Синева

БРЕННОСТЬ

 

День заканчивался трудно. Все его томление вышло наружу, затормозив гладкое и беспричинное протекание времени. Плыть по течению не удалось. Впрочем, все как обычно. Только в этот раз почему-то обострилось восприятие происходящего. Так бывает. У всех. Некоторые называют это истинными моментами бытия. Не знаю, может быть, что-то и открывается в такие минуты. Вот эта полоска серого света как-то странно легла на асфальт, образовав причудливую конфигурацию тени и блеска; а вот икебана уныло склонила свою пыльную шейку, почти что умерла на моем столе.  А за окном иногда проходит человек, не подозревающий, что я смотрю на него в эту самую минуту, и ничего не ведающий о том, какие мысли рождает эта его бессмысленная спешка в моей голове.

А мысли у меня разные. Я сам иногда их боюсь, не веря, что это я могу так думать. После нудной работы мне пришлось еще идти на вокзал. Нужно было взять билет на завтра, чтобы ехать за город. Там были дела, что-то совсем обычное, рутинное, неприятное. Какие-то семейные неурядицы, что-то с братом. Он совсем несчастный. Но подходящего билета не находилось. Вот так всегда расплачиваешься за собственную нерадивость, нежелание делать важные дела заранее. Надо было заранее. Надо было… Что-то отвратительное в этом «надо было». Какая-то обреченность на неудачу. Надо было. Надо было вовсе не родиться! Вот что надо было на самом деле.

Эта некрасивая очередь совершенно безразличных людей, неизвестно откуда взявшаяся, так неприятно прожгла мои умирающие нервы или еще что-то, находящееся в невидимом пласте моего организма. Отчужденные люди так смешно и нелепо суетились. Нужно было существовать дальше. Хотелось плюнуть кому-то в лицо или рассмеяться смехом идиота. Хотя они-то в чем виноваты? Такие же заложники всеобщей тоски. Они, может, были не прочь умереть. Кто знает. Но видимых причин для их существования не было, кроме того, что всем нужно было что-то, что-то свое, до омерзения свое.

После вокзала не получилось быстро попасть домой. Хотя дома было всегда скучно, все же хотелось нырнуть в привычное, чтобы сбросить тяжесть чужого, налипшего на все мое существо: на кожу, одежду, даже на лицо. Люди прилипли, прилипли своей скверной реальностью. Они мне ничего не дали, и я им тоже. Так всегда и со всеми. Я вспомнил мутную жизнь своей подруги, которая всегда хотела «хорошо жить». Зачем ей хорошо жить? Какой смысл. Я, по крайней мере, ничего не прилагал к тому, чтобы ей хорошо жилось. Моя совесть чиста на этот счет.

В этот вечер я заметил, что мое лицо приобрело новые черты, намекавшие на безжалостное триумфальное шествие физиологии по человеческой плоти. Случайно посмотрев в витрину, я увидел незнакомого человека. Стоило применить некоторое усилие, чтобы заставить увидеть в этом странном и как-то нелепо растерянном человеке себя самого. Я едва не заплакал от огорчения, подавив нестерпимую обиду на того, кто всегда был со мною рядом, но никогда не был мной. Но это была всего лишь тень, а на тень обижаться грех.

Погода оказалась на удивление приятной. Это, наверное, последнее утешение для тех, кому трудно существовать. Середина марта, первый весенний ветер, легкая суматоха вечереющего города, пятна ярких огней, разбросанных по мокрым улицам. Беззаботность. Зыбкое марево человеческих существ, мерцающих в дождливом сумраке безумной весны. Но главное — ветер; он создавал таинственную атмосферу приближающейся радости. Так всегда. Только приближение, бесконечное приближение. Но оно было восхитительным, ради него стоило жить! Жить стоило вот только ради одного этого намека на счастье. Я вспомнил людей в очереди, и мне стало их жалко. Наверное, они уже никогда не почувствуют этой радости весеннего обещания. Почему я так думаю? Имею ли я право так думать о других, чья душа закрыта непроницаемым занавесом тайны чужого мира?

Я брел по улицам вечернего города, предаваясь своим воздушным мыслям, пока не наткнулся на что-то одновременно мягкое и упругое под ногами. Я и не заметил, что почти наступил на мертвую собаку, лежащую прямо посередине дороги. Невольно остановившись, я сделал жест сострадания, близко наклонившись к телу. Судя по всему, собака умерла от раны на спине, из которой вытекла небольшая лужа черной густой крови. Какая странная собачья кровь, подумал я, опустив кончик пальца в эту лужицу. Меня словно обожгло в первый момент; мне показалось, что кожа слезла с моего пальца, оголив да самых последних пределов его тайную плоть. Какая все-таки у меня интересная плоть! Я и не думал, что такая.

Но нет, с пальцем ничего не произошло. Он был цел и невредим.  Я понюхал собачью кровь и немного лизнул ее. Вкус был странный, совсем не похожий на собачью кровь. Хотя откуда мне знать его!? Испугавшись этого жеста, я невольно отдернул палец от лица и стал судорожно вытирать его о край своего пальто. Через несколько минут я был уже далеко от трупа несчастной собаки, которая, скорее всего, будет лежать на этой дороге до скончания века. Надо было ее убрать, закопать, сжечь, съесть, в конце концов. Или принести домой. Я представил, как бы осатанела моя подруга, увидев, что я ей принес вместо обещанных денег. Жаль, я не смогу этого сделать, и подруга так и умрет, не почуяв настоящего.

Я подумал, что это та самая собака, которая каждую ночь лает на улице, создавая жуткую и гнетущую атмосферу печали и ужаса. Всегда ее заунывный лай раздается из самых глухих и скорбных переулков. Почему она так воет? Что она там видит в ночи? Может, она видит смерть? Мертвое тело? А теперь она сама мертва. Мертва абсолютно, и кровь ее превратилась в клейкую трупную массу, в которой живет всякая нечисть. Она теперь будет жить в крови этой убитой кем-то собаки. Главное, что теперь не будет проклятого лая. Теперь все будет тихо и спокойно. Теперь я буду спать спокойно, не боясь, что вместе с лаем кто-то в ночной тьме проберется в мою кровать и задушит меня. Я не хотел быть задушенным во сне, вообще не хотел умирать во сне. Лучше умереть на снегу. Я давно хотел умереть на снегу. Так благородно и чисто. Но как?

Незаметно для себя я оказался у вокзала, который еще несколько часов назад вызвал во мне такое отвращение. Серая коробка обшарпанного задания в сумраке казалась еще более ветхой. «Где я был все это время? Неужели просто бродил, пока не встретил убитую собаку?» Это было конечно странно. На вокзале никого не было, все уже давно разъехались. Все уже давно уехали куда-то. Навсегда. И только я остался. Надо было возвращаться домой. Надо было...

 

 

СТУК

 

Меня уже давно преследовал этот звук, проникавший в мою квартиру откуда-то с верхних или с нижних этажей. Самое досадное было то, что нельзя было точно определить, откуда он, да и сама природа этого звука, отдаленно напоминающего стук, тоже была неясной. Стук это, или мерная глухая дробь, или еще что-то, было непонятно. Он раздавался исключительно в дневные часы, где-то между двумя и тремя, как раз во время наибольшего затишья в доме. Полной тишины, конечно, никогда нет в доме, нет ее и в природе, и во всем мире, но все же именно в этот промежуток времени навязчивый гул жизни отступает, давая место пускай кратковременному, но такому сладостному покою. Кому же понадобилось выстукивать странный марш с таким назойливым постоянством?

В тот период я как раз болел; недуг был незначительным, но навязчивым и длительным, и поэтому мне пришлось безвылазно находиться в своей квартире, замурованным в ее четырех стенах. Иногда я развлекался тем, что подходил к окну и подолгу всматривался в суету внешней жизни с ее раз и навсегда заведенным порядком. Сколько нелепостей открывается в действиях людей, если смотреть на них свысока, с одиннадцатиэтажного птичьего полета. Иной раз и птица какая-нибудь пролетит совсем близко от окна, так близко, что замечаешь ее внимательно-настороженный и в то же время совершенно пустой и безразличный взгляд. И вот в это время мне и пришлось столкнуться один на один с этим, как оказалось, совсем-совсем необычным явлением. То, с чем мне пришлось столкнуться, когда я все-таки раскрыл тайну этого звука, не имело никакого потустороннего характера, но его посюсторонние свойства выходили за пределы понимания, и думаю, не только моего.

Сначала я его не замечал, не вычленяя из общей массы странных, приглушенных звуков, которые всегда раздавались в указанное время. Когда я его поймал, то стал раздражаться, поскольку он мешал мне уснуть. Именно в этот час, если ты болен и находишься дома один, невольно накрывает волна безмятежного сна. И блаженство такого состояния регулярно нарушалось. Понятно, что это вызывало раздражение и даже гнев. Но постепенно я привык и стал уже ждать его, раздражаясь, если этот стук не приходил вовремя. Я почувствовал к нему странное влечение, как будто это был не стук, рожденный заботами повседневного бытия, а какая-то неземной красоты мелодия. Но тогда я еще не знал его истинной природы, теряясь в догадках насчет его происхождения.

Среди различных версий далеко не последней была версия мистического характера этого стука. Мистического не в смысле запредельного, но скорее непостижимого. Зачем в одно и то же время нудно и размеренно стучать? Хотя не нудно, если быть точным. Ни ритм, ни мелодика этого стука, но что-то очень близкое и в тоже время совсем непонятное составляло очарование этих звуков, зачем-то вошедших в мою жизнь и нарушивших ее естественно-размеренный лад. Я как будто подозревал или даже предчувствовал что-то неладное, связанное с этим. Как будто этот стук угрожал мне, суля какое-то несчастье.

Суеверным я никогда не был, однако, по правде говоря, мне свойственно прислушиваться к окружающему миру. Это, конечно, не противопоставление, просто я хочу сказать, что мне нравится больше слышать, чем видеть, или, например, как некоторым, обонять. Хотя с органами чувств у меня все нормально; просто такая привычка. С детства мне казалось, что можно услышать нечто невероятное, чего никогда не увидишь глазами. Находясь во тьме, например, перед засыпанием, когда все погружается в серый мрак и можно видеть лишь свои страхи-призраки, услышать можно гораздо больше. Именно во тьме возникает тот волшебный мир таинственных звуков, чье очарование и загадочность равны очарованию и загадочности самой жизни. Что только не услышишь ночью!

Но и днем, когда всегда нагловатый свет правит бал, разгоняя ночную благодать, тоже можно многое услышать. Особенно, если прислушиваться. Особенно если один и впереди нескончаемая вереница одинаковых, но таких интригующе-заманчивых и приятных дней. Дом в этом плане — кладезь непостижимых сокровищ. Даже современный многоэтажный и многоквартирный, абсолютно секулярный дом. Дом, в котором теперь даже и покойников не держат. Но и в таком обмирщенном пространстве полно разных звуков неопределенного происхождения. Не будучи в силах определить точную природу того или иного звука, даешь волю воображению — оно достраивает картину, в которой всегда есть место самым потаенным фантазиям и мечтам. Целый мир может родиться только лишь под впечатлением какого-нибудь незначительного звука, типа упавшего тяжелого предмета или фортепьянного аккорда. А если это смех или плач — здесь уже воображение набирает свой полный разбег, создавая целые драматические эпопеи человеческого бытия.

В один момент мое терпение лопнуло, и я решил узнать, что это такое. Мне предстояло обойти несколько верхних и нижних этажей для того, чтобы определить, из какой квартиры доносится этот стук. Что будет дальше… я не имел четкого плана относительно своих действий. Сначала мне было важно определить место, а уж потом причину. Почему-то такая логическая связь возникла в сознании, и связь эта пробрела характер неотвратимости. Я обязательно должен был узнать, что это за квартира. Я мало кого знал из соседей, но кое-кого знал, и могло оказаться, что звук исходил из квартиры знакомого. Тогда бы все сразу и прояснилось. А если это незнакомые люди, а если вообще не люди?!. Но нет, такого я не допускал, будучи уверен в естественности причины. Что-что, а какой-то незначительный стук в доме должен иметь вполне рациональное объяснение. Кто-то делает ремонт, или чинит старую мебель, или… Все равно я терялся в догадках, поскольку все объяснения в равной мере казались нелепыми и абсурдными. Но это меня подогревало еще больше.

Мой первый раунд оказался безрезультатным. Как только начались стуки (в четверть третьего), я опрометью выскочил на лестничную клетку, взметнулся наверх, почему-то решив, что это обязательно квартира этажом выше. Но, увы, стук внезапно прекратился, нарушив заведенный порядок и как будто посмеявшись над моей дерзкой попыткой проникнуть в святая святых и подсмотреть (подслушать) то, что не предполагалось для моих ушей простого смертного. Я безуспешно совершил несколько подъемов и схождений по лестнице, зачем-то прислушиваясь к квартирам, в которых явно царила тишина.

Со стороны, конечно, это все выглядело странно, и если бы меня кто-то случайно застал в этот момент, то принял бы за вора или безумца. Но, слава Богу, в эти часы редкая птица пролетит по подъезду, и мне, к счастью, никто не встретился. Несколько удрученный я вернулся к себе, с неудовольствием заметив, что оставил почти настежь распахнутой дверь своей квартиры. Такая безалаберность говорила о силе одержимости, которая буквально вытолкнула меня из моей квартиры, дабы я проник в тайну этого проклятого стука. Весь оставшийся день я внимательно вслушивался, ожидая, что может все-таки стук возобновится. Его отсутствие обижало и даже пугало меня. Как будто с ним было связано нечто значимое в жизни. Но ничего не произошло. Стук так и не возобновился. И лишь при наступлении вечера, когда приходит всеобщее оживление, мое ожидание естественным образом прекратилось.

Однако я не оставил свое намерение. Более того, оно окрепло, возросло и стало неотвратимым. Не узнав, что это за звук, я не мог продолжать дальнейшее существование. Это может показаться нелепостью или знаком какой-то особой ненормальности, граничащей с патологией. Но ведь сколько «нормальных» людей подвержены таким необычным странностям, о которых никогда никому не говорят и тем более не показывают, но без которых их жизнь просто невозможна. И странности эти порой до такой степени нелепы и безумны, что со стороны могут представляться свидетельствами глубочайшего психического расстройства. Но никакого расстройства нет; просто речь идет о странностях человеческой натуры и все.

Хорошо это понимая, не зря я посвятил немало времени изучению личности, свою «странность» я вообще не считал за нечто, выходящее за рамки нормальности. Тем более, что постоянный характер этих звуков говорил о каком-то осмысленном действии, стоящим за ними. И мне во что бы то ни стало было необходимо выяснить причину этого.

Наконец, мне повезло. Оказалось, что стук доносился не сверху, а двумя этажами ниже, причем в другом ответвлении лестничной клетки, что делало задачу его отыскания почти невыполнимой. Но моя дотошность и методичность в достижении поставленной цели все же возымели успех. Благо у меня было достаточно времени. Вот она квартира сто тридцать пять с несколько потрепанной обивкой и невероятным секретом по ту сторону. Стук, доносящий изнутри, был настолько достоверным, как может быть достоверным колокольный звон или бой кремлевских курантов.

Как завороженный я некоторое время стоял перед этой дверью, боясь шелохнуться, совершить лишнее движение, чтобы не спугнуть то, что я так долго искал. Словно какая-то жар-птица или птица-феникс была спрятана за этой заветной дверью. Правда я не знал, что делать: продолжать стоять, позвонить или убежать. Я решительно толкнул дверь, которая с легкостью открылась. Не раздумывая, я совершил прыжок в бездну, совершенно не заботясь о приличиях и безопасности.

В первый момент на меня пахнуло внутренностью квартиры, тем особым запахом, который свойствен любому человеческому жилищу. Он всегда индивидуален, несмотря на некоторое сходство, позволявшее даже классифицировать эти запахи. Но в данном случае было нечто, не поддающееся классификации: какая-то смесь странного женского парфюма и пригоревшей еды. Почему такое странное сочетание? Я даже не размышлял над этим, поскольку то, что я увидел, привело меня одновременно в недоумение и какое-то чувство на грани любопытства и отвращения.

Спиной ко мне на полу сидел, как мне сначала показалось, подросток, усердно мастеривший какое-то деревянное изделие. Меня поразило то, что он не обратил на меня никакого внимания; видимо, так был увлечен своей работой, что даже не обернулся. Меня сразу заинтересовал, конечно, человек, поэтому на его изделие я не обратил никакого внимания. Так, какая-то конструкция, напоминающая многие предметы обихода.

— Кто вы такой и что здесь делаете? — раздался из моих уст самый нелепый из всех возможных в данной ситуации вопросов.

Я был в высшей степени взволнован и возбужден, и, наверное, это почувствовалось. Не получив никакой реакции, я продолжил, уже более подчиняясь приличию и здравому смыслу:

— Послушайте, вы мешаете, вы нарушаете общественный покой.

Прошло, как мне показалось, несколько минут, прежде чем этот человек все же обратил на меня внимание. Он повернулся, и передо мной предстало лицо, которое в первый момент показалось мне лицом идиота, душевнобольного, просто ненормального человека. Но, вглядевшись в него пристальнее, я рассмотрел вполне разумные, подернутые страданием черты уже не молодого, хотя и не пожилого человека, не лишенные некоторого благородства.

— Что вам нужно? — как бы нехотя спросил он, видимо, только в этот миг осознав неловкость моего появления в его квартире.

— Я хочу знать, чем вы занимаетесь изо дня в день, я, знаете, болею, и дневной сон мне крайне необходим, а этот ваш стук…

И тут мой взгляд наконец упал на то изделие, над которым так старательно трудился мой сосед все это время, приведя меня в состояние, близкое к умопомрачению, и толкнувшее на такой, в общем-то не совсем пристойный шаг. Мгновенно осознав, что это, я обомлел, несколько отшатнувшись и как бы ненамеренно прочертив рукой в воздухе круг, отгородив себя от того, что увидел. Вмиг я понял все, и мне стало невыносимо тоскливо от своего открытия.

— Я делаю гроб, он почти готов, — как-то сухо и снова нехотя ответил этот человек, не обратив особого внимания на мое замешательство и продолжив свою работу.

Не успев как следует прийти в себя, я все же немного осмотрелся; обстановка была далека от роскоши, но весьма опрятна. Недорогая мебель, книжный шкаф, письменный стол, кровать, еще какая-то утварь, все обычное, но главное, в комнате был порядок. Бросив взгляд на маленький столик у изголовья кровати, я понял источник этого странного запаха, который встретил меня в первый момент, когда я ворвался в чужую квартиру. На нем располагались разной величины и цвета пузырьки, которые, очевидно, были лекарствами. Именно они источали это, теперь бы я сказал, экзотическое благовоние.

То, что этот человек нормален, не вызывало никаких сомнений. Раньше я его никогда не видел и теперь догадываюсь почему.

— Я болен, — неожиданно продолжил он, — жить мне осталось недолго, денег на похоронные дела у меня почти нет. Вот я и хочу помочь себе и другим, чем могу. Я очень тороплюсь и специально выбираю дневное время, чтобы никому не мешать. Извините, что потревожил вас, от других жильцов жалоб никаких не поступало. Но, уверяю вас, через неделю все закончится, мне нужно успеть раньше, чем я умру. Иначе нет смысла, вот только вас зря потревожил.

Сказав это, он отвернулся, продолжив свое такое странное, но теперь мне показавшееся очень правильным и даже праведным делом. Я потом долго размышлял над увиденным; конечно, мне были знакомы все эти истории про святых, которые спали в своих гробах, таким образом готовя себя к смерти. Но теперь, после того, как я увидел, как мастерил себе гроб простой человек, побуждаемый не какими-то мистическими химерами, а обычной житейской нуждой, мне все эти трюки святых показались фарсом и чем-то совершенно необязательным. Мне и самому стало стыдно за свое любопытство и излишнюю мистификацию. Много таинственного в мире, но никогда не угадаешь и не поймешь, что чем может обернуться. Все наши домыслы и предположения о мире носят такой приблизительный характер, что, по правде говоря, вообще непонятно, как мы живем. Но пусть это останется без ответа.

Я так и не узнал, когда он умер и умер ли вообще. Много раз я хотел прийти к нему вновь, но что-то удерживало меня. Было очевидно, что я столкнулся с чем-то большим и настоящим. И мне захотелось сохранить то впечатление, которое было вызвано таким, конечно, в высшей степени странным, но очень человечным делом.

 

 

ПТИЦЫ

 

Стая птиц, прилетевшая тем утром, испугала и насторожила. Меня разбудил сильный внезапный шум; едва очнувшись, я выбежал во двор и увидел, как на крышу моего дома опустилось серое облако, состоявшее из больших и маленьких птиц какой-то одной породы. Они сидели тихо и смирно, странно затаившись в своем глухом молчании, словно выжидая какой-то вести. «Откуда здесь столько птиц, тем более в такое время?» — подумал я. Не найдя никакого объяснения, я решил немедленно как можно дальше и глубже уйти в лес, чтобы побыть там некоторое время вне себя и своих дурных предчувствий. Иногда я так поступал: появившееся волнение, страх или тревогу я погашал в длительной бесцельной прогулке. Это помогало: менялось или настроение, или проходило время, и я понимал, что ничего не происходит, и поэтому успокаивался.

Так я решил поступить и на этот раз после того, как увидел зрелище неизвестно откуда взявшихся птиц на крыше моего дома. В такой ранний час я не встретил ни одного человека на своем пути. Это мне показалось странным, поскольку было уже не так рано и кто-нибудь должен был бы обязательно мне попасться. Однако меня встречал лишь лес бесконечным многообразием своих таинственных звуков, запахов и видений. Поначалу я встревожился, что заставило двигаться еще быстрее вглубь лесной тропы. Мне казалось, что птицы преследуют меня, и я почти что бежал, боясь повернуть голову назад.

В туманной дымке влажного утреннего леса мне чудились очертания каких-то, притаившихся в странных позах человеческих фигур. Не успевал я испугаться сломанного дерева, напоминавшего черное изваяние, стоявшее на обочине дороги и зазывавшее вглубь своего страшного жилища, как неожиданно резкий крик какой-нибудь ночной птицы или странный вой зверя откуда-то из глубины лесной чащи заставляли меня останавливаться посреди пути и стоять недвижно в течение нескольких смертельных мгновений, пока не проходил страх и оцепенение. Несмотря на это, я продолжал свое продвижение.

Пройдя несколько километров, я очутился у незнакомой мне развилины. Сначала я подумал, что уже заблудился, однако маячивший справа высотный столб говорил о том, что я все еще где-то вблизи своего жилища. Я не хотел возвращаться, хотя легкое волнение за близких, оставшихся в доме, мучило меня. «Но что с ними могло произойти?» — думал я тревожно; не они же, а я увидел этих птиц. В глубине души я хотел заблудиться, чтобы всерьез испугаться и от испуга прийти в привычное расположение духа. Странные птицы, которых я увидел на крыше своего дома ранним утром, не давали мне покоя. Могло быть несколько птиц, но откуда тут целая стая? И куда они делись? Да и делись ли? Вдруг они все так же тихо и страшно сидят на крыше и никуда не улетают?

В один миг мне почудилось, что птицы были всего лишь сном. Так бывает. Почему бы не быть такому странному сну? Тогда это бы многое объяснило и избавило меня от необходимости разгадывать явно нелепую загадку. Но это был не сон. И порода птиц была неизвестной, и вообще они себя как-то странно вели, сидели тихо, сосредоточенно, не издавали никаких звуков, только шум крыльев послужил знаком, привлекшим мое внимания. Как вестники чего-то неведомого налетели они внезапно на мою жизнь, разрушив ее обычный ритм и мирное течение.

Не желая предаваться гнетущим и мрачным мыслям, я решил отдаться благотворному действу природы. Солнце уже давно взошло, в лесу царила благодать и безмятежность, и поющие на лесных деревьях птицы представляли собой полную противоположность тем существам, которые посетили мой дом в предрассветный час утренней мглы. В конце концов я так и не заблудился. Набредя на известную мне тропинку, я зашел очень глубоко и далеко, что, в общем-то, входило в мои планы. Проведя целый день в лесу, наедине с природой, так и не встретив ни одного человека, я вернулся домой только к вечеру. Совершенно забыв и о птицах, и вообще обо всех жизненных странностях, я приобрел спокойное расположение духа, в свете которого мир раскрылся в своих наиболее прекрасных очертаниях.

Прошла неделя. Я уже совсем перестал думать и о птицах, и о том странном ощущении, и о моем поведении, которое было вызвано их появлением. Однако утром и вечером я с некоторой опаской все же поглядывал на крышу дома, боясь увидеть там страшную картину. Но ничего не было. Явление птиц мне показалось нелепым дурным сном, странным видением, плодом расстроенного воображения, оптическим чудом природы, биологической аномалией, в конце концов. Тишина, покой и безмятежность поселились, как мне казалось, навсегда в моей душе и в моем доме. Я старался радоваться и веселиться, и предаваться обычным вещам, которыми испокон веков занимаются люди.

Прошла еще неделя, потом еще одна, потом месяц, потом год. Ничего не происходило, все шло своим чередом. Но раз увиденное зрелище птиц, так страшно прилетевших на крышу моего дома, уже навсегда посеяло в жизни легкую, но неприятно-ноющую тревогу ожидания. Что было однажды, может произойти еще. Я верил и не верил в птиц одновременно. Их странное появление не могло объяснить ничто, и это составляло основу моего неверия; но я прекрасно знал, что жизнь, несмотря на рутину и обыденность — очень странная и непонятная вещь, в ней возможно все.

Шли годы, в жизни случалось всякое: и радость, и горе, и скука, и тревога. Но никогда не происходило того, что произошло тогда, тем холодным летним утром.

Я уже давно перестал смотреть на крышу, как однажды на утренней заре невзначай увидел, что они вернулись.

 

 

СИНЕВА

 

Внизу раздавался тихий шорох падающих листьев. Осенняя дорога покрывалась неравномерным желтым налетом отжившего лета, отчего становилось внезапно радостно и легко на душе. Мы стояли у обрыва, молчаливо наблюдая причудливую игру осени. День клонился к закату, и в воздухе уже густо разливалась пьянящая прохлада сентябрьского вечера, приносящая с собой умиротворение и легкую тревогу одновременно.

Вот уже два часа мы стояли, смотрели и вспоминали. Бурные всплески разговора сменялись неожиданным молчанием, и тогда начинала говорить тишина. Ее немое присутствие перемежалось с нежным гулом исчезающего дня, и было так приятно и тепло, несмотря на надвигавшийся вечерний холод. Уходить совсем не хотелось, и мы бы, наверное, так и стояли до самого утра, наслаждаясь блужданием таинственных теней, выходящих отовсюду.

Это был последний день, когда мы могли так свободно, неистово отдаваться своим страстям-воспоминаниям. И было непонятно, что жгло душу острее — нежные объятия и поцелуи, сопровождавшиеся глубокими впадинами молчания, из которого как-то страшновато доносились посторонние звуки опавших листьев и шарканья случайных прохожих, или бурные и страстные разговоры о случившемся и пережитом. В любом случае мы могли бы так стоять — нет, не часами; сама вечность сжалась в маленький кулачок сладостного соития душ и тел.

Надвигавшийся холод только усиливал ощущение остроты переживаемого. Тела льнули ближе и ближе друг к друг. Вот уже показалась синева — та странная синева, которую редко можно встретить, особенно в городских чертогах. Сначала мы не заметили ее мерного и незаметного приближения, пока не оказались полностью в ее власти.

Да, это была синева; а листья все так же мерно и спокойно падали на мокрые дороги сентября, тихий свет электрических ламп блекло освещал пустынные тротуары, одинокие машины с неспешным шумом проезжали по пустынным дорогам.

Синева сгущалась. Она была не холодна, она была из ниоткуда.  Ее безысточный мертвенно-синий свет неотступно приближался и приближался именно к нам. Мы встревожились не на шутку. Забыв об объятиях и разговорах, мы попытались понять источник и причину этой невыносимой синевы. Наш взгляд был отвлечен хохотом трех странных людей, проходивших слишком близко от нас. Один из них остановился и как-то злобно посмотрел на нас. Они приблизились к нам, принеся с собой синеву…

А синева отошла поодаль, спрятавшись в своих изумрудных лабиринтах для тех, кто ищет ее. Внизу так же раздавался тихий звук падающих осенних листьев. Влажная дорога покрывалась пестрым узором ушедшего лета, и это давало странное ощущение интриги и щемящей тоски, от которой хотелось любить и безумствовать.

Они стояли у старого моста, в изумлении наблюдая таинственные проявления ночной природы. День уже совсем сошел на нет, и воздух был наполнен густым ароматом сентябрьского вечера; и не было ничего синего, только сладкая дрожь юных сердец, только мерный стук невинных душ.

 

 

СТАРУХА МАХА

 

Мы с моим младшим братом уже несколько недель наблюдали за старухой, жившей по соседству. В те времена блаженного детства мы составляли одно целое, смотрели на мир одним взглядом и видели все одинаково. С чего все началось, сказать трудно. Старух много в доме, во дворе, вообще в мире много старух; они как сухие насекомые медленно ползут по умирающим дорогам жизни. И старуха Маха (так мы ее назвали почему-то) не выделялась из общей старушечьей массы мира. Но однажды мы ее увидели с близкого, с запретно близкого, с чудовищно близкого расстояния.

Что мы увидели? Да ничего хорошего, как и следовало ожидать, мы не увидели. Едкий прищур, такой ехидный и зловещий, такой нечеловечески недобрый — вот что мы увидели, стоило нам чуть дольше задержать на ней свое преступное внимание. Старуха всегда бросала неодобрительные взгляды в сторону любого, особенно молодого существа. Так поступает большинство пожилых людей, но здесь было что-то особенно неприятное и отвратительное. В ее взгляде прочитывалось, что она как бы заранее обвиняла нас в совершении гнусности, о которой мы еще и не догадывались, и, разумеется, не делали. Она нарушала все мыслимые и немыслимые презумпции невиновности, обвиняя человека в том, что он вообще есть.

Как же можно дожить до таких злых лет, недоумевали мы? Чем же она вообще жива-то? Страх смерти и желание длить свое существование, причем, как нам казалось, за счет других, вот, собственно говоря, и все. Других мотивов мы обнаружить не могли. Мы почему-то были уверены в том, что ее жизнь является препятствием для других жизней, что, существуя, она каким-то неведомым космическим хитросплетением судеб мешает появлению новых человеческих существ, останавливая их где-то на уровне эмбрионального взрыва.

И вот с этого момента усилилось наше наблюдение за старухой. Сначала мы наблюдали, движимые чистым злорадством. Для нас было очевидно, что такое гнусное существо за всю свою долгую жизнь сотворило неимоверное количество зла. Разве могло быть иначе? Об этом говорило все, и, прежде всего ее всегда недобрый взгляд, всегда недовольство и какая-то упругая тяжесть исподлобья. Один раз мы были свидетелями того, как она грубо пнула малыша, замешкавшегося где-то на ее пути. Сколько жесткости и злобы, сколько ненависти! Определенно, она заслуживала смерти, и смерти самой жестокой. Дожить до таких лет казалось нам уже неимоверно дерзким преступлением. Ведь, наверное, ничего, ничего доброго и полезного не было в ее существовании, в ее, как нам казалось, животном существовании. Скорее всего, у нее дома спрятаны тела людей, которых она, не вызывая никакого подозрения из-за своего возраста, вероломно похищала и убивала. Она, наверное, древний вампир, прячущийся за обычной внешностью городского жителя. Что только не приходило нам в голову!

И вот наконец после долгих наблюдений и размышлений у нас родился план. Мы его назвали планом восстановления вселенской справедливости. И поскольку он родился в двух головах одновременно, это нас утешило и вселило надежду, что мы все-таки не последние мерзавцы, решившие погубить несчастную старушку, но люди, повинующиеся естественному желанию очищать мир от скверны. Естественно, мы захотели ее убить, отобрать у нее все имущество (наверняка немалое) и раздать его нуждающимся. Десяток кандидатов у нас уже был на примете. Но больше всего нам хотелось разоблачить ее тайные злодеяния, проникнув в лабораторию зла, которая находилась у нее дома.

Едва узнав, что она живет одна, мы обрадовались, как младенцы, расценив это как знак свыше, как подтверждение правоты наших намерений. Конечно, такой человек не мог иметь сообщников, он должен в одиночестве творить свои страшные дела. Приободренные этими мыслями, мы стали действовать решительнее, установив что-то наподобие дозора за ее маршрутом, который, как и следовало ожидать, был прост и однообразен. Каждое утро старуха Маха выходила из своей квартиры на втором этаже и медленно, коряжисто ковыляя, доходила до ближайшего магазина. Этот выход был обязателен, и его обязательность носила крайне тягостный и гнетущий характер; какой-то ритуал, совершавшийся с той тупой однообразностью, которая всегда портит мир своей бесперспективностью. Затем, ближе к вечеру, через день или два она выходила гулять во двор. Никогда ее путь не простирался дальше указанных границ. Мы это установили точно. Мы не могли понять, как она отлавливает своих жертв. Но это придавало еще большей загадочности ее зловещей жизни.

Одевалась старуха изысканно отвратно; такое нелепое сочетание старых, поношенных вещей, едва напоминавших одежду, как раз соответствовало ее зловредной сути. Если уж в человеке все должно быть прекрасно, то, глядя на эту рвань, можно было представить, что творилось внутри у этого существа. Причем нельзя сказать, что она так одевалась из-за своей бедности, она не была бедна, это было нарочито — своим внешним видом старуха как бы подчеркивала презрение к миру, и в этом презрении чувствовалась вся ее злоба и ненависть ко всему молодому, здоровому и красивому. Это нас подзадоривало и окончательно погашало всяческие остатки совести, еще иногда высказывающие свое сомнение.

Нужно было выбрать способ убийства. Это оказалось самым сложным. Поскольку у нас совершенно не было никакого опыта в подобных вещах, мы выбрали самое простое — пробраться тайком в квартиру к старухе и тихо ее придушить полотенцем или подушкой. Чтобы никакой крови, никакой мерзости и нечисти. Все должно быть тихо и чисто, и тогда наша совесть останется чистой на веки вечные.

Когда мы видели из окна своего шестого этажа, как медленно ползла эта злая букашка по серому асфальту, оставляя за собой грязный след пыли, то нас охватывал какой-то внутренний восторг, и пламя решимости разгоралось в наших душах. Единственно, чего мы боялись, так это каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Мы были совершенно уверены, что старуху долго никто не хватится. Родственников у нее, по всей видимости, не было, а соседи вряд ли быстро что-то заметят. Тем более, как мы успели понять, эта старуха Маха была давно в затяжном конфликте со всеми, кто ее знал.

Прошло немало времени с тех пор, как мы решились на убийство. Но мы все наблюдали и наблюдали, стремясь накопить как можно больше злобы, но никак не могли перейти к действиям. Мы уже точно определили время ее отсутствия в ходе утреннего моциона; его было достаточно, чтобы беспрепятственно проникнуть в квартиру и затаиться в ней. Но всегда что-то мешало; то неожиданно появлялись люди на лестничной клетке, то мы забывали отмычку, то еще Бог весть что, но мы все откладывали и откладывали наше предприятие. Скорее всего, мы боялись, не решаясь признаться себе в этом малодушии. Но что-то еще препятствовало этому предприятию, что-то, чему мы не могли подыскать ни названия, ни объяснения.

Главное, что старуха ни о чем не подозревала и вела такую же пустую, бессмысленную и однообразную жизнь. За это время в нашем доме умерло несколько человек, что усилило нашу ненависть к старухе. Умерли, как назло, далеко не старые люди, можно сказать, что это вообще были трагические смерти. А тут это явно пережившее существо все ходит и ходит, все дышит и дышит, заполняя своим существом все светлые просторы мира. Появилась догадка, что они умерли по ее навету, что именно так она умерщвляет людей — не прямым действием, а силой свои колдовских заклинаний. Вспомнилась особо странная и загадочная смерть соседа с девятого этажа, которого обнаружили мертвым на лестничной площадке. Причина смерти не была установлена, но теперь мы ясно понимали, что это за причина и с кем мы живем в одном подъезде.

Бесполезность ее существования нас возмущала больше всего. И в то же время всегда останавливал страх. И мы так сильно злились на самих себя, на нашу робость и брезгливую жалость. Но мы точно знали, что назад хода нет. Если мы не совершим это, то не сможем просто жить дальше. Если не остановить зло, то следующими жертвам будем мы, наши родители, родственники, ничего не подозревающие жильцы, которые все так же будут умирать, а она продолжать жить. Ее убийство представлялось нам какой-то важной миссией, поскольку это было пускай малым и незначительным, но реальным шагом к освобождению мира. Там посмотрим, дальше видно будет, что еще нужно совершить на этом пути. Но главное было сделать первый шаг, без которого мы не смогли бы никуда продвинуться.

Вообще ситуация становилась нестерпимой: на одной чаше весов ничтожнейшее и нелепейшее существо, по сути дела, монстр, убив которого, мы не только бы избавили мир от зла, но и совершили бы акт милосердия по отношению к самой этой старухе; по всему было видно, как тяготится она своим бытием, как неприятно и отвратно ей самой ее существование. Поэтому по всем канонам это было добро. На другой чаше весов жизнь двух совсем молодых, активных, умных людей, которым грозила неминуемая гибель в случае не совершения этого поступка.

И вот настал заветный день и час. Было ясное утро сентября; солнце все еще горячим светом покрывало убогие кварталы нашего района, как бы приободряя нас и подталкивая к более решительным и смелым действиям. Накануне мы не спали, обдумывая малейшие детали и нюансы. В теории наш план выглядел безупречным. Как только старуха покидает свое логово, мы выходим на улицу, провожая ее взглядом до угла, за которым она скрывается. Это необходимое время для маневров на тот случай, если старуха решит вернуться. Она никогда не возвращалась, по-видимому, ничего не забывая. Затем мы должны были по очереди пробраться в подъезд на этаж выше того, на котором жила старуха.

После этого один должен был остаться на этом этаже, контролируя возможные неожиданные появления людей, а другой должен будет открыть дверь. Мы уже заранее подобрали ключ; хорошо, что замок был очень простой. У старухи не хватило ума поставить что-то посерьезнее, и она ограничилась банальным замком, который легко открывался в случае внешнего закрытия. Если бы он был заперт изнутри, то открыть его было бы нелегко, но, когда дома никого не было, он открывался свободно. Мы уже неоднократно тренировались, прежде чем приступить к главному делу.

В то утро мы сделали все, как запланировали. Как только старуха скрылась за углом, мы мгновенно были у цели. Ее грузная фигура в последний раз совершала свое короткое путешествие. Но что-то должно было нарушить наши планы, это чувствовалось во всем. В воздухе с прошлого вечера стола атмосфера какой-то неминуемости и обреченности. И действительно, замок именно сейчас не давался. Десятки раз мы открывали эту дверь легким поворотом ключа, но сейчас ключ застрял, как будто дверь была заперта изнутри. Пришлось применить усилие. Находясь в сильном волнении, мы как бы не осознали того, почему замок трудно открывался, было не до этого, необходимо было проникнуть в квартиру, чтобы устроить вовремя засаду.

Мы уже неоднократно в нее проникали, изучив достаточно хорошо ее внутреннее устройство. Поначалу мы боялись обнаружить там залежи трупов, скелетов, мумий или еще чего-то в таком роде. Но нет, ничего такого не было, все обычно. У старухи были две довольно скромные и опрятные комнаты, в которых, как водится в таких случаях, стояла старческая затхлость и тишина. Мы искали место укрытия и нашли его за шкафом в большой комнате. Он не виден с прохода и в нем можно будет дождаться удобного момента, когда старуха выйдет в зал, чтобы мы смогли сразу накинуться на нее сзади и разом покончить это дело. Мимоходом мы успели рассмотреть старые фотографии, висевшие в несколько рядов на стене, небольшой книжный шкаф и несколько гравюр, развешанных в разных углах квартиры. Поскольку мы не нашли тайника, где старуха могла бы хранить деньги, которые у нее, как мы были убеждены, имеются в огромном количестве, то мы решили, что она носит их с собой, боясь ограбления. Что ж, благоразумно с ее стороны. Но она и предположить не могла, что ее ожидает.

Как только мы вломились в комнату, все-таки справившись с замком, то сразу же отправились в место нашей засады. Мы даже заранее немного отодвинули шкаф, чтобы точно разместиться вдвоем. Мы сделали это аккуратно, опасаясь, как бы старуха чего не заподозрила и не объявила тревогу. Но все было в порядке, край отодвинутого ковра остался, по всей видимости, незамеченным, и это облегчало нашу задачу.

Сердца наши бились так сильно и отчаянно, что мы не сразу почувствовали, что в комнате стоит какой-то странный запах. Сначала мы списали это на химикаты, лекарства, или что-то в подобном роде. Но наше волнение, ставшее гнетущим ожиданием, усилилось и приобрело характер невроза, когда возвращение старухи затянулось на довольно долгое время. Дело в том, что мы стояли, почти застыв в одной позе, не разговаривая друг с другом и молча глядя на грязно-белую поверхность потолка.

Бог знает, о чем мы только не думали в эти минуты! Это была поистине мука, в один момент нам даже захотелось бежать; это стало понятно по какому-то общему импульсу, прошедшему через наши мозги. Но мы прекрасно понимали, что не можем уйти отсюда, что уже слишком поздно. Да к тому же нас могли застать в чужой квартире, что было бы похоже на ограбление. А это уже никак не входило в наши планы. У нас было более благородное дело, воровать мы вообще не собирались.

И вот мы ждали и томились, и наше ожидание, усиленное становившимся нестерпимым запахом, превращалось в сущую муку. Мы стали сомневаться в том, что видели, как старуха вышла из дома; нам казалось, что это была вовсе не она, а какой-то злой призрак, жестоко посмеявшийся над нами. Мы вообще не были уверены ни в чем. Как назло, солнечный свет, который мы вначале приняли за добрый знак, теперь лил на мельницу этой крайне непонятной и тяжелой ситуации, расплавляя наши онемевшие тела. Наконец, я решился подойти к окну, надеясь увидеть в нем эту проклятую старуху. Проходя по комнате, я невольно посмотрел на полураскрывшуюся дверь спальни.

Когда мы вошли в маленькую комнату и увидели там мертвую старуху на кровати, то почувствовали, как вся тяжесть неразрешимости и какого-то глухого отчаяния обрушилась на нас в тот миг. Мы замерли, остолбенели, окоченели. Будто завороженные неземной красотой обнаженной девы, мы смотрели на этот труп, нет, на эту умершую пожилую женщину, и никто не сможет сказать, какие мысли и чувства нас посетили тогда. Удивительно, но вся мерзость и гнусность, сопровождавшая живую старуху, куда-то исчезла, оставив вместо себя вызывающий жалость и сочувствие вид умершего человека.

Как-то по-детски наивно и беспомощно свисала ее рука вдоль кровати. Вокруг были рассыпаны таблетки, которые не смогли оказать своевременную помощь. Нам стало стыдно и больно, и мы с большим облегчением и благодарностью посмотрели на сентябрьское солнце, избавившее нас от чего-то страшного и немыслимого, осуществись наша затея. Но как только прошла первая волна облегчения, как в прихожей послышалось какое-то оживление и встревоженный голос старухи Махи звонко разрезал тишину неожиданным вопросом: «Кто там?»