти лет работы. То есть в пятьдесят или в пятьдесят три года. Понятно, что надо еще дожить и попытаться сберечь здоровье, но все-таки горнорабочие были трудовой элитой, не вписывающейся в марксистские догмы. Потому октябрьский переворот они восприняли без радости. Были восстания вроде Ижевско-Воткинского, мощнейшего. Но мы не об этом. Мы о том, что каждому рабочему был положен неотчуждаемый надел по две десятины^[17] земли и по три недели оплачиваемого отпуска для работы на этой земле.

В стране же победившего пролетариата землю в личное пользование этому самому пролетариату долго не раздавали. О гегемоне позаботились значительно позже, нежели о прослойке. Слуги народа, как мы помним, получали вполне обустроенные наделы с середины тридцатых, а постановление Совмина  «О коллективном и индивидуальном огородстве и садоводничестве рабочих и служащих» вышло в феврале 1949-го. Сравним: рабочий у Форда получал от двух до двадцати гектаров, имея неработающую хозяйку, право нанимать батраков и арендовать средства механизации; горнорабочий получал два гектара, имея неработающую хозяйку, право нанимать батраков и получая отпуск именно ради огорода. Советский человек получал от 0,06 гектара (в городе) до 0,12 (в рабочем поселке), а за наем посторонних грозила уголовная ответственность.

Хотя нанимали, конечно. Пожилые владелицы огородов и посейчас злятся за невозможность оплатить вспашку-перекопку огорода бутылкой водки. При советской власти, мол, бутылки хватало, а теперь — не хватает. Так, в те времена трактор «Беларусь» был почти собственностью тракториста, а бутылка стоила как средний заработок в рабочую смену. Ностальгия…

Как ни удивительно, многие любили огороды. Прежде всего поколение, непосредственно их получившее. Иллюзия собственности — великая вещь. Любовь обострялась в периоды продуктовых дефицитов.

Нет-нет, добрейшее о придомовых участках сказать можно. Небывалое расширение овощного репертуара в краях, где даже кабачки считались экзотикой, — их заслуга. И первого в жизни олигарха я встретил тоже в огороде. Наш сосед по частному дому разводил цветы. Был легальным рублевым миллионером во времена Л. И. Брежнева. Внимательное чтение законов и отсутствие конкуренции помогают в жизни. Он, Петр Николаевич, даже хотел учредить стипендии для лучших школьников, но такого произвола, конечно, не допустили.

При следующей власти участки, перейдя в собственность владельцев, стали давать иную иллюзию. Иллюзию деятельности. Вернемся к роману «И это взойдет»:

Сад и огород приводили моих родителей в норму. Когда начинались работы на земле отец оживал. Да и мама откладывала «Энциклопедию знахаря». Они делали бутерброды и по выходным весь день торчали на участке, а в будни тусовались там все вечера. Копали, сажали, пололи, рыхлили, окучивали, поливали дотемна. Земля родила: яблони покрывались розовыми цветами, а затем—желтыми и зелеными яблоками. Пчелы залетали в парник и жужжали над золотыми юбочками огуречных и помидорных цветков. Плетеные ивовые корзины по осени наполнялись свеклой, морковью и шуршащими луковицами. Холщовые мешки пузатились сладкой «синеглазкой». В подполе выстраивались блестящие ряды банок с вареньями и компотами. Но весь этот урожай стоил сущие копейки и имел единственный экономический смысл: позволял прокормить себя и не умереть с голоду.

Это еще очень неплохой вариант и хорошая земля. Чаще трудились себе в убыток.

Следующее поколение, заставшее девяностые в нежном возрасте, огород уже, как правило, не жаловало. Он застил ставший разнообразным мир. Сникерсы оказались слаще репки. Кроме того, для старших огород был моментом разнообразия. Родной завод сделался рутиной, все знакомо. А тут вдруг земля совсем твоя! Яблоньки сажаешь, рассаду тоже, домик строишь — лояльность к родной конторе растет.

Ребенок же оказывался в матрице. Школа — огород, техникум — огород, работа — огород… Да и бесправие: родители ездят на тебе, как на бессловесном пони. И не сбежишь — вода сама себя не натаскает. Ладно, если еще нормальные родители. А когда у них начинается раздрай, тушим свет.

У Ольги Гришаевой в одной из ее нечастых публикаций в прекратившем выходить журнале «Литосфера» был рассказ «Этюд о красном BMW»^[18]. Там очень узнаваемо показан момент, когда рушится все вокруг, а мысль сосредотачивается на неважном и привычном. На круглом и мелком. На картошке:

Мама пришла с работы и упала лицом в диван. Отцу дали четыре года, и я старалась не представлять, что ждет меня завтра в школе. Зацепилась почему-то только за одну мысль — вот, осенью я уеду учиться в город, а как же мать с сестрой будут копать двадцать соток картошки? Посадить-то помогу, огрести и прополоть тоже, но копали мы даже с отцом обычно не меньше полутора недель, особенно если с погодой не везло.

Явно ж не самая главная беда в ситуации, но проще думать о таком.

Еще ясней понимание бессмысленности картофельной страды видно в рассказе Гришаевой «Картофельный бой», напоминающем воображаемый эпизод из фильма «Любовь и голуби» — там герой тоже отлынивал от избыточных хозработ. Только в реальной жизни ситуация выглядит не так весело. Хозяин пытается учинить технический прогресс. Механизировать обработку родного огорода хотя бы до уровня XVI века. Тогда, правда, картошки еще не было, ну, и ладно. Пошел к соседу, испросил списанного одноглазого коняшку, обмыли это дело. Привязал до коняшки плуг, оставшийся от прежней высокоразвитой цивилизации, обмыл это дело. Посадил на коня дочку, двинулся, нетрезво ступая и подрезая картошку плугом. Устал, заснул, огреб от жены.

Финал — как из другого кино. Из фильма «Гроздья гнева». Там в начале был момент о зле технических усовершенствований:

Кержак очнулся, когда над горизонтом уже поднималась беременная луна. Она спокойно взирала на Котельниково со своей высоты, заливая лес и луга вдоль реки голубым перламутровым светом. Кержак влил в себя ковшик воды, встал с другого конца огорода с тяпкой и молча начал грести навстречу женщинам.

Это ради урожая такие усилия, несообразные результату. А потом все надо хранить. Над овощебазами в СССР громко смеялись, но сами сберегали выращенное чаще всего в гаражных погребах. Погреба те часто заливало. Затем вода уходила, оставляя центнеры особо едкой картофельной гнили. Процесс выгребания вонючей слизи, от аромата которой плохо спасал даже респиратор, незабываем.

Нет, все-таки дом и усадьба должны быть разнесены территориально, а усадьба назначена отдыху или действительно любимому делу. В конце концов, не зря ж века прошли. Мы ж в целом теперь не бедней дореволюционного среднего класса?

Вероятно, не бедней, но и здесь свои особенности.

Выселки

В Ленинградской области уже несколько лет живет Анастасия Миронова. Недавно она выпустила роман «Мама!!!»^[19]. Сначала в журнале «Знамя», затем отдельным изданием. О романе говорят много, говорят разное, но нам сейчас интересней бесконечный цикл очерков, публикуемых Анастасией в качестве колумниста газеты «Газета». Она много пишет о собственной и семейной адаптации к сельской жизни, об окружающих людях, о национальной кухне, о разных ситуациях. Иногда ее эссе интересны, порой вызывают оторопь и недоумение, но время от времени автору будто удается обнаружить стекло, сквозь которое глядели на мир Тэффи, Аверченко и, может, Зощенко. Так получилось с заметкой, опубликованной в самый разгар дачного сезона 2018 года.

Поскольку я уверен в интересном литературном будущем Анастасии Мироновой, ничего плохого не случится, если приведу самый финал публикации. Он и, пожалуй, заголовок — «Почему российская дача убивает^[20]» — самые неинтересные с точки зрения собственно прозы части высказывания. Прямолинейность губит не хуже дачи. В остальном же сказано все верно, интересно и со знанием дела. Впрочем, финал тоже соответствует этим критериям, но слишком уж он дидактичен. Хотя для целей нашей статьи — в самый раз:

И теперь представьте, что за вздор считать оздоравливающей привычку встать в пять утра, прокатиться три часа по автотрассе и надышаться выхлопами,  весь день раскидывать по огороду навоз, чтобы летом начать «лакомиться» сверхнитратными огурчиками. Слегка помыть руки, нажарить шашлыков, объесться этого мяса, накатить несколько стопок и лезть в раскаленную баню.

Нет уж, дача — это дикость. На дачах в привычные шесть соток хорошо крепким пенсионерам, которых на старости тянет по зову крови к земледелию. Остальным классическая российская дача сегодня ни к чему: гробить на ней здоровье бессмысленно, а отдыхать, как городская дореволюционная интеллигенция, не получится, потому что шесть соток — это очень мало и в садоводствах соседи на участках сидят так близко друг от друга, соседей так много, что никаким отдыхом сидение на такой даче решительно не назовешь.

Дача сегодня должна быть небольшая, но сделанная основательно, чтобы не требовала доработок и больших сил на обслуживание. На даче не должно быть никаких грядок, кроме, разве что, пучка лука и редиски. Зато там должен быть посеян газон, а все тенистые места засажены вечнозелеными почвопокровными цветами, которые не требуют косьбы. На даче обязательно должна быть скважина с чистой водой, нормальная кухня и минимум 10 соток земли. При таком сочетании качеств дача способна приносить удовольствие. Во всех других сочетаниях она лишь отнимает у человека здоровье.

Все так. То есть слова «должна/должно» я б не применял: дача есть дело вкуса, но рекомендации верные. Есть ведь еще один момент, кратко затронутый в разговоре о рассказах Ольги Гришаевой. А именно — огород как источник семейных конфликтов. Дети ладно: пока маленькие, можно прикрикнуть, потом они согласятся или уйдут. Но у взрослых членов семьи, как правило, согласья насчет дачи нет.

Тут проблема снова в неопределенном статусе: и не дом, и не воля. Свое жилье всегда было сущностью сакральной. Тут советская власть лишь закрепила традицию, введя институт пожизненной раздачи квартир без права собственности, но с (фактическим) правом наследования. Многие семьи пусть кое-как, но держались на вечном «ради детей», а на даче кодификации смещались.

К тому же действительно — вечная скученность, выпившие соседи, тоже не обременяющие себя городскими церемониями, а сельской вежливости не имеющие. Оттого в уголовной хронике много известий с уютных грядок.  В литературе криминальных сюжетов на дачной местности тоже хватает, но мы сейчас глянем на иной аспект неопределенного статуса загородной собственности. Там часто проходит граница миров.

Помните, в «Словаре» Ольги Коробковой одна из бабушек боялась спать в родном доме, не объясняя причин? Литературы разного качества, связывающей загородную жизнь и мистику, много. Из неординарных и новых можно отметить «Болотницу»^[21] Татьяны Мастрюковой — редко когда литература для подростков оказывается чрезвычайно интересной именно подросткам (вне зависимости от возраста этих подростков). Но там мы имеем дело с мистикой деревенской, освоенной.

А вот «Вьюрки»^[22] Дарьи Бобылевой рассказывают о дачной реальности. Именно о реальности, о разных ее слоях. Книга вошла в шорт-листы премий, вызвала обсуждения, и порой в тех обсуждениях сквозила досада — из-за связного и логичного — в рамках иносущностной, конечно, логики — финала. Дмитрий Бавильский, отметив стиль книги, завязку и ненавязчиво-точную социальность («Словно бы автор, накинув на текст фата-моргану, развлекая и не поучая, рассказывает нам притчу о современном состоянии умов и нравов»), посетовал на избыточную заботу о читателе («Важность свести концы с концами делает текст менее проработанным, но, хотя бы, не совсем торопливым. Когда „стиль” и „интонация” а также их проработанность, истончаются, приходится верить одному только авторскому слову — других помощников у Бобылевой не остается. Не то, чтобы она не выдержала до конца взятый поначалу разбег и сорвалась, кстати, нет: до самого финала она держит все добровольно взятые на себя обязательства, оппозиции ее по-прежнему не бинарны, но перпендикулярны и, следовательно, особенно поэтичны, но просто на фоне сильных удивлений начала и середины все удивления конца оказываются, что ли, усталыми»)^[23].

Но каков был выход? Напомним формальную завязку романа: дачный поселок Вьюрки неким мистическим образом окуклился. Потерял связь с привычным внешним миром. Зато мир непривычный, нижний — в шаманской терминологии, — активно полез в поселок. Классических вариантов устроения сюжета здесь три.

Первый, самый простой и хитрый, — оставить все без объяснения. Люди замкнуты в своем маленьком мирке, из этого мирка их утаскивает разнообразная хтонь. В итоге все умирают, никого не остается. Выйдет отличное развлечение с долей морали: дачники в романе довольно неприятны, похожи на толстовские несчастные семьи — каждое домохозяйство неприятно по-своему. Хорошо, но не слишком безопасно для читателя: читатель же не такой, читатель же добрый, его не за что наказывать!

Второй вариант — игрища бессознательного. Допустим, кто-то из героев в самом деле умирает, а остальные потихоньку исчезают в его гаснущем мышлении, замещаясь инфернальными персонами. Так все можно объяснить, и читателю тоже станет не интересно. Солипсизм опровергнуть нельзя, оттого литературе он скучен — конфликта нет.

Наконец, может произойти апокалипсис. Тогда все всерьез. Однако тут иная проблема. Постапокалиптика — отдельная вселенная. В сущности, апокалипсис может быть очень личным, чаще так и бывает. Уже упомянутые книги «Елтышевы» и «Ложится мгла на старые ступени» — варианты личного выживания после краха мира, каким он был. Отчего в первом случае у героев вышло намного хуже, чем в книге Чудакова, хотя исходный уровень бедствия был много скромнее? Тут, среди прочего, вмешалось то самое бессознательное: Елтышев-старший свою вину чувствует, хоть и отрицает, это настроение переносит на семью, семья отвечает тем же, начинается крушение.

И главное, обобщающее: мы, люди, как биологический вид осознаем себя давно. Имели время убедиться, что, скорее всего, мы не обитаем в чьем-то разуме, а представляем собой смертные индивидуальности. Мышление у каждого свое, однако коммуницировать вроде научились. Способны донести личный опыт. Жизнь, конечно, не медом намазана, но подавляющему большинству окружающих бед можно найти рациональное объяснение.

Раз жители инфернального мира не ходят среди нас прямо уж в огромных количествах, значит для призывания враждебных сил нужно что-то сделать. Расковырять гору, как в сказах Бажова. Или произвести некоторые действия, вольно или невольно призывающие зло. Кроме того, общий фон должен быть смурным, подготовленным для прихода серой слизи. Вспомним «Малую Глушу» Марии Галиной. В первой части люди делают что не надо делать, во второй части лезут куда настоятельно просили не лезть, а все это — на фоне слякотного мирка позднего Брежнева.

У Бобылевой схожий вариант. Прежде чем встретить зловещих гостей, владельцы Вьюрков старательно изгаживают ментальное пространство вокруг себя. Создают больной психологический климат, как это называют специалисты по работе с персоналом. А человеческое бессознательное творит чудеса. Если твое бессознательное подсказывает, что место, где поставлен твой дом, тебе не подходит, это место действительно тебе не подходит. Коллективное же бессознательное творит чудеса еще более дивные. Заставлять людей переменить место жительства оно будет долго и самыми удивительными способами.

Портал Bookmate спросил автора:

— В вашей книге «Вьюрки» дача превращается в место, где останавливается время и происходят странные вещи. Дача для вас — это и правда такая дыра безвременья?

— Дача — это рай, а в раю, по моему глубочайшему убеждению, всегда июнь. Ну, июль на худой конец, но никакого августа уже точно не будет. Только на даче мы можем выпасть из неустанно пожирающего нас времени, из привычной жизненной круговерти и заняться наконец по-настоящему важными вещами: возделыванием своего сада, ловлей рыбы, сбором грибов и разговорами с лесом^[24].

Когда рай портят, он делается своей противоположностью. Героиня «Вьюрков» Катя, не зная о назначенной ей и уже исполняемой роли, предлагает собеседнику: «Мы же неудачники, Павлов, мы на дачу прятаться ездим. Вот и спрячемся наконец ото всех». И дальше: «Может, у нас тут жизнь наконец начнется». Не. Не начнется.

Брань, несогласие привлекают нечисть. В пути много ругающегося могут побить. Об этом пишет, к примеру, Татьяна Щепанская в фундаментальной работе о дорожных ритуалах^[25]. Вообще-то и собственный, обжитой дом требовал определенной осторожности. Все в том же «Словаре» Ольги Коробковой есть статья «Сундук». В сундуке нашлась книга без переплета, названная «Буквоеда русских суеверий»: почти наверняка лубок, изготовленный в городе Вязники Владимирской губернии, — для распространения торговцами-офенями.

О силах, обитающих подле человека, в одном с ним доме, «Буквоеда» говорит разное. Есть мирные сущности, есть не очень:

М а я т н и ц а — ежели у кого в дому ни в каком деле нет ладу, то говорят суеверы, что у него в дому сидит маятница — суть кикимра, каковая у хозяев отымает веселие и удачу, насылает же единую маяту. Изогнать ее, умеючи, возможно — надо только для того кликнуть доку (человека, который может всякую порчу или чародейство отговорить).

Наверняка для привлечения этакой неприятности хозяевам следовало тоже сделать что-то нехорошее. Домовенка, скажем, обидеть.

Однако здесь речь идет все-таки о работающем, обжитом доме. А жилье, долго простоявшее пустым, делается в определенном смысле ничейным. То есть общим. Татьяна Щепанская в упомянутой книге, посвященной дорожной культуре, много пишет о ритуалах входа в лесные заимки и дома, предназначенные отдыху путников. Первым делом, не зажигая огня, надо поздороваться. С домом поздороваться: «Пуста хоромина, пусти меня ночевать». С невидимыми обитателями тоже. Можно затейно: «Дедушко-домоседушко, пусти на подворьице, пой-корми, хорошо води». Можно обычно: «Добрые люди, можно ночевать», — там отзовется, не отзовется уж… Говорят, иногда темнота отзывается. Интересно, если голос разрешит переночевать — найдется человек, кто рискнет?

Войдя, можно немножко почувствовать себя хозяином. Воткнуть в крыльцо топор, сказав: «Крещеный человек входи, а некрещеный — не входи».

Наши загородные домики стоят незанятыми полгода и долее. Следующие полгода гости-хозяева в них бесчинствуют. Стало быть, помощник, все тот же домовой, заведется вряд ли, но проходным двором дом стать может. Как в рассказе Ирины Богатыревой «Речной царь»^[26]. Здесь нужно очередное маленькое отступление.

Богатырева присутствует в литературе давно, и топосы ее мира вполне определены. Со времен рассказа «Сторонник»^[27] город и городской дом у нее суть локации напряженной стабильности, диалектического почти столкновения разных идей и желаний. При этом непосредственно действия в городе происходит сравнительно мало. Городу противостоит все иное — дороги, лес, степь, Алтай. И вот, как говорит «Речной царь», дачный домик тоже.

У повествования грустная завязка: далеко-далеко, в иной части света, умирает человек. Помочь ему героиня и ее друг не в силах, надежд на спасение мало. Выбрались на дачу к большой воде. Друг по утрам уезжает на работу, рассказчица на хозяйстве. Неожиданно в доме появляется некий субъект, прежде встреченный у реки в странноватой обстановке. Никакой пока мистики, но легкий сдвиг относительно нормы.

Затем субъект появляется в самом доме. Тут интересный момент: сейчас Ирина Богатырева — вполне известный фольклорист. Были ли ей десять лет назад знакомы рекомендуемые действия при возможной встрече с неведомой силой, да еще и такой неприятной в рамках славянских традиций, как обитатели вод? За автора не додумаешь, но какие-то базовые вещи наверняка знала: как мы все. Смотрели ж ужастики, Гоголя читали. Но перекреститься не пробует, удивить гостя странным поведением тоже. И влюбиться не пробует, хотя вдруг перед нею русалочка, мальчиковый вариант?

Впрочем, тот входит без приглашения и не спросив разрешения, что для классической погани не слишком характерно — если только та не явилась за долгом. Зато выпроваживается сравнительно легко, обижаясь. Словом, все тут мерцающее такое, на грани. Разумеется, можно опять подключить глубинные слои психики. У героини стресс от погибающего за тридевять земель приятеля, усталость, новые впечатления, тепловой удар. Оттого обыденное воспринимается остро. Но через бессознательное можно объяснить действительно все: так не интересно. Саспенс истории выдержан, купаться ночью долго не захочешь — хотя события происходят при ярком южном солнышке.

А что действительно ценно, так это обертона. Как в рассказе Айзека Азимова «Мечты — личное дело каждого» о профессиональных мечтателях, чьи грезы записывает и продает потребителям инновационная корпорация. У Богатыревой тоже в одном кадре совмещены несхожие по природе вещи. Вот сом, невесть как оказавшийся на берегу, напоминает повествовательнице странноватого гостя: «…этими закатившимися глазками он был бы даже комичен, если б не вся жуть его беспомощного, промежуточного состояния: между жизнью и смертью, на воздухе, возле воды». Но это не только гость. Дом ведь такой же — то ли хозяйский, то ли бесхозный, между жизнью и смертью, на воздухе, возле воды. И не только дом. Относительно сома все сделается более или менее понятным, а с остальным как-то надо жить.

Конечно, бывают дома иные. Обихоженные. Лично, с умом построенные, обдуманные до бревнышка, собранные под хозяина. Дома, где с материальным и даже иномирным окружением установлена гармония. Хорошо ли там? Попробуем узнать.

Дом

Третий раз упоминать в рамках одной статьи книгу, которой статья не посвящена, — безусловный моветон. Но при чтении книг Дмитрия Новикова «Змей. Голос внутренних озер»^[28] и «Муки-муки»^[29] опять приходится вспомнить роман Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Метод уютного обустройства на абсолютно чужой территории сходен. Только альтер эго Новикова переселяется добровольно. А паче того сага о возведении дома похожа на роман «Моби Дик». Карельская земля более устойчива, чем наглый океан, хотя на озерах разное бывает. Зато корабль «Пекод» был уже построен, а дом установить только надлежит. Однако сходен и очень интересен ритм: относительно спокойные периоды сменяются бурной деятельностью, когда удается, скажем, перехватить хорошую бригаду строителей. Подробность описания деталей такова, что в мыслях задаешь практические вопросы вроде удивления, что в наше время еще кто-то кроет крыши шифером!

Разумеется, опять возникает проблема соотношения рационального и непонятного. Тем более, земля этнически чужая:

Построена баня, стоит под крышей, обшит вагонкой первый этаж дома, сделан пол на втором. Поднят на новый фундамент, спасен домик для гостей, теперь душа за него спокойна. Все чаще мы позволяем себе дни отдыха, рыбачим, болтаем, спим.

— Бабуля, знаешь, что под конец сказала — можжевелу обязательно сожгите. И там, за горкой, где земля мягкая — помнишь, показывал, — нехорошее место. А так все я тебе сделал, как обещал.

Деревня по случаю скинулась деньгами, решили сообща прорыть канаву вдоль дороги, чтобы не размывало ее осенними дождями. Пришел экскаватор, копал и вдоль моей горки. И выкопал человеческий череп там, где Леха говорил.

— Видишь, все знала. Я тоже чувствовал. Похоронить теперь надо на кладбище, под крестом.

Сделали это, стараясь не отдаваться тяжелым думам. Не узнаешь теперь, кто ты был — русский ли солдат или финский, а может, местный забулдыга.

Той же ночью выкопали можжевельник. Корень его, длинный и тонкий, далеко тянулся под землей, аккурат к тому месту, где откопали кости. Куст в костре долго не хотел гореть, сопротивлялся пламени, потом вспыхнул ярко и сгорел дотла. А пока выкапывали его и несли, Леха спину и потянул. Скрючило его всего наутро, еле поднялся.

— Ишь ты, упрямый какой, никак не хотел уходить, — улыбался он сквозь боль.

— Леха, сам-то веришь во всю эту мистику? Какой век на дворе.

Снова можно найти объяснение. За тысячелетия существования человек научился сторониться покойников. Где они — там эпидемии, недавний разбой, война, прочие неприятности. Соответственно, определять наличие захоронения мы умеем по каким-то самим неведомым признакам, интуитивно. Но можжевельник лучше сжечь.

Ключевой момент опять-таки заключен в принятии территорией человека или в ее отказе от сотрудничества:

— Я не колдун. — Леха был степенен и спокоен. — А вот бабуля — да, знает кой-чего. Она и научила. Я тебе тут потом защиту положу. А вообще ты сам должен эту землю взять.

Взятие то происходит очень по-разному. Редко силой, как было с уничтожением расплодившихся гадюк. Чаще благодаря знанию. Медленному, понимающему знанию:

— Кусают?

— Кусают.

— Садись на камень.

Я уже почти беспрекословно слушался отягощенного знаниями плотника. Уселся на камень с расщелиной.

— Чего теперь? Не кусают? — Он опять усмехнулся одними глазами.

— Да вроде нет, — удивился я.

Вокруг действительно перестало жужжать.

— Сильный камень, — удовлетворенно сказал Леха.

В строгом смысле термина, в советском, а шире — в общемодернистском его значении, победить природу или землю нельзя. Слишком давно она тут и слишком многое о нас знает. Не захочет — не пустит. Но отведет уголок рядом:

…огонь проходил сквозь камни, между ними, тогда пар будет самый здоровый. Так меня Коля учил. Сам он свою баню пять раз перебирал, все не мог идеала добиться. Все пар ему не нравился. Пока, говорит, не сходил на поклон к местному колдуну. Сильный старик в деревне был. Так тот ему сразу сказал, что место неправильное, под землей ключ есть. Вот и баня не получается. Перенес тогда Коля ее на другое место. Только тогда все получилось как надо. Вообще слушать его истории интересно.

Конечно, интересно. Дома все интересно. Вдруг можно задуматься о взаимоотношениях с отцом. Это важно в сорок лет, когда подростково-молодежные закидоны прошли, на положительные и отрицательные примеры из жизни старших можно глядеть спокойно. Ты уже понимаешь, что, в сущности, живешь ту же жизнь. Отец пытался сделать слишком многое разом и оттого мало успел. Но он ли виноват? Да и виноват ли вообще кто-то:

Лес на это строение мне отец отдал. Он сам хотел строиться, бревна заготовил, а на стройку уже сил не хватило. Все нужно вовремя делать, особенно в нашей стране. Законы чуть не каждый день меняются. Где-то прочитал старую фразу, еще дореволюционную: «Правительство российское принимает такие решения, что народ находится в постоянном чувстве легкого изумления». Так и происходит.

Еще свой дом — это тотальная свобода. Все-таки дача вся вокруг грядок, плодовых деревьев, цветочков и прочего огорода. А деревня или отдельный дом разнообразны: хозяйство, грибы, рыба, охота по желанию. Можно устроить туристический кластер, можно не устраивать. Можно полностью исключить свой дом из экономических отношений, как то было много лет назад в поселке, где жил Денис Драгунский. Более того, на время допустимо совсем исключить дом и себя отовсюду. Совсем недавно Дмитрий Новиков написал в своем аккаунте Фейсбука:

Теперь 2 месяца борьбы за живучесть.))) На машине не проехать. Дойти только по озеру. Ближе к марту передвижения по-пластунски, ибо снега по грудь. В туалет на лыжах))) Но мне нравится! Это Карелия, детка)))

Как всегда в случаях явного восторга, хочется возразить. В данном случае повод находится легко. Вот Новиков пишет в очерке «Змей»:

Вода чистая. Воздух вкусный. Холодно стало — пошел дров принес, истопил печку — тепло. Платишь за электричество только. Да и то — временно. Скоро батарею солнечную поставлю или еще чего из современного. Змею заметил — убил. В душе змея зашевелилась — в бане попарился, в прорубь нырнул, с людьми хорошими пообщался — ищешь — ау, змея, ты где? Не отзывается, спряталась. А чем меньше змей в душе, тем больше в ней любви и спокойствия. В городе же не знаешь, куда деться от этих гибких гадов. Кругом они — сверху, снизу, внутри. Нет, в деревне лучше.

Так начинается эскапизм, противопоставление городу, разное иное.  И потом не видно уже будет: рассказчик ли хозяин дому, дом ли уже хозяин рассказчику… Нет, пока-то все хорошо у писателя Новикова.

Ну вот. Мы рассмотрели очень разные варианты рецепции дачного опыта современными писателями. И наиболее интересным кажется знаете, что? Некая маргинальность такого опыта. Нет, не маргинальность — данное слово имеет негативную окраску, но безусловная несовременность. Теперь же в моде легкость необыкновенная вплоть до глубокой старости, отказ от недвижимой собственности, скутер, ноутбук, коворкинг. Тем интересней опыт прежний, медленный. Думаю, он пригодится. То есть именно он-то и пригодится.